Алая королева

Лето 1457 года

Больше мы с Джаспером не обсуждали ни мое будущее, ни будущее страны. Он был слишком занят и порой не появлялся в замке по нескольку недель подряд. А в начале лета вернулся вместе со своим боевым отрядом; люди были измождены, одежда их превратилась в лохмотья, да и сам Джаспер был весь в синяках и ссадинах, но на лице его сияла улыбка. Он сообщил мне, что наконец-то настиг и взял в плен Уильяма Херберта. Таким образом, мир в Уэльсе был восстановлен, и бразды правления снова оказались у нас в руках. Снова в Уэльсе правили Тюдоры из дома Ланкастеров.

Джаспер отослал Херберта в Лондон, объявив его предателем, и вскоре до нас донеслись слухи, что Херберта посадили в Тауэр и пытали как предателя. Меня невольно охватила дрожь, когда я услышала об этом: я вспомнила вдруг своего прежнего опекуна, Уильяма де ла Поля, который как раз был заключен в Тауэре, когда меня, еще совсем девочку, заставили расторгнуть нашу с ним помолвку.

– Все это не так и страшно, – попытался успокоить меня Джаспер; он был таким усталым, что едва ворочал языком и за обедом то и дело зевал. – Прости меня, сестра, но, если хочешь, поговорим об этом после, я совершенно вымотан и завтра, наверное, весь день просплю. Херберт избежит плахи, хотя вполне ее заслуживает. Мне сама королева сказала, что Генрих наверняка простит его и отпустит с миром; не сомневаюсь, что этот Херберт не только останется жив, но и снова пойдет на нас войной. Попомни мои слова. Наш король – мастер прощать и готов простить даже того, кто поднял против него меч. Он простит и того, кто против него всю Англию поднимет. В общем, Херберта вскоре выпустят на свободу, со временем он снова вернется в Уэльс, и опять начнутся наши сражения из-за нескольких замков. Генрих прощает Йорков и их сторонников, надеясь, что они станут жить с ним в мире и исповедовать милосердие, что, безусловно, свидетельствует о величии души нашего короля. Ты ведь и сама, Маргарита, стремишься к святости; по-моему, это стремление в крови у всех Ланкастеров, во всяком случае у Генриха оно точно есть. Сердце его полно величайшей доброты и величайшего доверия. Он никогда не ворчит, никогда никого не бранит, в каждом человеке он видит грешника, стремящегося стать праведником, и делает все возможное, чтобы ему помочь. Таков уж он, наш король; остается только восхищаться им и любить его. Кстати, его врагов всегда можно отличить по тому, как они пользуются его кротостью и милосердием, как воспринимают дарованное им прощение – как разрешение продолжать свои корыстные и даже богомерзкие деяния. – Джаспер помолчал и прибавил: – Да, Генрих – великий человек, но, возможно, слабоват как правитель. Духовно он, безусловно, выше всех нас, но от этого нам, всем остальным, только труднее. А простой люд и вовсе видит лишь слабость там, где на самом деле существует величие духа.

– Но сейчас наш король выздоровел, верно? И вместе со своим двором снова вернулся в Лондон? Мне известно, что и королева теперь с ним, своим супругом, а порядок в Уэльсе отныне поддерживаешь ты. Возможно, король еще соберется с силами, да и сын у него, по-моему, мальчик крепкий. И потом, они с Маргаритой вполне могут родить еще одного ребенка. Тогда Йорки, конечно, успокоятся и заживут под властью великого короля, как и подобает представителям столь знатного рода. Они же должны знать свое место, в конце концов.

Джаспер только головой покачал. Он молча положил себе на тарелку еще целую гору мясного рагу, взял толстый ломоть мягчайшего белого хлеба и снова принялся за еду. Было видно, что он сильно изголодался за эти несколько недель, пока с вооруженным отрядом объезжал границы своих владений, не имея возможности толком подкрепиться.

– Если честно, Маргарита, вряд ли Йорки успокоятся, – наконец ответил он. – Они часто встречаются с королем и даже, пожалуй, изо всех сил стараются порой с ним сотрудничать, однако не могут не замечать, как он слаб; даже когда Генрих хорошо себя чувствует, он все равно выглядит точно зачарованный. Если бы я не принадлежал к числу его сторонников, не был бы связан с ним сердцем и душою, мне, наверно, тоже трудно было бы хранить ему верность. Меня бы тоже обуревали сомнения по поводу нашего будущего. Так что, если честно, я не могу винить Йорков за то, что они надеются взять в свои руки верховную власть. Я никогда не сомневался в Ричарде Йоркском. Полагаю, он хорошо знает нашего короля и любит его, но прекрасно помнит, что и сам принадлежит к королевскому роду и достоин управлять страной, хотя пока что не является ее законным правителем. А вот Ричарду Невиллу, графу Уорику, я бы не поверил ни на секунду, ведь он способен предать даже за те краткие мгновения, пока вдали исчезает выпущенная из лука стрела. Он настолько привык повелевать у себя на Севере, что даже не сомневается в своей способности повелевать всей Англией. Но пока что, слава богу, ни Йорк, ни Уорик и пальцем не осмелятся тронуть законного короля и помазанника Божия. И все же каждый раз, как короля одолевает его загадочный недуг, возникает вопрос: когда же наконец он поправится? И как нам быть в долгие – увы, слишком долгие! – недели и месяцы его болезни? И лишь один вопрос никто никогда не задает вслух: что нам делать, если король не поправится никогда? Но хуже всего то, что королеве Маргарите никакой закон не указ. И если король умрет, мы моментально превратимся в корабль без руля и ветрил, а королева станет тем ветром, который способен дуть в любом направлении. Если бы Жанна д’Арк была не святой девственницей, а ведьмой, я бы решил, что это ее рук дело, что она прокляла нас, англичан, послав такого короля, который более всего верен собственным снам и мечтам, и такую королеву, которая в первую очередь верна Франции.

– Не говори так! Не говори! – воскликнула я.

Мне даже этих слов хватило, чтобы тут же начать защищать Жанну и отвести от нее какое бы то ни было подозрение в колдовстве. Пытаясь заставить Джаспера умолкнуть, я накрыла ладонью его руку, и на несколько секунд наши пальцы крепко переплелись и сомкнулись; затем он ласково отнял свою руку, словно показывая, что мне нельзя касаться его даже столь невинным жестом, каким сестра вполне может касаться своего брата.

– Я сейчас с тобой так откровенничаю, поскольку уверен, что все это останется между нами, – сказал Джаспер, – и ты будешь поминать наши общие тревоги лишь в своих молитвах. Однако с будущего января, когда ты снова выйдешь замуж, я стану обсуждать с тобой только дела нашей семьи.

Но мне было очень больно оттого, что он вот так убрал руку, не позволяя мне до себя дотронуться, и потому я тихо промолвила:

– Джаспер, с будущего января в мире не останется ни одного человека, который хоть немного любил бы меня.

– Неправда, я по-прежнему буду любить тебя, – столь же тихо возразил он. – Как брат, как друг, как опекун и хранитель твоего сына. И ты всегда сможешь написать мне, и я всегда отвечу – как брат, как друг и как хранитель твоего сына.

– Но с кем я буду просто разговаривать по душам? Кто увидит меня такой, какая я есть на самом деле?

– Некоторые из нас с рождения обречены на одинокое существование, – заметил Джаспер, пожав плечами. – Ты снова выйдешь замуж и, скорее всего, будешь по-прежнему очень и очень одинока. Но знай: я буду постоянно думать о тебе, о том, как ты там проводишь время, в Линкольншире, в этом огромном доме, в браке с Генри Стаффордом. А сам буду жить здесь без тебя, и этот замок покажется мне безмолвным и чужим. Эти каменные лестницы и старая часовня будут скучать по твоим шагам, эти двери – по твоему смеху, а стены – по твоей тени.

– Зато у тебя останется мой сын! – напомнила я, как всегда ревнуя.

Он кивнул.

– Да, останется, и я буду беречь его как зеницу ока, хотя Эдмунд и ты навсегда для меня потеряны.