Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
© О. Новокщенов, текст, 2019
© А. Киреев, текст, 2019
© Д. Горшечников, текст, 2019
© Чтиво, 2019
История о самой истории. Предисловие от издателя
Дорогой читатель, перед тобой вторая книга Чтива – в широком смысле даже первая, ибо Посейдень был в большой степени экспериментом, разведчиком, посланным вперёд основных сил инди-книгоиздания. Как только Чтиво стартовало с выпуском Посейдня, мы начали искать авторов.
За полгода мы получили около 100 рукописей. Были там и откровенно глупые тексты и запредельно жуткие, но также попадались весьма и весьма похабные. Однако приходили и труды очень красивые и завершённые, хотя и не соответствующие нашим требованиям. Всего одна работа из ста оказалась не только профессионально выполненной, но, по общему мнению редакции, во всех отношениях подходящей для издания. Она перед вами.
«Архив», по моему скромному мнению, – жемчужина словесности. Путешествие сразу во все эпохи и страны, прыжок с вершин языкознания в глубины духа, легальный расширитель сознания в виде текста, кое-где достигающего совершенно новых форм (да и размеров, чего уж греха таить).
Удивительно: авторы закончили книгу 15 лет назад, в 2003 году, и с тех пор ни одно издательство так и не сумело довести её публикацию до ума, чему виной стала «продолжительная череда роковых случайностей и мистических происшествий». Надо сказать, череда эта не обошла стороной и Чтиво.
В ходе предзаказа, за пять дней до выпуска книги слетела платёжная система сайта. Ещё через два дня случился всемирный сбой Телеграма, что существенно усложнило нашу коммуникацию и финализацию вёрстки «Архива». Однако же, раз вы читаете это, значит, нам всё-таки удалось преодолеть невзгоды и выпустить эту великолепную историческую фантасмагорию. Поговорим немного о современной исторической литературе.
Осенью 2017 в центральном «Буквоеде» Санкт-Петербурга столкнулся я с Татьяной Богатырёвой, которая пришла туда подержать в руках свою только что вышедшую «Матильду» по мотивам нашумевшего художественного фильма о Кшесинской и Николае II. Мы обошли весь отдел художественной литературы дважды, но Матильды там не оказалось. Я предположил было, что её смели ввиду большой популярности картины, но тут появилась консультант магазина и сопроводила нас с Татьяной в отдел исторической литературы, где и была представлена новинка. Автор этим фактом оказалась удивлена не меньше, чем я, ведь писала она сугубо художественную вещь, а вышла – уж неизвестно, волей издателя или торговой сети – историческая. Я осмотрелся и увидел вокруг ещё ряд фолиантов, иные из которых одними названиями потрясали воображение. Не буду перечислять их все, назову только одно, которое мне запомнилось больше прочих. Запомнилось глубиной своей иронии, поскольку такое название, в сущности, идеально подходит для любой популярной исторической книги. Звучит оно так:
«КАК БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ»
Действительно, свобода распространения информации при всех своих плюсах имеет и обратную крайность – вседозволенность, стирающую любые границы, в том числе границы жанра и исторической достоверности. Конечно, все мы хотим знать, как было на самом деле, но не можем, а что можем – так это верить авторам исторических книг. И зачастую верим мы в то, во что хотим, такова уж человеческая природа, и авторы, издатели, книготорговцы об этом, конечно, знают. Правда бывает скучна, а бывает неприглядна, и мы позволяем историческим писателям увести себя в мир их фантазий, ловко выдаваемый за действительный. Как следствие, мы имеем на прилавках книжных магазинов тонны художественной литературы, выдаваемой за историческую – сознательно или бессознательно. А исторической правдой, не будем забывать, постепенно становится то, во что верит большинство – независимо от того, было так на самом деле или нет. Так и появляются люди, на полном серьёзе убеждённые, что Чёрное море – это котлован, который вырыли протоукры, а из его отходов насыпаны Кавказские горы…
Генерал-лейтенант барон Роман Фёдорович фон Унгерн-Штернберг – знаковая фигура Российской Империи – как для настоящих историков, так и для любителей постряпать сенсации. Масштабы и необъяснимая противоречивость его личности даже спустя почти век после его смерти всё ещё рождают ворох слухов и домыслов. Образ барона Унгерна фигурирует в произведениях Виктора Пелевина, Эдуарда Лимонова, песнях группы «Калинов Мост», кино, сериалах, мультфильмах, комиксах производства разных стран.
Согласно документальному роману Леонида Юзефовича «Самодержец Пустыни», посвящённому Унгерну, именно его попытки создать новую монгольскую империю сделали его легендой:
«Белый генерал, ни разу не вступивший в бой с регулярными советскими частями, палач и неврастеник, известный скорее карательными, нежели полководческими заслугами, он превратился в полубезумного “самодержца пустыни” и в итоге стал героем мифа, жутким символом не только российской смуты, но и тех веяний мирового духа, которые ощущаются и поныне, грозя в будущем обернуться новой бурей с Востока».
«Бог войны» в глазах монголов, изобретатель многочисленных пыток и казней (одна из которых лежит в основе легендарной сцены из «Белого солнца пустыни»), но при этом приверженец буддизма (впрочем, без отказа от христианства). Фаталист и мистик, считавший, что все религии выражают одну общую истину. «Воин Шамбалы», вынашивавший планы по созданию «Ордена военных буддистов» и желавший поднять государства востока на крестовый поход против запада – «источника всех революций» – во имя установления во всей Евразии «жёлтой» культуры и тибетского буддизма.
Как вы, наверное, догадываетесь, продолжать разговор об этом планетарного масштаба персонаже можно очень и очень долго. Но у вас будет достаточно времени, чтобы ближе познакомиться с бароном посредством текста романа – вернёмся же к нему. Книга, которую вам предстоит прочесть, – это не просто история об одном или нескольких персонажах, а нечто гораздо большее. Троица авторов затеяла тонкую игру с восприятием искушённого читателя (хотя, вероятно, и будет отрицать это), но также не поскупилась и на пищу для ума и духа читателя неискушённого. Как следствие, возникает и третья игра – игра между этих двух игр, заставляющая читателя постоянно сомневаться в своей принадлежности к одной из двух перечисленных выше категорий.
Конечно же, это далеко не единственное «пасхальное яйцо» в структуре произведения, напоминающего «Игру в бисер», по забавной случайности написанную в параллельной вселенной Терри Гиллиамом. В какой-то момент вам может показаться, будто вы знаете, что произойдёт на следующей странице или даже в следующей главе – не может быть большего заблуждения. До самого своего конца «Архив» внезапно снова и снова поворачивается к читателю неожиданными гранями, как смарагд грубой несимметричной огранки.
Что же касается истории и псевдоистории – мастеров выдавать желаемое за действительное хватало во все времена (снова же, если верить истории). И хотя книга, попавшая вам в руки, не является панацеей от всякой лжи, написанной пером, но она совершенно точно поможет вам посмотреть иначе на любого гуся, которому это перо могло принадлежать.
Унгерниана
Тайны архива Барона Унгерна. Вместо предисловия
Историю смело уподоблю таксидермии: и та и другая наука учит искусно набивать чучела.
Двадцатое столетие было ознаменовано яростными спорами о литературном наследии барона Унгерна фон Штернберга. Его личность ниспровергали, поднимали на щит, отрицали, делали объектом поклонения, забывали и открывали заново, но, в конце концов, никто не знал, что с нею делать. Многочисленные исследователи, критики и комментаторы Р. Ф. Унгерна выдвигали разнообразные концепции, от вполне рациональных до совершенно нелепых, вели ожесточенные дискуссии, изобличали и вводили в заблуждение друг друга, пока не запутались окончательно и не потеряли связь с реальностью. Поколения талантливых ученых истощили разум, безуспешно пытаясь приблизиться к разгадке тайны барона. Целая научная парадигма – «унгерналистика» – благополучно росла и развивалась, не имея ни малейшего представления о собственном предмете. И вот, наконец, через без малого восемьдесят лет после гибели барона, камень преткновения – его загадочный и почти мифический архив – найден. Эта находка, столь же удивительная, сколь и случайная, позволила специалистам ответить на многие вопросы, ранее казавшиеся неразрешимыми, и снять большую часть противоречий, порожденных эпохой безудержных спекуляций. Трудно предположить, к каким последствиям приведут открытия, связанные с архивом, однако уже сейчас очевидно, что проблема литературного наследия Р. Ф. Унгерна, вышла далеко за пределы научного сообщества и интересует весьма широкий круг читателей во всем мире.
Готовя настоящий сборник, его составители полагали своей главной задачей ознакомление всех интересующихся наследием Р. Ф. Унгерна с уникальными документами и материалами, касающимися жизни и творчества барона, деятельности его ближайшего окружения, наконец, всей исторической эпохи, судьбы которой оказались тесно переплетены с судьбой архива барона Унгерна. В сборник вошли произведения, принадлежность которых перу Р. Ф. Унгерна не подвергается сомнению, а также те, что были обнаружены непосредственно в его архиве. В издание не включены разнообразные плагиаторские сочинения, фальсификации и документы, в отношении авторства которых имеются разногласия. За рамками книги осталось и богатейшее эпистолярное наследие барона, заслуживающее, по нашему убеждению, отдельной публикации.
Архив Р. Ф. Унгерна стал складываться, когда ему самому было три года. Идея коллекционирования документов родилась случайно, благодаря няне барона Магдалене Рошенбак. Эта невежественная и косноязычная (впрочем, весьма добродетельная и скромная) женщина страдала тяжелой формой клептомании. Болезнь проявлялась специфично: фрекен Рошенбак привлекали не вещи, а документы, главным образом, административного, хозяйственного и статистического характера (по этой причине в детстве барон испытал сильное влияние истории и политэкономии). Самостоятельно собиранием архивных материалов Р. Ф. Унгерн стал заниматься с восьми лет, и на этом поприще значительно преуспел. Архив пополнялся не только за счет новых приобретений, важным элементом коллекции являлись собственные сочинения барона. В 1904 г. он по совету няни решил опубликовать небольшую часть архива (“Multum in parvo” – полагал барон), в которую вошли некоторые ценнейшие раритеты: духовная переписка думного дьяка Козьмы Пружатого с папским легатом Иоганном Шнитценпаумером фон Зоннегом, собрание эстетических артефактов, обнаруженных при дворе Филиппа Красивого, а также знаменитый рукописный «Альфабетикон родовых проклятий» феррарского герцога ди Джиостро. Кроме того, к печати был подготовлен целый ряд детских произведений барона, в том числе нашумевшая в свое время героико-эротическая драма «Гадкая улыбка». Все эти бесценные литературные сокровища были переданы в петербургский издательский дом А. Ф. Маркса.
За решением Унгерна опубликовать архив последовала череда странных и зловещих событий. В октябре 1904 г. все предназначавшиеся для публикации материалы сгорели в страшном пожаре, уничтожившем контору г-на Маркса на улице Гоголя, 22. Унгерн и его близкие пережили потрясение. Тем не менее, барон не собирался сдаваться (“Amat victoria curam” – был убежден он), и уже через несколько недель представил издателю новый вариант книги, составленной на сей раз целиком из его собственных произведений. Однако, к неизъяснимому ужасу владельцев типографии, все 550 страниц авторского текста ночью были похищены из кабинета директора «Артистического заведения А. Ф. Маркс». Несчастный Адольф Маркс в то же утро в своем кабинете предпринял попытку повеситься, но был пристыжен понятыми, и в глубоком замешательстве отправлен домой на карете друга Р. Ф. Унгерна генерала Семёнова.
Следствие располагало несколькими версиями преступления. Балансируя между ними, оно в конце концов зашло в тупик, чему барон, желавший любыми путями избежать огласки, неминуемой при активных действиях полицейского аппарата, был крайне рад. Все заинтересованные лица, казалось, удовлетворились таким исходом, но в январе 1906 г. рукопись неожиданно всплыла в Варшаве. Два весьма странных субъекта – штабс-ротмистр русской армии Ипполит Константинович Волноногов и молодой московский писатель-дилетант Анатолий Францевич Кремер – предприняли попытку опубликовать произведения барона Унгерна под псевдонимом Кецалькоатль в малоизвестном издательстве «Рассвет». Властям не удалось схватить похитителей по горячим следам, и пара сумела просочиться в Центральную Россию. В марте 1906 г. Волноногов и Кремер, имея при себе рукопись, с неизвестной целью тайно прибыли в Воронеж, где по трагическому стечению обстоятельств стали случайными жертвами покушения эсеров на местного губернатора Слепцова. Кремер погиб, Волноногов был контужен, а оригинал текста оказался в руках террористов – слушателей Высших инженерных курсов Наума Кацмана и Лазаря Хейфеца. На чрезвычайном заседании руководство бомбистской ячейки постановило поместить материалы в тайник. Вскоре после этих событий Хейфец по причинам, оставшимся невыясненными, скончался, а Кацман залег на дно, и о нем ничего не было слышно вплоть до 1917 года. В сентябре 17-го он вновь посетил Воронеж, намереваясь вскрыть тайник и воспользоваться рукописью, однако не успел осуществить замысел, так как в самый канун октябрьского восстания получил срочный вызов в Петроград. Ночью 25 октября в Выборге Наум Кацман был забит насмерть пьяными матросами Балтфлота.
Р. Ф. Унгерн с 1906 г. не получал никаких известий касательно похищенного текста, в связи с чем совершенно о нем забыл. Барон не имел привычки следить за судьбой своих произведений, ибо знал: habent sua fata libelli. К тому же, тихим августовским вечером 1917 г. свой жизненный путь завершила Магдалена Рошенбак, а после разразилась революция, и о публикации архива уже не могло идти речи. Несостоявшаяся книга стихов, таким образом, канула в бы Лету, если бы не судорожная активность председателя Воронежского губкома РКП(б) и губсовнархоза товарища Кардашова, который во время одного из субботников на личном примере демонстрируя, как надо работать, ковырнул лопатой клумбу и обнаружил эсеровский тайник. Кардашов немедленно отдал распоряжение о фотокопировании рукописи; впрочем, дело не удалось довести до конца, так как осенью 1919 г. он был направлен на партийно-хозяйственную работу в Сибирь. Захватив оригинал текста, он отбыл из Воронежа, но по пути заболел тифом и умер в Омске в начале 1920 года. Заметенные снегом, труды барона Унгерна затерялись на бескрайних просторах Сибири.
Нескольким фотокопиям, оставшимся в Воронеже, повезло больше: они попали в руки предгубревкома А. Моисеева. Внимательно изучив их, он уже собирался телеграфировать в Смольный В. И. Ленину, но передумал и отправил часть материалов в секретном пакете с надежным человеком – председателем исполкома Петром Смирновым. Тот покинул Воронеж 29 сентября 1919 г., а на следующий день Моисеев, предчувствуя опасность, сжег оставшиеся экземпляры и развеял пепел над Доном. В начале октября после серии затяжных психических атак белые вступили в город. Моисеев был схвачен, подвергнут изощренным пыткам и расстрелян. К середине декабря Смирнов, шедший с попутными обозами, достиг Петрограда и предстал перед Лениным. Осмотрев фотокопии с фрагментами сочинений Р. Ф. Унгерна, тот пробормотал что-то невнятное (Смирнову почудилось, будто бы по-немецки), нервно поблагодарил и спрятал документы в стол. Больше их никто никогда не видел.
Популяризация эстетики барона Унгерна не ограничивалась сотрудничеством с издательством А. Ф. Маркса. Огромную роль в этом деле сыграло так называемое художественное товарищество «Табльдот». В сущности, его члены ничего особенного не делали: литературным творчеством не занимались, в теоретических диспутах не участвовали, они всего лишь взяли себе за правило несколько вечеров в неделю посещать модные салоны, где собиралась петербургская богема, и куда изредка заглядывал барон Унгерн. Участники товарищества, надо отдать им должное, старательно уклонялись от поэтических декламаций, уделяя несравнимо большее внимание винам и закускам, и способствуя чудесному превращению камерных светских раутов в фантасмагорические лукулловы пиры.
Сама идея «пиршества разума» принадлежала князьям Долгоруковым, организовавшим в начале XX века свой Кулинарный комитет, и была довольно бесцеремонно позаимствована у них штабс-ротмистром Ипполитом Волноноговым, скандально изгнанным из вышеозначенного общества за отсутствие идеалов и непристойное поведение. Помимо Волноногова, у истоков товарищества «Табль-дот» стояла еще одна романтическая натура – известный фабрикант и мизантроп, основатель пороховой мануфактуры «Счастливая Аркадия» Домициан Самокатов. Двум этим личностям удалось вовлечь в свои досуги других любителей изящных искусств: неискушенного судьбой литератора Анатолия Кремера (трагически погибшего весной 1906 г.), польского аристократа без особых занятий Людвига Яжборовского, молодого нидерландского дипломата Роя Рудольфуса Антона Ромбоутса и доктора Алоиза, или, как его называли в России, Алоизия Моргенштерна. Из всей пестрой компании личность последнего привлекает особое внимание, так как именно благодаря интеллектуальной мощи Моргенштерна, по утверждению сэра Олджернона Фрэнсиса Лэйна, «одного из наиболее талантливых энциклопедистов своего времени», деятельность товарищества приобрела широчайший размах и, вместе с тем, научную системность.
Алоиз Моргенштерн происходил из старинного и благородного эмигрантского рода. Его отец был крупным медиевистом, и потому выбор научной карьеры не явился неожиданностью. Получив прекрасное образование в Оксфорде, Моргенштерн рано охладел к истории, переключив свой интерес на смежные дисциплины, к которым всегда имел скрытое пристрастие. В конце 80-х – начале 90-х годов XIX в. в рамках африканской экспедиции он провел ряд передовых для тогдашней науки полевых исследований, и, обобщив богатый антропологический и этнографический материал, выпустил фундаментальный труд «Готтентоты: между традицией и современностью», получивший весьма высокую оценку Британского Королевского общества. За эту блестящую работу он в 1896 г. был удостоен докторской степени. Специалисты с нетерпением ожидали продолжения его экспериментов, однако уже через год, к изумлению многих, Моргенштерн забрасывает этнографию и делает ряд ошеломляющих открытий в области филологии. В целой серии публикаций он убедительно доказывает связь уникального фонетического аппарата кайсанских языков с особенностями высшей нервной деятельности представителей некоторых африканских племен. Статьи повергли научное сообщество в шок: никто до сих пор не решался проводить серьезный анализ, опираясь на междисциплинарный подход. Консервативному Королевскому обществу, поставленному в тупик взятием методологии Моргенштерна на вооружение группой молодых исследователей, не оставалось ничего другого, как принять ученого в свои ряды. Но Моргенштерн и на этом не успокоился. Презрев советы коллег и просьбы родственников, он не стал почивать на лаврах и затеял пересмотр собственной концепции, которую сначала публично оспорил, а затем решительно отверг как морально несостоятельную. Период с 1900 по 1903 гг. он провел в Лондонской библиотеке, изучая медицину. Результатом этого беспрецедентного когнитивного штурма явилась революционная монография «Токи головного мозга».
Необходимо отметить, что данная книга намного опередила время и по этой причине не могла быть адекватно воспринята современниками. Отклики в академической среде были крайне негативные. Несколько крупных историков консервативной направленности выступили с уничтожающей критикой Моргенштерна, потребовав подвергнуть его остракизму, Королевское общество отказалось с ним сотрудничать, заявив, что «джентльмен совершил научное самоубийство», а на ежегодном конгрессе неврологов и психиатров в Дублине сенсационная работа была просто поднята на смех. Ни поддержка учеников, ни симпатии прогрессивной общественности не могли спасти Моргенштерна, посягнув на незыблемость теоретических основ официальной науки, он нажил себе множество опаснейших врагов. К тому же, устав от суеты и дрязг, он совсем потерял осторожность и ввязался в ненужные политические дебаты с небольшой, но весьма влиятельной группировкой сторонников либерального автаркизма в Палате Лордов. Очень скоро в прессе развернулась травля ученого, и чьи-то злые руки, наконец, нащупали возможность лишить его университетской кафедры. Удары сыпались со всех сторон, но Моргенштерн был стоек. Он мужественно держался до тех пор, пока не случилось самое страшное: в марте 1904 г., не пережив ненависти и унижения, ушла из жизни его супруга Мэри Джейн, урожденная Хидденботтом. Моргенштерн впал в глубокую депрессию и, оставив все дела, в безмерном ожесточении покинул Англию. Скитаясь по Европе, он остановился в Ницце, где встретил Людвига Яжборовского. Скорее из неосознанного побуждения как-то заполнить душевную пустоту, нежели преследуя рациональные цели, Моргенштерн согласился на предложение переехать в Петербург. Поздней осенью 1904 г. в одном из притонов на Обводном канале они познакомились с идейным вдохновителем товарищества «Табль-дот» Ипполитом Волноноговым.
С этого момента жизнь Алоизия Моргенштерна круто изменилась. Лучшие дома Петербурга распахнули перед ним свои двери. Из книжного червя, влачащего тучное тело по коридорам библиотечных склепов, он превратился в светского человека, порхавшего как мотылек, возникавшего то тут, то там, всегда улыбающегося, и немного раздосадованного тем неприятным беспокойством, которое способно причинять непрестанное колыхание абсента в голове. Неожиданные связи с миром искусства, новые люди, появлявшиеся на его жизненном пути, интересовали Моргенштерна все больше и больше. Казалось, сама судьба вела его к удивительному и поистине роковому знакомству с бароном Унгерном.
Их первая встреча состоялась в декабре 1907 г. в литературном кафе «Домино». Унгерн декламировал отрывки из классических трагедий. Успех был невероятным, восхищенные адораторы устроили барону овацию. Тем же вечером Моргенштерн сделал в своем дневнике запись:
«Я будто бы попал в странный, фантастический мир. Зрелище, открывшееся моим глазам, привело меня в трепет; вскоре, однако, я уже ничего не ощущал, впав в гипнотическое оцепенение, причиною коего был этот человек. Словно Эдип на опухших ногах, покрытых мучительными, зловонными язвами, он шатко двигался в сторону зрителей, затем падал на колени, терзал свою грудь и в порыве тщетного раскаяния совершал самоослепление… То вдруг выпрямлялся и медленно обводил присутствующих внимательным, пристальным взглядом, заставляя содрогнуться от осознания величия монументальной натуры, и в тот самый миг, когда взор его проникал в потаенные глубины наших душ, и мы уже готовы были поверить, что это сам Геракл, триумфально восходящий из мрачных недр подземного царства, он внезапно начинал бесноваться, дико, неистово, будто Аякс, возбуждаемый Аластором, и в припадке безумия бичующий стада тельцов. Был ли он безобразным Эсопом, уготованным в качестве искупительной жертвы богам, или Гиперместрой, на глазах у потрясенной публики преодолевающей отвращение к браку, – он завораживал, заставлял рыдать. Его мнимое уродство, его ярость, его страдание, как магнитом притягивали нас, когда в бесконечном потоке менад он вызывал из небытия образы и звуки, хрипло и монотонно повторяя: „Βιοξ θεωρητiκοξ“ – „Жизнь в созерцании“».
В 1908 г. барон Унгерн продолжал феерическое шествие по столичным салонам. Непрекращающийся грохот аплодисментов разрушал штукатурку атласных гостиных и раскачивал массивные золоченые люстры, зеркала покрывались копотью от едкого табачного дыма, а вековые персидские ковры расцвечивались струями бархатных вин, пролитых десятками мужчин и женщин в минуту нервной слабости, вызванной глубоким эмоциональным переживанием. Барон блистал, и наслаждению толпы не было предела. Однако весной 1909 г. Унгерн неожиданно уезжает из России и пропадает из поля зрения активистов «Табль-дот». После этого события в деятельности товарищества намечается спад.
В своих неопубликованных мемуарах Алоизий Моргенштерн вспоминает Выборгский период (1909–1917), как время кутежей и скандалов:
«Аперитив по утрам, цыгане и шампанское ночью, увлеченье оккультизмом и тому подобными несусветными вещами, и – o, mea culpa! – длинная череда муз и любовниц: актрис, модисток, разнообразных светских львиц сомнительного происхождения, аферисток-консуманщиц, наконец, просто публичных женщин, сосавших из нас скудные витальные соки. Мы жили сумасшедшей жизнью, захлебываясь нектаром и давясь лепестками роз. Творческий порыв сник, поэзия уступила место прихотям, Мельпомена, Терпсихора и Полигимния бежали, искусно уклоняясь от узловатых рук Бахуса и Приапа».
Тем не менее, Выборгский период является весьма примечательным в смысле окончательного определения литературных ориентаций кружка. 6 февраля 1916 г. идейным и эстетическим исканиям Моргенштерна и его соратников был решительно положен конец. В тот час, когда над крышами домов и заводскими трубами сгущались влажные петербургские сумерки, когда доктор Моргенштерн, предвкушая волшебную ночь интеллектуальных экзерсисов, разложил на рабочем столе наброски к монографии «Гносеологическая экспонента в декартовых координатах майевтических систем. Непредвзятая критика философии барона Унгерна», потомственные рабочие путиловского завода вступили в схватку с агентами охранки. Единственная пуля, выпущенная из случайно выстрелившего револьвера, угодила в окно кабинета Моргенштерна и раздробила стоявшую на столе яхонтовую чернильницу. Рукопись была полностью испорчена. «C’est déjà quelque chose, – подумал ученый, – сказано d’une clarté latine: отныне только Унгерн».
К октябрю 1917 г. идеалистический туман, в котором находилось товарищество, мало-помалу рассеялся. Сначала тяготы военной жизни, а затем, страсти революционного лихолетья наложили отпечаток на судьбы членов «Табль-дот». В феврале пропал без вести Рой Рудольфус Антон Ромбоутс (ходили слухи, будто в день исчезновения его видели среди раздраженных солдат запасного батальона лейб-гвардии Павловского полка). Ночью 26 октября во время вакханалии у Зимнего, как враг революции был арестован штабс-ротмистр Ипполит Волноногов. Проснувшись наутро совершенно трезвым (впервые за последние десять лет), он разоружил охрану и бежал. Вечером того же дня состоялось экстренное собрание товарищества, на котором было принято решение о вынужденной эмиграции. Алоизий Моргенштерн, для которого русская земля не была родной, и Людвиг Яжборовский, носивший в своем сердце, как всякий поляк, смешанные чувства к Московии, роняли редкие, но крупные слезы. Волноногов причитал навзрыд. В хаосе поспешной эвакуации утерялась часть бесценных документов: блокноты, письма, дневники. Но спасать прошлое было поздно, la belle époque подошла к концу.
Путь беженцев лежал в Одессу. 2 марта 1918 г. трое членов «Табль-дот» вступили на пароход «Дюмон д’Юрвиль» с тем, чтобы, достигнув Константинополя, пересесть на прямой рейс до Марселя. В одной из сохранившихся записных книжек Моргенштерн описывает драматичное плавание:
«Путешествие казалось бесконечным и смертельно утомительным. Как только пароход вышел в открытое море, в умах пассажиров воцарился хаос. С воплем «Погибла Россия!» Людвиг бросился за борт. Ипполит Константинович, пьяный и несчастный, отказываясь верить, что мы на судне, отчаянно искал стоп-кран. Дамы, даже замужние, чувствуя, что это конец, отдавались с предосудительной легкостью, en passant. Все, включая команду, вели себя так, будто конечной целью нашего рейса был не Истанбул, а ледяное озеро Коцит».
Сойдя с экспресса Марсель – Париж, Моргенштерн и его соратники столкнулись с вопросом, который волновал всех русских эмигрантов: que faire? Не прошло и месяца, как ученый подготовил всесторонне аргументированный ответ. В начале июня в конференц-зале фешенебельной гостиницы «Мажестик» на Av. Kléber был оглашен новый манифест товарищества «Табль-дот», названный внушительно и определенно:
"Il faut lutter pour l’art!" Опираясь на этот императив, Алоизий Моргенштерн приготовился перевернуть мир. Один из сотрудников издания «Последние новости» вспоминал:
«Моргенштерна было не узнать. Стремительный, полный кипучей энергии, он посылал направо и налево энигматические взгляды и сардонические усмешки, привлекавшие на его сторону решительно всех, и двигавшие с места, казалось бы, самые безнадежные дела… В его цепкие сети попадала всевозможная „рыба“: аристократы, банкиры, полицейские чины, метрдотели ресторанов, газетчики, содержатели ночных варьете, завсегдатаи пивных, а также дамы и городские сумасшедшие».
Развив фантастическую активность, Моргенштерн разыскал горстку университетских приятелей Р. Ф. Унгерна и добился от них предварительного согласия на публикацию его эпистолярных шедевров, заручился поддержкой нескольких крупных издателей и меценатов и даже нанес визит к Полю Валери, которого привел в замешательство, предложив написать историю пребывания Унгерна в Париже.
Однако главная заслуга доктора Моргенштерна состояла в том, что в течение зимы – весны 1922 г. он восстановил по памяти те немногие строфы, которые ему посчастливилось услышать от самого барона в Петербурге в период с конца 1907 по 1909 гг., и на их основе подготовил к печати текст поэмы "Error". Совершив эту поистине титаническую работу, ученый обратился в парижский филиал издательства "Madero&Madero". Каково же было его удивление, когда издатели, прочитав рукопись, с возмущением отвергли ее. Журнал «Русский инвалид» также отказал Моргенштерну в публикации. Когда же он принес материал в редакцию «Зеленой палочки», состоялся невероятный скандал, приведший к тому, что вся русскоязычная пресса бойкотировала его популяризаторскую деятельность. Произошедшие события побудили Моргенштерна искать обходные пути. В октябре 1922 г. после длительных и нелицеприятных переговоров с разнообразными редакциями, ему наконец удалось напечатать поэму в малотиражном еженедельнике «Театральные впечатления». Итоговый текст был предельно сокращен и изобиловал ошибками и неточностями.
Публикация поэмы "Error" вызвала недоброжелательную критику. «Русский инвалид» вышел с разгромной статьей, в которой плод трудов доктора Моргенштерна именовался «возмутительной фальсификацией» и «давно ожидаемой провокацией большевизма». В статье, в частности, говорилось:
«Caveant consules! Но еще больше опасайтесь приверженцев старой школы, усердно заискивающих перед новой властью. Не надо быть оракулом, чтобы увидеть, что этой безобразной выходкой, порочащей светлую память барона Унгерна, Алоизий Моргенштерн выказал готовность служить Советскому правительству. Впрочем, сделал он это, надо полагать, чересчур мудрено. А как справедливо заметил Георг Лихтенберг, перемудрить есть один из самых позорных образчиков глупости!».
Тем не менее, издевательские рецензии не смутили Моргенштерна, он, по собственному выражению, почувствовал за спиной крылья и потому уже не мог остановиться. Новый 1923 год он встретил в кабинете, трудясь над реконструкцией прозы Р. Ф. Унгерна. Не взирая на сверхнапряжение, ученый яростно штурмовал сонное царство Мнемосины посредством ноотропных препаратов и стимуляторов, которые приготовлял тут же, ни на шаг не отходя от рабочего стола. Кабинет был завален охапками сушеных трав, книжный шкаф заставлен стерильными ретортами и аптекарскими склянками с ингредиентами микстур, а воздух наполнял густой, дурманящий аромат tinctura gratægi. Четыре ночи без сна и почти три недели тотальной мобилизации биологических ресурсов довели Моргенштерна до последней черты. 2 января 1923 г. его бесчувственное тело было обнаружено И. Волноноговым и Л. Яжборовским, зашедшими поздравить друга и пропустить по рюмочке великолепной сливянки.
Тяжелое нервное истощение не позволило Моргенштерну завершить задуманное. Кроме того, не оправдались его надежды, связанные с кругом парижских друзей барона Унгерна. Французские литераторы не желали с ним сотрудничать, подчеркнуто игнорируя его письма и телеграммы с мольбами о помощи. 1923 г. и первую половину 1924 г. он провел на больничной койке, глубоко переживая неудачу. Несмотря на строгий запрет врачей, приятелям удалось наладить снабжение его текущей периодикой, из которой он с величайшим изумлением узнал о чудовищной профанации, предпринятой его почти однофамильцами Маргенштернами. Не только Франция, вся Западная Европа была охвачена ажиотажем, вызванным появлением на свет новой науки – унгерналистики. Реакция Моргенштерна была молниеносной: он разослал знакомым и коллегам, с которыми еще не была утрачена связь, свое опровержение псевдотеории и предостерег их от пагубного легковерия в отношении тех, кто был для него bêtes noires. Так, в письме сэру Перси Элиоту Хидденботтому он писал:
«Не нахожу объяснения той нелепой и гнусной лжи, которую распространяют некоторые люди, известные своим эстетическим инфантилизмом, идейной маргинальностью и научной иррелевантностью. Я в который раз спрашиваю себя: кто они? Эллинизированные маргианцы? Ромеи, вкусившие варварские запреты? Крестоносцы, принявшие чуждую веру? Испанские сефарды? Кредиторы арагонской камарильи в Неаполе? Феррарские кондотьеры-клятвопреступники? Папские провокаторы в Унтервальде? Швейцарские мортусы при дворе Филиппа Красивого? Вожаки брабантских гугенотов? Гёзы-конформисты? Соглядатаи австрийского кесаря в покоях Бранденбургских курфюрстов? Заскорузлые ортодоксы, замыслившие посягнуть на романтический ореол принца Гомбурга? Оголтелые прусские юнкера? Вопрос об их генеалогическом древе запутан не менее, чем ирригационная система Мервского оазиса, однако следует признать: они создали ужасную мифологему, не имеющую никакого отношения к барону Унгерну, породили bellua multorum capitum, своего рода дрессированного гомункула, – passez moi le mot – коего теперь, удовлетворяя свои похоти, мясницки препарируют самыми кошмарными инструментами, какие только можно сыскать».
Бесконечные печатные, словесные и эпистолярные баталии подорвали здоровье Моргенштерна, тем более что публицистические памфлеты и выступления ex cathedra не были его единственным занятием. Отказавшись следовать рекомендациям врачей, он в 1929 г. приступил к написанию новой книги, адресованной рафинированному английскому читателю и озаглавленной "The aesthetic testament of baron Ungern". Из-за недостатка денежных средств он вынужден был параллельно заниматься переводами Хаусхофера на английский и французский языки. Однако переводы отнимали много времени и не доставляли почти никакого дохода. Тогда Моргенштерн с подачи Волноногова и Яжборовского решился открыть собственное учебное заведение – Школу русского миманса. Как отмечали «Русские новости» в обзоре театральных новинок,
«редко кому-либо доводилось видеть что-то подобное: три серьезных, уже немолодых человека, напялив усы и бороды, отвратительно кривляются и совершают нелепые акробатические кунстштюки… глядя на это безобразие, творимое contra jus et fas, решительно не понимаешь, о чем думает полицейский департамент».
Вслед за появлением многочисленных анонимных доносов полиция потребовала закрыть Школу русского миманса ввиду явного антиобщественного характера этого учреждения. Товарищество «Табль-дот» оказалось на грани нищеты. Всю вину за бедственное положение Моргенштерн возложил на штабс-ротмистра Волноногова.
Ипполит Волноногов вел в Париже беспокойную жизнь. Пренебрегая условностями, он разгуливал по rue Daru в коверкотовом пиджаке и бумазейных кальсонах строгого покроя, шокируя обывателей, устраивал безобразные сцены в респектабельных ресторанах, позволял себе появляться в опере в изношенном домотканом пончо и дипломатических чулках неопределенного цвета, совершал дикие ночные вылазки, во время которых шествовал по набережной Сены с факелом в руке, весь с ног до головы закутанный в безразмерный воротник из меха алтайской выдры, и горланил непристойные матросские песни. Наконец, он все время пил. Подобная безалаберность привела к тому, что вокруг него стали собираться разные проходимцы и темные личности. Так в одном из вечерних дансингов Волноногов сошелся с неким Сомбрерито, подпольным торговцем, снабжавшим весь Париж кокаином, вывезенным то ли из Монтерио, то ли из Монте-негро. Пытаясь уберечь друга от падения, Моргенштерн написал ему письмо, резкое, но справедливое.
«Ваши помыслы гадки, ваши желания низменны, – писал он, – подобно Петру Петровичу Уксусову вы погрязаете в житейских страстях. Что вы возомнили? По-прежнему, как встарь, мечтаете найти на дороге неразменный алтын, и на вечные времена отдаться в рабство Вакху? Одумайтесь, безумец! Ваша неуемная жажда жизни уже сыграла с вами злую шутку, и если ничего не изменится, вы в конце концов окажетесь в самой глубокой трясине Злых щелей между маркизом де Садом и Жилем де Ретцем».
Но Волноногов не внял увещеваниям. Отношения между друзьями совершенно испортились в результате знакомства штабс-ротмистра с Женевьевой Маргенштерн и попыток примирить Моргенштерна с его научными и идеологическими антагонистами.
Окончательный разрыв состоялся на исходе 1935 г. В короткой прощальной записке, посланной Людвигу Яжборовскому, Моргенштерн подвел итог:
«Мне нечего сказать pro domo sua. Мы утратили почву под ногами и потеряли ориентиры. Почти ничего из задуманного не удалось воплотить. Но в том, что дело всей жизни оказалось погубленным есть и моя вина – путь ad veritatem per scientiam привел к развалинам Карфагена. Наш случай – увы! – типичен: история мономаний не знает положительных примеров».
О судьбе членов товарищества после 1935 г. написано крайне мало. Известно, что Алоизий Моргенштерн покинул Францию (на родину возвращаться он не желал из-за гордости, а оставаться в Париже больше не мог, каждый день, проведенный в городе рухнувших надежд, был для него пыткой) и отправился на Фарерские острова, где поселился в небольшой деревушке близ Торсхавна. Он своими руками соорудил просторную хижину в форме зиккурата (чем весьма шокировал рыбаков) и жил тихо и мирно, ведя обширную переписку с малознакомыми людьми. В конце 40-х им заинтересовалась одна шведская газета и прислала в Тор-схавн корреспондента, но ни на один вопрос ученый по существу не ответил. Когда его спросили о том, какова же, по его мнению, роль барона Унгерна в истории, Моргенштерн странно улыбнулся и процитировал М. Вебера:
«Весь исторический опыт подтверждает, что возможного нельзя было бы достичь, если бы в мире снова и снова не тянулись к невозможному; но тот, кто на это способен, должен быть вождем, мало того, он еще должен быть – в самом простом смысле слова – героем».
Доктор Моргенштерн скончался в мае 1949 г. от ожогов, полученных при тушении пожара, возникшего в ходе плановых учений столичной пожарной команды имени Мариуса ван дер Люппе.
Людвиг Яжборовский после распада общества «Табль-дот» решил попытать счастья в Соединенных Штатах Америки. В районе острова Барбадос его пароход был настигнут тайфуном Лидия и потерпел крушение. Поляк чудом спасся, волны вынесли его на берег Венесуэлы. Полгода он блуждал по сельве, пока не набрел на захолустный городок Эль-Дорадо. Тут-то и наступил его звездный час. Несмотря на значительное поражение речевого аппарата и полную потерю памяти, Яжборовский сделал феноменальную политическую карьеру, став одним из лидеров el movimiento nacionale. Возглавляя группировку сторонников политики transformismo и проповедуя необходимость альянса «город – город», он в 1958 г. принял активное участие в подготовке пакта Пунто-Фихо. Ярый борец с коррупцией, бесконтрольностью военных и тотальным политическим шантажом, он пережил семь покушений и умер в 1965 г. во время эпидемии боливийской лихорадки мачупо.
В отличие от своих соратников, Ипполит Волноногов не покинул Париж и продолжал вести тот же разгульный образ жизни. С началом немецкой оккупации он перестал ходить в рестораны из-за неприязни к фашистам и неумения различать schnaps и brandt-wein. Штабс-ротмистр запасался коньяком и неделями не покидал свою мансарду. Напившись до невменяемого состояния, он залезал на крышу и исполнял Марсельезу. Его так и не удалось поймать; ловкий как кошка, Волноногов беспрепятственно уходил по дымоходам. Однажды осенью 1941 г. проходя с приятелем по площади Пигаль, он увидел, как немецкий патруль избивает женщину. «Какой кошмар… on nous taxera de lâcheté… le mépris général… какой кошмар…» – сбивчиво пробормотал он и направился в сторону немцев. Разметав их, он вернулся домой, снял со стены ружье и пошел в ближайший кабачок, где стал молча и методично расстреливать офицеров Люфтваффе огромными войлочными пыжами. Убив и искалечив не менее дюжины, он собрался уходить, но был остановлен пулеметным огнем подоспевшей мотопехоты.
Рассказ о товариществе «Табль-дот» был бы неполным без истории Роя Рудольфуса Антона Ромбоутса. Необходимо сразу оговорить, что почти все сведения о нем, которыми мы располагаем, почерпнуты из его собственной «Апельсиновой книги», изданной в Америке в начале 90-х годов XX века. Это мемуары старого разведчика, написанные в форме шпионского детектива, умело сочетающего бульварную тематику с волнующим и трогательным описанием жизни поистине незаурядного человека.
Исчезновение Ромбоутса в феврале 1917 г. обусловливалось политическими причинами: молодой дипломат был агентом нидерландской, английской, французской, немецкой и японской разведок. После октябрьского переворота Ромбоутс активизировал подрывную деятельность, работая то в тылу красных, то в тылу белых. Так, в 1918 г. он оказался в Севастополе, где на полученные обманным путем деньги Добровольческой армии опубликовал монографию Алоизия Моргенштерна «Гносеологическая экспонента в декартовых координатах майевтических систем. Непредвзятая критика философии барона Унгерна». Напряженные взаимоотношения с лидерами Белого движения не позволили Рою Рудольфусу добиться личной встречи с Р. Ф. Унгерном, однако он продолжал заниматься сбором информации об архиве барона. Как раз в этот период он вышел на след некоего коллекционера, установившего связи с резидентурой Савенкова-Рейли для спекуляции аутентичными архивными материалами. Ромбоутсу удалось убедить оперативное руководство в Берлине и Лондоне в необходимости покупки документов и даже получить на эти цели партию золота, но последовавший разгром резидентуры и арест осенью 1925 г. самого Сиднея Джорджа Рейли, нарушили все планы. Оставаться в России было небезопасно и Ромбоутс перебрался в Великобританию, а оттуда в США, где благодаря сложным интригам и двойной игре стал доверенным лицом Госдепартамента. В 1939 г. голландец вернулся в СССР, но не с целью шпионажа, а для того чтобы сдаться ГУГБ. В это время он пережил сильный внутренний конфликт идейного характера, результатом которого стало обретение нового ценностного идентитета.
Войдя в особый секретно-политический отдел ФАТУМ («френология активного творческого ума»), занимавшийся разработкой оккультно-эзотерических вопросов, и получив агентурный псевдоним Леокадий, Ромбоутс в 1940 г. в рамках операции «Марафонская башня» отправляется в Испанию, где ему предстоит выяснить подробности творческой деятельности Р. Ф. Унгерна в период с 1909 по 1914 годы. Задача оказалась легче, чем предполагал Центр: журналист Антонио Суарес (под такой легендой Рой Рудольфус работал в Галисии) очень быстро нашел людей, которые лично знали барона Унгерна. Ими оказались к тому времени уже довольно пожилые члены первого состава футбольной команды гимназии Ла Сала Кальвет. Однако ни один из них не смог припомнить ничего сколько-нибудь существенного, и уж тем более рассказать о том, какие секреты скрывал барон от посторонних глаз в своем двухэтажном доме близ Корралон де ла Гаитера. Полный провал галисийской миссии Ромбоутсу удалось прикрыть только благодаря изощренной выдумке: в течение нескольких лет он самолично сочинял «Лакорунский архив», который ему якобы почти сверхъестественным способом удалось добыть 29 октября 1944 г. на церемонии открытия муниципального стадиона «Риасор». К чести автора, «архив» получился настолько впечатляющим, что по возвращении в Советский Союз товарищ Леокадий был представлен к высокой правительственной награде.
В конце 50-х ФАТУМ начал подготовку новой акции, направленной на поиск ранних сочинений Р. Ф. Унгерна. На этот раз Ромбоутсу предстояло проникнуть в Персию, где барон провел юношеские годы. Согласно плану операции под кодовым названием «Паломник», в северо-восточном Иране под видом историко-географического общества, руководимого писателем-националистом Аббасом Моджтахедзаде (Леокадий), должна была возникнуть обширная шпионская сеть. Появившись в Мешхеде, доктор Моджтахедзаде немедленно развернул бурную деятельность. Объявив себя наследником научной традиции, заложенной Мирзой Хусейн Ханом Зука’ аль-Мульком, он инициировал создание союза «Обитель процветания», объединившего на патриотической почве самых ярких представителей нового промышленного класса и традиционной буржуазии базара. Кроме того, он выхлопотал правительственное разрешение на издание ежемесячного альманаха с многозначительным названием «Сокут». Наученный испанским опытом Рой Рудольфус, не теряя времени, приступил к фальсификации «Мешхедского архива», который был обречен стать апофеозом его литературного творчества. Все обстоятельства, казалось, складывались благоприятно, но в 1956 г., когда миссия была почти завершена, в СССР произошла смена политического курса и интерес к архиву Унгерна был утрачен. Особый отдел ФАТУМ подвергся реорганизации, а Ромбоутс получил новое задание, никак не связанное с архивом.
Неудачная судьба союза «Обитель процветания» (его деятельность была свернута по финансовым причинам), не поколебала позиции Ромбоутса в северном Иране. Персона Моджтахедзаде не вызывала подозрений у региональных отделений САВАК в Тебризе и Мешхеде по причине близкой дружбы доктора с их руководством. Пользуясь весьма внушительным кредитом доверия, он осуществил в течение 60-х–70-х гг. ряд мелких диверсионных операций, в частности, участвовал в разжигании мятежей кашкайцев, потопленных в крови правительственными войсками. В целом, однако, положение дел не вызывало оптимизма, что полностью отражали регулярные тайные запои Леокадия, начавшиеся осенью 1975 года. У разведчика совсем расшатались нервы: его мучили разнообразные тики, а также отвратительная привычка при каждом удобном случае вскрикивать «бэ нушидäн!» В начале 1978 г. авиапочтой, в мешке для секретных телеграмм Леокадий был эвакуирован в Ашхабад.
В середине 80-х, несмотря на преклонный возраст, Рой Рудольфус вновь был отправлен за рубеж, на сей раз в качестве советника военного атташе СССР в Восточной Германии. Генерал-полковник Меркурий Андриянович Цигипко (Ромбоутс) формально не исполнял никаких серьезных обязанностей, кроме участия в фуршетах и составления пространных отчетов об идеологическом климате в политических кругах ГДР. Мелькнув в паре операций и засветившись на натовских микропленках рядом с престарелым шефом госбезопасности Эрихом Мильке, он, казалось, ушел в небытие. Однако за фасадом чинной генеральской старости и постинсультного слабоумия шла напряженная подготовка к продаже фальсифицированного «архива Унгерна» на Запад. В июне 1988 г. в кафе "Nábob" в Восточном Берлине Ромбоутс встретился с агентом, представлявшим заинтересованные международные структуры. Через него «архив» попал в руки экспертов FASR из топсекретной Массачусетской лаборатории. Однако после тщательного и всестороннего анализа из Вашингтона пришел обескураживающий ответ:
"It’s absolute delirium!"
Красочными картинами развала советских спецслужб и описанием бегства за границу Ромбоутс завершает «Апельсиновую книгу». Впрочем, история архива на этом не заканчивается. Вернувшись в 1994 г. на родину, бывший шпион поселился в местечке Пюрмеренд, недалеко от Амстердама. Уже через полгода вместе с соседом по пасеке Акселем ван дер Роэ он по подложным документам организовал адвокатскую контору "Ǻkenfold und Söderström", через которую начал распродавать «архив» по частям. Выбрасывая на крупнейшие аукционы один том за другим, Ромбоутс искусно раздул шумиху вокруг «русской сенсации». Накалив атмосферу до предела, он решился пустить в ход жемчужину – Мешхедские тетради. В ноябре 1997 г. рукопись была с невероятной помпой преподнесена в дар венецианскому Дому инвалидов. В дополнение к «архиву» учреждение получило несколько картин работы неизвестного голландского автора XVIII в., а также, как указано в пресс-релизе, «антикварные ходики, собранные собственноручно князем дель Сарто во время подводной операции на Черном море». По слухам, торжественной церемонии предшествовала теневая сделка с посредниками, за которыми стояла мрачная и весьма могущественная фигура Лоренцо ди Джиостро, крупного бизнесмена, известного в международных криминальных кругах как Энцо Карусельщик. Итальянская печать бурно обсуждала эту покупку, наперебой проводя журналистские расследования и публикуя интервью видных коллекционеров и специалистов, в которых фигурировали восьмизначные суммы. Однако без внятного ответа осталось большинство вопросов, включая главный: являются ли документы, имеющие отношение к венецианской сделке, подлинными?
После продажи рукописей Рой Рудольфус отошел от дел. Он по-прежнему живет в Пюрмеренде и готовит к печати очередные мемуары, которые, возможно, станут доказательством того, что история товарищества «Табль-дот» еще не окончена. Исследователям же остается с нетерпением ждать появления недостающих ключей к разгадке тайны архива Р. Ф. Унгерна.
Если до сих пор наш рассказ касался тем вполне исследованных, то с раскрытием так называемого «черновецкого дела» мы подступаем к истории покрытой мраком безвестности, к событиям непонятным и мистическим. Как указывают источники, летом 1916 г. барон Унгерн, находясь проездом в станице Глыбокая (близ г. Черновцы), передал некоему господину значительную часть своей бесценной коллекции. Этому предшествовали фрагментация архива и поиск покупателя, произведенный в кратчайшие сроки.
Причина столь поспешных действий до сих пор остается неясной. Вряд ли решение о продаже архива было принято Р. Ф. Унгерном спонтанно, учитывая его обстоятельность и щепетильность, возведенную в принцип:
Primum non nočere! Тем не менее, выбор барона пал на личность малоизвестную и чрезвычайно странную – имя сахарозаводчика Микиты Африкановича Маданникова до сих пор окружено ореолом таинственности. Франкмасон и тайный марксист, М. А. Маданников являлся своеобычным человеком: имея не менее 50 тысяч рублей серебром ежегодного дохода, он вел крайне скромную, можно сказать аскетическую жизнь. Среди коллекционеров он был широко известен как опытный собиратель, впрочем, замкнутость и подчеркнутая несветскость не позволяли никому поддерживать с ним тесных отношений. Помимо увлечения старинными манускриптами, Маданников лелеял еще одну страсть: ночи напролет просиживал он в небольшой химической лаборатории, устроенной в подвале четырехэтажного особняка на Сенной площади.
В конце 1916 г., продав свое недвижимое имущество в Петрограде, М. А. Маданников переселился в Архангельск. С этого времени его судьба, неразрывно связанная с судьбой архива, пережила ряд извилистых поворотов. После октябрьской революции он, по одним данным, с документами на имя Евы Кацнельбоген эмигрировал в Нидерланды, где организовал питейный синдикат «Амстердамские спирты». По другим сведениям, восторженно восприняв новую власть, он активно участвовал в строительстве партийных и советских органов и в 1925 г., взяв фамилию Протасов, осел на Смоленщине, где возглавил заготсбытконтору «Красный пищевик». Некоторые источники, правда, утверждают, что после февральской революции он, выдавая себя за известного бандита Пимку Зарайского, бежал в Одессу, где был сразу же признан одним из главарей воровского мира, и открыл свой подпольный игорный дом на Хаджибеевой дороге.
Первая версия имеет достаточно скудную фактографическую базу. Известно, что проживая в Амстердаме по паспорту Евы Кацнельбоген, М. А. Маданников в короткие сроки наладил серьезный бизнес, позволявший ему ворочать крупными капиталами. Так продолжалось до того момента, когда ВЦИК принял декрет об аннулировании внешних и внутренних займов царской России. Узнав об этом, Маданников закрыл контору на ключ и, не посоветовавшись с компаньонами, отправился в Касабланку, где перенес операцию по перемене пола. С тех пор ни о нем, ни о Еве Кацнельбоген ничего не известно. Синдикат «Амстердамские спирты» со скандалом обанкротился, а компаньоны Маданникова покончили с собой, предпочтя долговой тюрьме темные воды канала Принцессы Маргарет.
Гораздо более информативной представляется гипотеза, фокусирующая внимание на личности М. А. Протасова. В 1925–1929 гг. он играет заметную роль в партийной и общественной жизни Смоленска. Одаренный руководитель, могучий хозяйственник, Протасов пользуется уважением соратников и доверием партии. Однако весной 1929 г. он попадает в поле зрения компетентных органов в связи с делом о подмене первомайских лозунгов. Помимо утвержденных секретариатом ЦК призывов «Отбросим колебания нытиков и маловеров, развернем победоносное социалистическое строительство!», «На атаки классового врага ответим сосредоточенным огнем по саботажникам и вредителям!» и «Огонь рабочей самокритики направим на язвы разложения и бюрократизма в госаппарате!», он отдал распоряжение приготовить личный транспарант с надписью "Bonheur commun ou la mort!" Ранним майским утром, незадолго до прибытия офицеров ОГПУ Протасов улетел на воздушном шаре в стратосферу и больше не вернулся. Следствие обнаружило в его квартире ряд интересных документов. Протасов вел регулярную переписку с несколькими красвоенлётами, в которой упоминал о портфеле с белогвардейскими рукописями, якобы изменившем его жизнь. Ничего более существенного специалисты-криптографы добиться не смогли, оставшись один на один со смутными догадками и ворохом корреспонденции.
Что касается третьей версии, то по большому счету она рождает больше вопросов, чем ответов. В период проведения новой экономической политики Пимен Зарайский, в преступном мире известный под кличкой Криворотый, быстро легализовался как нэпман. В начале 20-х он наладил постоянные контакты с антисоветской резидентурой Савенкова – Рейли, в связи с чем заинтересовал контрразведчиков. В июле – августе 1922 г. одесским чекистам удалось перехватить несколько шифровок, в которых шла речь о переправке на Запад некоего историко-литературного архива. В целях пресечения вывоза за рубеж крупных культурных ценностей, под руководством зампреда ОГПУ М. А. Трилиссера и с санкции В. И. Ленина была разработана операция «Марганец», которую планировалось скоординировать с операцией «Трест». Однако все расчеты нарушил визит в Россию Мэри Пикфорд, оставивший неизгладимый след в сердцах миллионов советских людей. Пережив мимолетное увлечение великой актрисой, П. Зарайский оказался не в силах справиться с нахлынувшими на него чувствами и 2 февраля 1926 г., находясь на борту личного дебаркадера «Каин и Манфред», насмерть зарезался бритвой. Самое интересное, что Криворотому все же удалось одурачить ОГПУ и каким-то образом переправить за границу небольшую часть документов. Охота за ними продолжалась некоторое время, но была прекращена вследствие реорганизации аппарата и слияния НК РКИ и президиума ЦКК. Пойманный Рейли, стал единственной нитью в деле Зарайского.
Последняя из приведенных гипотез, несмотря на свою противоречивость, обладает определенной логикой. К тому же, имеется ряд фактов, указывающих на то, что международный аферист Сидней Джордж Рейли действительно располагал какими-то важными документами. Иначе как объяснить загадочное ограбление парижской квартиры любовницы англичанина Жозефины Фернанды Бобадильо, и как оправдать то особое внимание, которое было оказано Рейли советскими чекистами? Однако, как бы то ни было, ни пристрастные допросы, ни изощренная психологическая пытка не заставили Рейли выдать свои секреты.
Главный герой последней части нашего повествования – Бронислав Каплер – в общем и целом мог бы олицетворять собой расхожий образ «среднего» человека, ничем не примечательной личности: в детстве – типичный двоечник, в студенческой юности – неуравновешенный алкоголик и неудавшийся поэт. В 70-х, после смерти родителей, достигнув определенной материальной самостоятельности, Броня (именно так его называли друзья) становится литературным критиком. Его карьеру нельзя назвать блистательной, она скорее походила на вялотекущий хронический артрит. Итак, Бронислав Каплер вполне мог бы стать совершенным воплощением образа серого неудачника, если бы не одна деталь: его, пусть и косвенно, также не обошла бацилла унгерномании, – явления, как показывает опыт предшествующих поколений, без сомнения, пагубного.
В июне 1987 г. Броня угодил в весьма неприятную историю. После издания очередного сборника с названием то ли «Цветы весны», то ли «Нехоженой тропой», Каплеру (который, кстати сказать, опять не был ангажирован и к шумихе вокруг очередного литературного свершения никакого отношения не имел) попалась на глаза небольшая рецензия ленинградской критикессы Надежды Поливаевой-Стекловой, в которой творение группы авторов-комсомольцев с тридцатилетним поэтическим стажем было представлено в сугубо апологетических тонах. Сказать, что Каплер был взбешен актом поклонения вопиющей пошлости, значит не сказать ничего. Первые несколько часов по прочтении рецензии он провел в прострации. Очнулся Броня только в поезде, который не спеша, но неуклонно двигался к Ленинграду. Высадившись на вокзале и побродив по городу часок-другой в состоянии аффекта, Каплер, бормоча под нос что-то вроде «тварь ли я дрожащая или…», отправился на поиски редакции. Вечером того же дня ничего не подозревающая Надежда Стеклова, открывшая дверь промокшему под струей случайной поливальной машины незнакомцу, получила четырнадцать ударов в бок острым предметом, похожим на авторучку.
По возвращении в Москву страх наказания овладел Броней безраздельно. В припадке мнительности и жалости к самому себе он сжег личные документы, затем, раскаявшись, стал звонить друзьям, но вдруг вспомнил картину убийства и довершил начатое, разгромив квартиру и самым жестоким образом расправившись с собственным имуществом. На закате он покинул разоренное жилище и бездомный, беспаспортный, да к тому же еще и сильно пьяный, ушел в неизвестном направлении.
Немного поскитавшись по Москве и пригородам, Броня поселился на старой полуразрушенной даче, брошенной прежними хозяевами. Там в один из отчаянно тоскливых вечеров, мучимый какими-то смутными предчувствиями, он нашел клад – на садовом участке за домом им был выкопан плотно запечатанный пакет с размашистой надписью по-французски: "Pourles les gros bonnets". В пакете оказались письма – множество писем, отправителем которых значился коллежский асессор Пафнутий Кердышков. С этого момента прикоснувшийся к великой тайне нищий думал только об одном – об эликсире бессмертия.
Вопреки логике переходных эпох, перестроечная смута почти не затронула Каплера. Он жил отшельником, собирал радиоактивные ягоды и грибы, варил умопомрачительные супы из крапивы, кореньев и куриных кубиков, ловил уклеек неподалеку от городских стоков – в общем, сибаритствовал, ощущая себя счастливейшим человеком на свете и посвящая почти все время бодрствования изучению переписки и проведению простеньких химических экспериментов. Тем не менее, такой принципиальный абсентеизм обернулся для Каплера неожиданной стороной. Когда разразились памятные события 1993 г., он, как и следовало ожидать, оказался в эпицентре. В час триумфа демократии у стен Белого дома он случайно познакомился с неким Фарадеем Фадеевым, человеком без определенного места жительства, который, как и Броня, участвовал в конфликте не на стороне какой-либо политической группировки, а в качестве мародера.
Фарадей, названный родителями столь необычно в честь великого физика и естествоиспытателя, до развала СССР работал в оборонном НИИ и занимался созданием новейшего химического оружия. После роспуска института ученый-секретчик был обречен на нищенское существование, от него ушла жена, и он постепенно опустился, дойдя до крайних пределов пауперизации. Под свист пуль, звон разбитых стекол и вой толпы Каплер предложил Фарадею сотрудничество и – что немаловажно – полное обеспечение. Тот наотрез отказался, но через месяц появился на пороге каплеровской дачи с двумя чемоданами, набитыми приборами для современной химической лаборатории.
На даче у Брони Фарадей поначалу занимался в основном двумя делами: спал хмельной в гамаке и лорнировал при помощи театрального бинокля резвившуюся на близлежащем пляже несовершеннолетнюю молодежь. Однако, когда Каплер на невесть где добытые деньги закупил партию реактивов, работа, что называется, закипела. День и ночь работая «по Кердышкову» (Фарадей говорил невнятно, произнося это словосочетание, придуманное Каплером, так что получалось «по Келдышу», что ужасно забавляло обоих) они скоро вышли на создание формулы эликсира. В январе 1995 г. вещество удалось синтезировать. Раствор в самом деле имел чудодейственные свойства, однако не те, о которых писал покойный коллежский асессор. Фарадей и Броня получили не эликсир бессмертия, а «эликсир целомудрия» (название каплеровское): препарат не противостоял старению, но позволял весьма эффективно бороться с половым влечением. Подавление последнего достигалось за счет резкого увеличения остальных желаний. Голод, жажда, значительное снижение болевого порога, крайняя сонливость (уже не говоря про алкоголизм) – вот некоторые из тех симптомов, с которыми столкнулись коллеги, испытывая препарат на себе.
Зима – весна 1995 г. выдалась спокойной. После того, как запас материалов был исчерпан, и на научном фронте наступило затишье, друзья решили не форсировать события и воспользоваться передышкой. Вечера коротали за чтением. Каплер читал избранные места из советских поэтов:
Фадеев воспроизводил по памяти целые куски из средневековых алхимических трактатов. Особый энтузиазм охватывал его при декламации отрывков из «Книги двенадцати врат» Д. Рипли:
«Чтобы получить эликсир мудрецов, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. Дигерируй этого льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Когда киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, ты обнаружишь внутри нее истинного дракона, пожирающего свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри его на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв великолепный лимонный цвет, произведет из себя красного льва. Сделай так, чтобы и он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, сын мой, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».
Во время декламации Фарадей жутко гримасничал и зловеще хохотал так, что лабораторная посуда в серванте вторила ему перезвоном колоратур.
8 июня вынужденный отпуск был прерван. Каплер и Фадеев организовали ограбление продуктового магазина в г. Серпухове и на добытые преступным путем деньги произвели закупку новых химикатов. Параллельно с экспериментами Фарадей занимался сборкой новейшей модели самогонного аппарата, оснащенного набором релаксационно-квантовых транзисторов и передовой, не имеющей аналогов системой контроля качества. Совершенно безобидное на первый взгляд предприятие привело к поистине катастрофическим последствиям: во время очередного эксперимента оба, находясь под воздействием коктейля из эликсира и первача, уснули и угорели ядовитыми парами сурь-мяноводорода.
Фадеева врачам спасти не удалось, а Каплер выжил благодаря очередной случайности. В реанимационном боксе Броне было видение – ему явился тибетский лама Кы Ньонг и, сверкая протуберанцами, открыл тайну эликсира бессмертия. Телепатически сообщив Броне серию образов, центральным из которых был образ барона Унгерна, он указал и местонахождение его архива.
Обретя надежду получить архив, а с ним и настоящую формулу эликсира, Броня стремительно пошел на поправку. В начале 1996 г., выдворенный из стационара за злостное и систематическое нарушение санэпидрежима, он вернулся на дачу. Глубоко скорбя о гибели друга, Каплер впал в восьминедельный запой. Он целыми днями просиживал на летней кухне рядом с фарадеевским самогонным аппаратом и созерцал артефакт, оставшийся памятью о талантливом ученом, – огромный плакат с жирной надписью: "FAC TOTUM". Под тяжестью горя злоупотребляя напитком, Броня дошел до такого состояния, что видения стали возвращаться. Это, однако, не смутило его, наоборот, он весьма воодушевился и даже начал вести записи, скрупулезно фиксируя каждую деталь и боясь упустить что-либо важное. Дневник Каплера, подобно «Исповеди» Де Квинси, пестрел разнообразными фантасмагориями; так, к примеру, на третьей неделе запоя состоялось явление ламы Кы в паре с полковником британских войск сэром Генри Брэдфордом. Не стесняясь в выражениях, они угрожали Броне наводнить дачный поселок ламами из монастыря, а также крестьянами из близлежащих высокогорных селений, если он немедленно не отправится в Тибет на поиски архива. Будучи привязан к своему технологичному агрегату невидимыми нитями и не имея ни душевных, ни телесных сил предпринять столь далекое путешествие, Броня принялся писать в Академию наук и другие научные центры с целью убедить ученых в необходимости организации археологической экспедиции в Тибет для скорейшего нахождения архива Р. Ф. Унгерна.
Всего им было отправлено более трехсот писем, около сорока получил член-корреспондент РАЕН, доктор исторических наук, профессор Тенгиз Донгузашвили. Прочитав первое же, он отказался от всех кафедр и слег в больницу с диагнозом «обширный инфаркт». Грустная участь постигла и других ученых, имевших дело с каплеровскими письмами: в общей сложности от них скончалось четыре академика, серьезно заболели одиннадцать докторов и кандидатов наук, два аспиранта сошли с ума, один научный сотрудник без степени повесился. Карты горных маршрутов с указанием кратчайших троп, перечень населенных пунктов, которые можно использовать в качестве перевалочных баз, общие сведения о быте монахов Тибета, об этикете и принятом обращении, подробнейшее руководство по поиску архива и, наконец, описание самого архива барона Унгерна – вот с чем столкнулась шокированная научная общественность.
Между тем автор этой парадоксографии продолжал падение в бездну. Острая неудовлетворенность существованием, обозначившаяся как главная проблема второго месяца запоя, побудила его искать совершенства в рецептуре. Одержимый идеей алкогольного перфекционизма, Броня стал подмешивать в напиток сиккатив, что не дало желаемого результата и вдобавок усилило делириозную спутанность. К данному периоду относятся наиболее впечатляющие из его дневниковых записей: находясь почти непрерывно в сумеречном состоянии, Броня писал, покрывая корявым почерком десятки страниц толстой ученической тетради. 2 сентября 1999 г. он впервые увидел себя со стороны: его облысевшая, скукожившаяся голова с нахлобученным пробковым шлемом британского колонизатора пыталась заткнуть дыру в стене, из которой, словно тропические гады, беспощадно и неуловимо выползали полковники Брэдфорды, луноликие ламы и прочая нечисть.
Гордиев узел, которым в недрах души Каплера свернулся злокозненный зеленый змий, затягивался все туже. Этого никак нельзя было отрицать: Броня потерял сон, почти ничего не ел и думал только об одном – как выкрасть со склада животноводческого комплекса «Прибытково» химикаты, необходимые для финального эксперимента. Напиток богов, царей и избранных героев должен был положить конец изматывающей духовной и физической борьбе, которую Каплер вел почти десять лет, и дать прямой, окончательный ответ на вопрос: "To be or not to be?" Смелость и немного первача – таков рецепт победы, – вернувшись триумфатором из опасного рейда, Броня наполнил все имеющиеся в наличии емкости десикантами, дефолиантами и зооцидами, добытыми в ходе операции под несколько кичливым названием «Аполлон, Кипарис, Гиацинт… и я!» Стремление стать в один ряд с бессмертными наполняло Каплера даже до такой степени, что он отказался от полумер и, удалив из фарадеевского аппарата «ненужные» фильтры, получил пересыщенный раствор.
Напиток богов, царей и героев, «эликсир совершенства», сверкая голубовато-бирюзовыми лучами и нагнетая вокруг суровый неприродный аромат, манил и отпугивал одновременно. Где-то под ребрами надсадно захрипело сердце, повторяя: «Жизнью тебя и твоими родными у ног заклинаю: о, не давай ты меня на терзание псам мирмидонским!», а остатки рассудка, силясь донести грозный посыл, передали будто телеграфом: "sta viator". В это же время в правом ухе был слышен посторонний мужской голос, явственно говоривший: "oggi o mai", а в левом – незнакомый женский, весьма громкий и нетерпеливый: "nur zu, nur zu!" Стараясь не верить никому, Броня на глаз оценил крепость продукта. В этот миг в памяти всплыла кем-то когда-то брошенная фраза: "Fais ce que doit, advienne ce qui pourra". Почувствовав мимолетное облегчение, Броня зажмурился и немедленно выпил.
