Скелеты

5

В тюрьме Солидола откормили. Округлились щеки, заштрихованные бурой щетиной. Появился дополнительный подбородок. Черты его лица, волчьего, угрюмого, смягчились. И череп не был брит наголо, а оброс соломенными волосами едва ли не длинней, чем когда-то у Ермакова. Из-под расстегнутой заводской тужурки выбилась засаленная веревка, по тельняшке раскачивался деревянный крест.

«Уверовал? – Андрей уставился на распятие. – Воцерковился?»

У «Церемонии» была шутливая, ерническая песня про Вову.

«Воу-воу-воу», – квакала примочка.

Та-та-та-та-та, – стучал Хитров по тарелкам, настоящим уже, купленным на сэкономленную стипендию. Учился Толя в ПТУ, готовился стать электриком.

– Вова обрел Христа! – кричал Андрей в микрофон. – Длинные волосы бога смущают Вову, а так…

И дерзким хором:

– Ничто не смущает Вову!

Спеть этот хит непосредственно Солидолу было равноценно самоубийству, особенно боевой припев.

Неужели песенка оказалась пророческой?

В целом Вова выглядел неплохо, гораздо лучше экающего кореша. И небесно-голубые глаза смотрели на Андрея трезво, внимательно. Одной рукой Солидол придушил гитарный гриф, второй обхватил за талию крашеную брюнетку. Она была похожа на Орнеллу Мути, но с осунувшимся лицом и сыпью вокруг покусанного рта.

– Зыряй, Танька, – сказал Солидол, – какие у нас звезды по улицам дефилируют. А ты уехать хотишь. Все, наоборот, к нам прут.

И потолстевший, разленившийся, он источал властную силу, ту, которой всегда недоставало Андрею. Тот вспомнил, как Солидол притормозил его на предмет мелочи, деловито обчищал карманы. Июльская пчела села на губу Вовы, и он, глазом не моргнув, резко всосал ее, поболтал языком и сплюнул желто-черное тельце. Точно фокусник. И маленький Андрей, испуганный и затравленный, восхитился животной смелости врага.

– Ага, – сонно сказала брюнетка и потерла нос.

– Держи краба, звезда, – Солидол оторвал пятерню от подружки.

«Кранты тебе, сученок, – орал он вслед убегающему Андрею шестнадцать лет назад. – Достану из-под земли, и Ковач не спасет».

Андрей надеялся, что рукопожатие вышло крепким, уверенным.

«Черт, – подумал он кисло, – почему меня волнует, какое мнение сложится обо мне у этого урода?»

Урод был дружелюбен, и Андрей расслабился.

– Сышишь, – встрял Юра – Красная Шапочка, – а петарды есть?

– Какие петарды, – осек его Солидол, – ты с элитой базаришь. Козявку высморкай. – Он беззлобно хлопнул Андрея по плечу: – А правда это все в передаче или разводняк для лохов?

– Художественный вымысел, – проговорил Андрей.

– Разводняк, значит, – покивал Солидол. – А ты снимать к нам или так?

– К матери, – будто оправдывался Андрей.

– Мать – святое, – вставил заскучавший Юра. – Погнали допивать, Вох.

– Ща. Так ты в отпуске, что ли?

– В отпуске.

– Так идем хряпнем, отпускник. У нас там перцовочка, сырочек, закусоиды, – он показал на беседку. – И на гитарке нам слабаешь, ты же малым лабал, да?

«Ага, – подумал Андрей, – про Вову и Христа».

– Я спешу, – сказал он вежливо. – Меня девушка ждет.

– А-а, – Солидол многозначительно подмигнул, – тогда валяй. Девушек обижать нельзя.

– Нельзя, – повторила брюнетка Таня.

– Спокойной ночи, – сказал Андрей.

– До встречи.

У входа в подъезд его окликнули протяжным «э-э-э».

– Сышишь, – крикнул Юра. Он мочился на орех, приспустив до колен штаны. – А хто экспедицию Дятлова замочил?

– Лавина, – сказал Андрей и закрыл подъездные двери.

Он ввалился в квартиру, похрюкивая от смеха. Стащил пальто. В большой комнате продолжал болтать телевизор.

«Ну и ну, – отсмеивался Андрей, – задружил с Солидолом!»

Отыскал на кухне надтреснутую, украшенную фиалками чашку, прополоскал под краном и плеснул янтарную жидкость. Отсалютовал беседке за окном. Выпил, налил и пошел к телевизору. На душе посветлело.

Он вынул из пакета белье, которое передала мама, застелил диван, упаковал подушки в свежие наволочки. Не стал возиться с пододеяльником. Плюхнулся на постель в джинсах и свитере, набросил на ноги траченный молью плед. Маша не похвалила бы его за такое поведение.

– К черту тебя, – отчеканил он, – Богданом своим командуй.

Простыня пахла лавандой. По телевизору мексиканские полицейские провожали на пенсию служебных собак.

Мышцы приятно ныли.

Андрей пригубил виски. Махнул пультом, как волшебной палочкой. С орденоносных песиков – на симфонический концерт, с концерта – на дебелую девицу в полупрозрачном пеньюаре.

– Позвони мне, – бархатным голоском призывала девица, – поговори со мной, мой полуночник.

Андрей положил пульт на живот, устроился поудобнее. Выпил, придирчиво оценивая девушку.

– Силикон, – сказал неодобрительно.

Девушку сменила ее коллега в бикини. Она ласкала себя трубкой радиотелефона и активно задирала ноги.

У Андрея не было секса с июля. Почти пять месяцев воздержания. Самый долгий перерыв за взрослую жизнь. У него отняли самое простое.

Он любил Машу, но порой ему недоставало разнообразия. Штормовая страсть первого года отношений перешла в спокойный семейный штиль. В обыденность, в бытовуху. Арсенал поз сократился до трех базовых. Он знал, как гарантированно и быстро довести ее до оргазма. Она тоже не оставляла его неудовлетворенным, никогда не ссылалась на мигрень, как жены из анекдотов. Технично, слаженно, одной командой. Вполне нормально, спокойной ночи.

Отношения застоялись. Насколько важна для него Маша, он осознал лишь благодаря Богдану.

Андрей поерзал, заставил себя думать о чем-то более радостном. О времени до Маши. До переезда.

О Люде, с которой он потерял девственность. Здесь, на этом ворчливом диване, четырнадцатого февраля – легко запомнить. Он привлекал женский пол, у Толика дела обстояли хуже, друг терпел фиаско за фиаско.

Андрей брал стихами. И чужими, которые цитировал наизусть, и собственного сочинения. Люде он посвятил сонет, а когда появилась Лида, переписал окончание строки, приспособив рифму под имя новой пассии.

Толя рекомендовал ему найти Любу и создать триптих.

Да, Ермаков был удачливее и Толи Хитрова, и расторопного Богдана. И куда его привел фарт?

Он отставил стакан. Лень идти за добавкой. Воркование мадмуазель из телика усыпляло.

– Позвони мне. Или нет, не звони… Ты не был таким уж классным мужчиной, как думают окружающие тебя люди. Прямо скажем, на троечку, Андрюша.

Андрей ткнулся носом в подушку.

«Моя невеста полюбила друга, я как узнал, то чуть их не убил…»

«А все же, – решил он, – хорошо, что, ночуя тут после маминого дня рождения, мы разругались и не занялись любовью. Хорошо, что диван не ассоциируется у меня с тобой».

Ему приснился Богдан. Они жарили шашлыки и смеялись.

– Клац, клац, клац.

Андрей распахнул глаза. Сквозь занавески проникал серый утренний свет, часы показывали без десяти семь. Эротические зазывалы спали в своих будуарах, камера парила над африканской саванной. Стая гиен пожирала дохлую антилопу, отрывала от туши сочные шматы.

– Уроженец Зимбабве зверски убил своего партнера-гомосексуалиста и употребил в пищу его сердце…

«То, что нужно с утра», – поворочался Андрей. Просигналил мочевой пузырь.

На экране возник ресторан, дюжий повар, шинкующий кусок мяса.

– Земельный суд Дрездена вынес приговор бывшему полицейскому, съевшему сердце гражданина Польши…

Вещая о своеобразных гастрономических пристрастиях, диктор будто глумился, в голосе проскальзывали искорки неуместного веселья.

Андрей поволочился в туалет.

– Шокирующее видео потрясло мир в две тысячи тринадцатом…

«Алла-а-а-ах акба-а-а-ар!» – завопили из комнаты. Словно кто-то прибавил громкость.

– Воистину акбар, – сказал Андрей, смывая за собой унитаз.

– На снятых в Сирии кадрах видно, как хомсийский лидер повстанцев поедает сердце солдата правительственных войск.

За спиной грохнуло, и Андрей подпрыгнул от неожиданности. Застегивая ширинку, вернулся в большую комнату. Пробежал глазами по интерьеру и, не обнаружив источника грохота, двинулся к спальне.

– Традиция закусывать сердцами врагов явилась к нам из седой древности. Южная Африка и античная Греция, аборигены Австралии и Тасмании, индийские адепты течения Агхори и индейцы яноама…

На фоне запел ирландскую балладу Том Лерер.

Тапочки хлюпали по ковру.

«Rikkity tikkity tin», – задорно выводил Лерер под аккомпанемент пианино. В песне говорилось о вредной горничной, которая распилила младенца и приготовила из него рагу.

– Ритуальный каннибализм – удовольствие, которого мы лишились?..

Андрей заглянул в дверной проем.

Посреди спальни лежала опрокинутая тумбочка. Дверца была открыта, замок болтался в скобе.

«Rikkity tikkity tin»…

В такт балладе внутри тумбочки что-то защелкало, и Андрей оторопело подумал о жуке, расправляющем крылья.

Из куба, годного разве что для хранения кассет, из нашпигованного бесполезным прошлым ящика, высунулась крошечная ручка. Она уцепилась за полированный край. В сумраке Андрей различил изящные пальчики, аккуратные лунки ноготков.

Выгнулось треугольником плечо и предплечье прятавшегося в тумбе человечка, круглый локоть, напоминающий шарнир.

«Rikkity tikkity tin», – ерничал американский сатирик.

Андрей отшатнулся, прислонился к стене, тяжело дыша.

По его губам расплылась нервозная ухмылка.

«Ты видел? Ты это видел? Это…»

За стеной тихонько щелкало. Звук, с каким тасуют костяшки домино. Или…

«Ты знаешь, – шепнуло подсознание, – так терлись друг о друга выточенные из слоновой кости детали. Давно, в голове стонущего от боли ребенка. Маленького Андрюши Ермакова».

Он метнулся через комнату, сорвал с вешалки пальто, подхватил ключи и ботинки. Босиком выбежал на лестничную площадку и захлопнул дверь.

Ледяной бетон проседал под пятками, как палуба тонущего корабля.

В трубах завывал ветер.

«Ну же, – требовал от себя Андрей, – объясни давай!»

Игра света и тени – раз. Порождение утомленного мозга – два. При…

– Призрак, – сказал Андрей.

И захихикал.

– Черт бы тебя подрал, Андрей Вадимович. Мама была права. Это самое натуральное привидение. Каспер из ящика с коллекцией «Гражданской обороны».

Он взъерошил волосы и обратился к черному дерматину дверей:

– Эй, ты! Ты там или у меня крыша поехала?

В ответ белая точка «рыбьего глаза» исчезла. Кто-то припал к глазку и смотрел на Андрея.