Главное, на чем основывает Кристева свои построения, это взгляд на язык и слово вне его знаковой природы. Слово-"дискурс" ("речь") тогда - не зеркало реальности, не способ ("прием") построения произведения. Оно - средство создания "некоей языковой материальности", где герой ("голос") существует только потому, что существует Другой, столь же полноправный "голос". Этот "диалогизм" является источником не только "многоголосия" ("полифонии") в романе, но и идеальной свободы. Для Кристевой, которая изучала Бахтина в знаковые 60-е, это больше, чем свобода. Это поиск той литературы, которая "не поддавалась бы тотализации".
В таком "гуманистическом ключе" неприятия любой "монологичности" рассматривает далее автор литературные формы "разрушения семантической тождественности слова как языковой единицы". Главная из этих форм - текст, который автор называет "особым устройством - площадкой для "противоборства" различных идеологий и осуществления "эпистемологических, социальных и политических перемен".
После того, как Кристева берет в союзники Маркса, становится ясно, что ее теория текста явно выходит за рамки литературы - на улицы бунтующего студенческого Парижа. Не случайно семиотика определяется ею как "производство" не знаков, а "моделей". При этом главное открытие Маркса в сфере политэкономии - измерение количества труда "меновой стоимостью" - Кристева переносит на "знак и процесс обращения смысла" в тексте. Чтобы сделать понятней свою мысль о литературе как "способе производства", она, в духе Маркузе, дополняет Маркса Фрейдом. В частности его пониманием "работы как семиотической системы", производящей "иероглифы", знаки преображенного сновидением смысла. В таком "живом" контексте можно и моду рассмотреть с точки зрения и "знаков", и политэкономии, и даже с обратной стороны: "смысл как определенного рода моду".
Поиск "живых" семиотических практик приводит Кристеву к двояким результатам. С одной стороны, она исследует "семиотику жеста", с другой - перечитывает, как Бахтин, средневековые романы с точки зрения "конъюнктивной дизъюнкции", т. е. диалектического отрицания. Во втором случае увлеченность идеей нетоталитарных "семиотических практик" позволяет ей найти в романе Адама де ла Саля признаки "производства" и "обмена": герой тут может стать гомосексуалом и андрогином в процессе "обмена между мужскими и женскими половинами общества".
И все же стилю Кристевой, наряду с тонкостью и изяществом мысли, свойственна научная строгость. И проявляется это не только в обильном использовании терминологии (ее перечень дан в специальной статье "Аналитический указатель"), но и в построении формул и схем. Последние она использует в трактатах "Продуктивность, именуемая текстом", "Порождение формулы", "Текст романа". Касаются они, правда, творчества Раймона Русселя, Шарля Бодлера, Филиппа Соллерса и того же де ла Саля. Но теперь, после ее первой в России книги, Юлия Кристева, наконец-то, предстанет не только как автор популярного термина "интертекстуальность", но и как выдающийся филолог и философ.
