Харбин

Глава 11

Мишкино зимовье было большое, он расстроился широко. Александр Петрович, пока выздоравливал, успел оглядеться. Начинал здесь осваиваться Мишкин отец, но успел построить только омшаник и отрыть землянку, где сейчас был ле́дник. Мишка достраивался под большую семью и довёл дело до конца, а когда его выгнали из деревни – пригодилось.

Кроме холодных сеней и комнатушки, в которой отлёживался Александр Петрович, в избе была просторная светлица с огромной, обложенной диким камнем русской печью с большим челом и обширным подом, там легко помещался вёдерный котёл, а на полатях могли спать трое, а то и четверо взрослых. Напротив печи, в стене, – два небольших застеклённых оконца, их было достаточно: перед избой – открытая поляна, ничто не загораживало свет, поэтому было светло. В середине светлицы стоял саженный в длину стол из толстых досок и три табурета, по стенам протянулись широкие лавки, и сбоку висела городская книжная полка, на которой лежали старинная Библия и стопка старых газет и журналов. Слева от полки висел портрет Николая Второго, одетого русским витязем, а справа – городской пейзаж с видом Московского Кремля. На божнице стояла икона Спаса Вседержителя.

На подворье, кроме огорода, омшаника и ледника, была небольшая конюшня на два денника и баня, а ещё Мишка держал большое пчелиное хозяйство и всегда имел достаток в свечах.

* * *

Когда Александр Петрович вошёл в светлицу, Мишка вытаскивал из шелестевшей горящими углями печи котелок с половиной варёной козьей ноги.

– Эт тебе, ты хворый, а у нас пост Великий, нам не можно оскоромиться.

Он принёс из сеней миску с солёными грибами и вынул из печи ещё и чугунок с кашей.

– И хлебушек! Наш, деревенский!

Они сели, и Мишка налил Александру Петровичу медовухи.

– Так и живём, Петрович, хлеб жуём. – Он взял большую деревянную плоскую миску и ножом подхватил в неё парящую козью ногу. – Мясо сам нарезай и хлебай шу́лю. – И Мишка положил перед Александром Петровичем резную ложку. – Ну, помолясь!

Ели долго и молча, а когда поели, Мишка заварил трав и сушёных ягод.

– Ну что, ваше благородие, завернём табачку, и пусти-ка ты пару колец, порадуй!

Уже подступил апрель, день удлинился, солнце грело, с крыши тёк талый снег и долбил по намерзавшей за ночь под стенами зимовья наледи.

– Новости я тебе доложил, про Читу и про батюшку, а теперь ты мне скажи, давно хотел у тебя спытать, Петрович, да хворый ты был…

– Как такое могло произойти?.. – предугадал вопрос Александр Петрович. Он задумался, у него было много времени, чтобы на этот вопрос ответить, но сделать этого он не смог до сих пор, он не мог на него ответить самому себе, а теперь надо отвечать Мишке. Мишка молча дымил и смотрел своими умными серыми, как совсем недавно сумел разглядеть Александр Петрович, глазами.

– Ты сам многот не дыми! У тебя в грудях покамест ищо шибко хрипит, а просто побалакай со мной. Помнишь, када по тракту бежали, пытал я тебя, как так могли царю-батюшке досадить, што он от престола отрёкси? Помнишь?

– Помню, – задумчиво ответил Адельберг.

Он, конечно, помнил: помнил и бесконечный тракт, забитый плотной вереницей едущих в одну сторону людей, и мёртвую попадью с её мёртвыми детьми и только живой лошадью, которая, никем не понужаемая, тащила их вперёд; и чехов, и метель, и Иркутск с памятником царю Александру на берегу…

– Что тебе сказать? Я был на войне… Нам там было не до того… Помню только, что в конце шестнадцатого года сильно переменилось настроение солдат. Они не отказывались воевать, но и в бой шли с неохотой, совсем не так, как было за полгода до этого. Мы не знали доподлинно, что происходит в Санкт-Петербурге, при дворе. Отречение государя императора было для нас новостью, как гром с ясного неба…

Александр Петрович говорил и… лукавил.

Офицеры штабов и генералы в Ставке, конечно, знали, что происходит в столице. Они знали про Гришку Распутина и про многое другое: знали и тихо шептались об измене императрицы; видели «тыловых крыс», богатевших на поставках и откупах, и «гражданскую сволочь», которая от имени Временного правительства агитировала за продолжение войны до победного конца. Те приезжали на позиции в военной форме, но без знаков воинских отличий – «ряженые», и за это их прозвали «гражданской сволочью». Знали о письме к императору великого князя Николая Николаевича, родного дяди государя, с просьбой отречься, подписанном всеми командующими фронтами. Александр Петрович не лукавил только в одном: в том, что все они, бывшие свидетелями этого – кто издалека, а кто вблизи, во всём происходящем мало что понимали.

– А я так думаю, что не углядел царь-батюшка измену кругом себя. Доверился! А? Как ты думаишь?

– Думаю, что ты прав… – приняв лёгкий путь, согласился Александр Петрович и снова лукавил.

– А вот таперя гляди! – Мишка не распознал его лукавства, широко расставил на столе руки и распрямил спину. – Все, кто за царя, все здеся, за Байкалом-морем, и ты, и все остальные. А в столице Ленин, а здеся ишо Кешка Четвертаков, да с батюшкой нашим заодно. И што будит?

Новость про батюшку была для Александра Петровича удивительной.

– Вот и я говорю, новость! А делать-то што? Таперя мне в деревню вертаться уже никак нельзя. Сожрёт живьём. И обчество не поможет!

В тот вечер разговор у них не кончился, и так вдвоём они просидели ещё много вечеров.

* * *

Прошёл апрель.

Александр Петрович набирался сил и привыкал к жизни в тайге. Мишка тайно бегал в Мысовую, заезжал к родне и привозил известия о том, что красные всю весну затягивали кольцо вокруг стоявших в Чите белых, однако белым помогала 5-я японская дивизия, и наступило затишье, вроде перемирия.

Были и другие известия, тоже любопытные: поп-большевик в селе не осел, а с отрядом красных партизан Каландаришвили прочёсывал тайгу, разыскивал заблудившиеся отряды белых и уничтожал их. Поэтому Мишка, когда май смыл дождями в тайге снег, опасаясь прихода красных, ушёл с Александром Петровичем на самую дальнюю свою заимку, под самый Хамар-Дабанский хребет, а в начале ноября пришла весть о том, что красные под Читой победили, пробили «читинскую пробку», и остатки белых ушли в Маньчжурию. И ещё одна новость – где-то в бою убили батюшку.

И по ноябрьскому снегу они вернулись.