По одному слову. Сборник эссе

Безумие

Над городом висит неожиданная туча и заслуженное проклятье. Горизонт чист, где—то над Кронштадтом погода прекрасна, здесь же косой дождь залетает под скромный навес остановки. Автобус показывается из—за вывески, я щурюсь в попытке разглядеть его номер. Слишком светло, номер слишком мал, я слишком близорук и стесняюсь останавливать вслепую, но выхожу и останавливаю. Вместе со мной под водяной софит вступает трясущийся дед. Автобус не тот, я отхожу обратно и задеваю его плечом. Дед падает, матерится, я пытаюсь его поднять, он отталкивает меня и пытается встать сам, я не сдаюсь, дед плюет мне в лицо, я отскакиваю, задеваю бегущего к пешеходному переходу подростка, автобус закрывается дверями и начинает отходить, подросток пытается уклониться, спотыкается и с размаху врезается лицом в фару, фара трескается, а колесо прижимает голову в смешной шапке к бордюру, раздается женский визг тормозов. Неестественный изгиб шеи, неестественная улыбка немощного старика в луже и неестественная, сконцентрированная злоба выскочившего водителя: “Это неприемлемо. Тебя ждут последствия.”

Просыпаюсь. За окном или утро, или уже день, телефон на нуле. Подключаю нас обоих к зарядке, моя оказывается слишком горячей и коричневыми пятнами растекается по голому животу, стулу и столешнице. Возвращаюсь к постели, вспоминаю взять паспорт, но не вспоминаю взять чек и ухожу, оставив жилище как есть. Вечером берусь за готовку и вспоминаю, что забыл убрать мусор, берусь за мусор, приходит мысль о смене постельного белья, с наволочкой в руках осознаю, что слишком сильно гудят включенные, но простаивающие колонки, сев за стол и дотянувшись до выключателя думаю, что можно написать пару строк родной бабуле, пока я сижу, пока пишу бабуле приходит идея сначала почитать о том, как в её время писали письма, слышу звон стиральной машины и бегу доставать бельё, пробегая мимо двери слышу лай собаки соседей, пугаюсь, проверяю замок, за ним проверяю зарядку телефона, вижу пару сообщений от коллег, вот я уже в календаре смотрю список дел на завтра, а завтра у меня стоматолог, бегу чистить зубы. Из зеркала на меня смотрит влекущий мешки усталый школьник. Волосы всклокочены, на плече сидит птичка—намёкинка с поврежденным крылом. Парень наклоняется выплюнуть пасту, поднимается обратно с полным ртом воды, выплёвывает её в раковину и говорит: “Это неприемлемо. Тебя ждут последствия.”

Стоило только наркотику разлиться по телу, как тревожность подскочила под потолок. Это ожидаемо. Ожидаемо, что я выключаю везде свет и ползаю по квартире в полной темноте, хотя за окном пустырь. Тревожность толкает в обвинения, но я не кричу, потому что меня могут услышать соседи. Ложусь на кровать, думаю о детстве. Полтора часа избиваю себя самыми жестокими воспоминаниями, это ожидаемо, тихонько бегу к монитору, где едва—едва шепчет какой—то фильм. Делаю ещё тише, звук пропадает совсем. Достаю наушники, включаюсь, падаю обратно на кровать и промахиваюсь, попадая затылком в половицу. Перед глазами зайчики режут ножами большие кокаиновые “булки” большими кусками, некоторая из ног отнимается, через полоток на меня капля за каплей просачивается головная боль. В глянцевом натяжном потолке я вижу голого мужчину, лежащего на полу с телефоном в руке. Свет исходит от монитора на столе, изображение проецируется практически в линию и разобрать происходящее не удаётся. Телефон светит вспышкой, глянец засвечивается и превращается в обычный потолок. В комнату с того света возвращается бабуля: “Это неприемлемо. Тебя ждут последствия.”

Засыпаю. Морфей лепит из пластилина подставки и вставляет в них игральные карты. Царь обезьян с задумчивым видом экспериментирует с бинокулярами. Печень натужно распухает, пытаясь переварить напряжение в помещении. Засыпаю. Большая птица передо мной протягивает крыло влево. Поворачиваю голову в ту же сторону, чтобы тут же получить по лицу другим крылом. Просыпаюсь, Морфей вопросительно поднимает бровь, Вуконг не замечает перемены, а печень с радостью хватает рюкзак и выбегает в коридор. Я бросаю вслед мелок и кричу: “Это неприемлемо! Тебя ждут последствия!”

Закрываю лицо рукой, пытаясь сдержать дыхание. Колонна не треснула, это гранит, ему свойственны темные прожилки. Жду. Нажал на кофемашине кнопку – жду. Включил компьютер – жду. Нажимаю на кнопки, дергаю рычажки, обновляю страницы и жду каждый раз. Жизнь прерывается на полезное, осмысленное и чуждое внутреннему устройству ожидание, которого я не хочу, которое мне претит. Я выбираю яблоко, но вижу его через стекло витрины и сначала покупаю, а уже потом нахожу язву с другой стороны. Всегда в этом яблоке язва, всегда. Я жду, когда поговорю, жду, когда пойду, жду, когда всё сойдется воедино. Мой рай – трубка с питательной смесью, воткнутая мне в гортань, автоматическая подача подкуренных сигарет, регулярный теплый душ и водонепроницаемый компьютер, всё это над велотренажером с функцией поглощения и смыва фекалий. Я ненавижу ожидание, я всей душой желаю самой природе дискретности медленной, бесконечно медленной и обязательно непрерывной агонии. На этом склоне я стою уже минут десять, пока перегревшийся старенький дизель восьмидесятых годов остывает после отчаянной попытки преодолеть многокилометровый подъем под августовским солнцепёком. Вербальные методы исчерпаны, роль философского камня примеряет на себя известняк, подобранный на обочине, я уповаю на его волшебные свойства, когда он врезается в лобовое стекло, тысячелетние прессованные ракушки хором несут моё послание закипевшему двигателю: “ЭТО НЕПРИЕМЛЕМО! ТЕБЯ ЖДУТ ПОСЛЕДСТВИЯ!”

Киваю головой и одариваю собеседника тем, что принято называть “лучезарной улыбкой”. Крепкое, но не агрессивное рукопожатие закрепит результат, а в процессе я выпускаю из себя пару нейтральных шуток о природе вещей. Что—то профессиональное, от и для тестировщиков: “Это мы ещё проверим”. Что—то самоуверенное и ироничное: “Оставьте меня с «гуглом» на полчаса и всё будет ясно”. В конце выхожу, пережевывая собственную гримасу, пытаюсь сдержать вопли ненависти к ритуалам общения и радость от окончания этой абсурдной содомии. Жизнь не теплится в этих застенках, здесь ползает по углам паршивая такса, по которой дни свободные меняются на дни возможные, дни обеспеченные, дни социально приемлемые. Добегаю до ближайшей урны, останавливаюсь и передаю эстафету рвоте. Она выплёскивается с гортанным рёвом, стоящие вокруг курильщики отскакивают в сторону. Я поднимаю голову, здороваюсь с будущими коллегами и прошу сигарету. За стеклянной дверью, внутри здания, внезапно появляется мой начальник. Я машинально здороваюсь, отряхиваю руку от кусочков колбасы и ухожу в противоположную сторону, оставляя несколько пар глаз завороженно проводить быстрые перебежки между друг другом. Где—то на этой планете для какого—то наблюдающего кошмар рекрутера я – серый кардинал, мои поступки – тихий ужас. Он или она, старый или молодой, бьется через стекло дрёмы, пытается докричаться до своих коллег по цеху, тычет в меня пальцем и кричит: “Это неприемлемо! Тебя ждут последствия!”

Вечер выедает силы. Устал прыгать из стороны в сторону, ничего не хочу, никуда не иду. Мой понурый собеседник, отчаявшийся уговорить меня снять кожу с той привлекательной блондиночки, пытается развести меня хотя бы на что—то простенькое: покушать хлеба или стекла, вызвать суккуба или проститутку, лишь бы столкнуть с лезвия апатии и тишины. Я вцепляюсь в пробку зубами, выдёргиваю её и как матерь божью отправляю в самый дальний угол. Встряхиваю осадок и опрокидываю внутрь. Пусто, даже капельки не упадёт.

Иногда мне снится тот сон, самый страшный из всех. Я просыпаюсь, как обычно не завтракаю и по привычке топаю на работу. Там я праздно шатаюсь первые полчаса, потом разгребаю входящие, бью по клавишам пару часов, потом обед, несколько чашек кофе, разговор в коридоре и едкий дым курилки. Потом дом, стирка, фильм, сон. Потом я просыпаюсь по будильнику и не перестаю видеть конец топанью, разгребанию и включению. Потом я уже не просыпаюсь.