Тюремные записки

Выводы из голодовки

Это может показаться странным, но то, что мной было продумано и понято за три недели голодовки, оказалось решающим для всей моей жизни.

Еще не начались попытки запугать или купить меня, еще мне трудно было понять, почему меня арестовали, а я уже пришел ко второй – вслед за «биографией и судьбой» – редкой в моем типе мышления формулировке: в жизни есть вещи важнее, чем коллекции. И это был не только отказ от прирожденной страсти, важнейшего увлечения, но и от материальной обеспеченности, минимального комфорта, который могла поддерживать такая дорогая коллекция, как моя.

Еще до сделанных мне позднее предложений о даче, гигантской зарплате и других льготах, до просьбы для начала написать (подписать) пару клеветнических статей о знакомых в «Литературной газете» я понимал, что они ищут «взаимопонимания», и освобождение и сохранение коллекций, как я был уверен, должно было стать полученной за это платой.

К формуле «в жизни есть вещи важнее, чем коллекции» я пришел примерно после недели готовности уморить себя голодовкой – понимал, что в конце концов это возможно. И тогда не будет никакого суда, никакого приговора, а значит, и решения о конфискации, и моя жена с двумя маленькими детьми (впрочем, Аней она еще только была беременна) не останется одинокой, абсолютно нищей, а сможет что-то понемногу продавать и так поддерживать себя и детей. Но через неделю я решил, что надо попробовать бороться. Не сдаться, не «найти общий язык» с теми, кого я не считал людьми, а как-то, пока не ясно для меня как, побороться.

Я твердо понимал, что попал в руки уголовников, врагов, что найти с этими нелюдями общий язык – значит стать лакеем, есть с их руки. Это меня, меня они хотят сделать лакеем! Я всегда знал, что они могут убить, но в камере голодающих прибавилось внутреннее знание, что моя жизнь в моих руках, что я сам могу ею распоряжаться. И это был самый важный для меня опыт.

Что же касается борьбы, то я ни минуты не предполагал, что результатом может стать освобождение. Я не ждал его и не думал о нем. «Мой дом – тюрьма», – услышал я от кого-то тогда же и не забывал этого. Но еще ближе была мне классическая советская поговорка «был бы человек, а статья найдется». Человек – я – у них уже был, какую (или какие) они найдут статьи, я не знал, но понимал, что даже по диким советским законам организовать против меня дело было не так легко. При этом я внутренне совершенно не считал себя хорошим человеком – сознавал, что создал массу проблем, если не принес несчастья, и жене, и матери, и друзьям. Часами лежа на кафельном полу, подсчитывал грехи, совершенные в жизни, иногда даже примерял их к Уголовному кодексу и думал, сколько лет по справедливому суду я должен был бы получить. Как странно: эти подсчеты позднее, в другой камере, наложились на прочитанный рассказ Мельникова-Печерского о старообрядце, просидевшем на каторге по ложному обвинению 25 лет и отвечающем: «Без вины никто не страдает».

Но меня собирались судить за то, в чем я не считал себя виновным, и я не только не собирался (да и не смог бы) становиться лакеем, но и решил бороться – то есть создать им максимум проблем.

Для начала, кажется еще в камере голодающих, я узнал, что можно написать жалобу генеральному прокурору и что от голодающего она будет рассмотрена.

Я написал, что вопреки моим протестам следователь Леканов допрашивал во время обыска в Киеве мою больную мать, от которой только что ушел врач, предписав отсутствие любых нарушений постельного режима и волнений. После этого, увидев, как моих голодающих соседей вызывают на допросы, возят в суды, и понимая, что так называемое искусственное питание (смесь, вливаемая через трубки в желудок) не равноценно нормальной, хоть и тюремной, еде, и желая сэкономить силы для предстоящей борьбы, я прекратил свою первую и такую важную для меня голодовку. Все мои размышления в эти недели не стоили бы ничего – мало ли что человек придумает, оказавшись внезапно (а это всегда внезапно) в тюрьме, – если бы именно они не определили всю мою последующую жизнь до сегодняшнего дня.

«И ответил он с тоской: – Я теперь всегда такой», – как писала в детском стишке Агния Барто.