Убит в Петербурге. Подлинная история гибели Александра II

Глава 2. Горечь победы

После Октябрьского переворота, с апреля 1918 года, функции комиссии Щеголева перешли к «Особой комиссии при секретном отделе историко-революционного архива в г. Петрограде», которую возглавил один из самых заметных революционеров того времени Н.С. Тютчев. Прошлое Тютчева вызывало уважение и абсолютное доверие: друг и соратник Квятковского по «Земле и воле» и «Народной воле»; член ЦК партии эсеров и участник ее Боевой организации, сиделец страшных тюрем и каторжных застенков Сибири, он был самой подходящей фигурой для разбора «грязного белья» Департамента полиции. В «Особой комиссии при секретном отделе…» Н.С. Тютчев провел достаточно времени, чтобы понять простую истину: настоящую секретную агентуру и операции, с ней связанные, спецслужбы не документировали, и вскрыть такую работу по имеющимся документам невозможно. Вместе с П.Е. Щеголевым Тютчев проделал огромную работу, разгребая полицейский мусор, но никаких сенсаций и впечатляющих открытий не последовало. Несколько незначительных публикаций в «Былом» и список провокаторов, в котором оказались 5000 фамилий, – вот и все, что удалось «нарыть» в секретных анналах российской полиции.

Внушительный список провокаторов содержал фамилии людей, имевших отношение к деятельности полиции в результате разного рода жизненных ситуаций, в том числе желания заработать сотню-другую или просто «пощекотать нервы». Серьезной политической агентуры «Тютчевская комиссия» не обнаружила. Продолжая работу над книгой, Вера Фигнер контактировала с Тютчевым по вопросам, касавшимся «Народной воли», и здесь возникла первая коллизия, которая потом имела далеко идущие последствия. Тютчев обнаружил в архиве Департамента полиции два дела об Иване Александровиче Петровском: дело о высочайшем пожаловании И.А. Петровскому личного, а затем потомственного почетного гражданства и дело о назначении ему пенсии. Ознакомившись с делами Петровского и изучив «Книгу записей арестованных при III отделении», Тютчев опубликовал обнаруженные документы в специальном номере «Былого» (№ 4–5) за 1918 год.

Из документов следовало, что Петровский – не кто иной, как Иван Окладский, осужденный по «процессу шестнадцати» в далеком 1880 году. Публикация в «Былом» так и называлась – «Судьба Ивана Окладского» – и подробно рассказывала о молодом рабочем пареньке Ванюшке Окладском, помощнике Андрея Желябова в неудачной попытке подрыва царского поезда под Александровском в 1879 года. Находясь в Петропавловской крепости, Окладский стал оказывать услуги следователям Департамента полиции и был настолько полезен, что его в конце 1883 года освободили от наказания и выслали на Кавказ. Окладский продолжал сотрудничать с полицией вплоть до революции 1917 года. Публикация в «Былом» не произвела в среде уцелевших народовольцев особой сенсации, и только по одной причине: Ванюшка Окладский был арестован в июле 1880 года и физически не мог знать ничего о последующей деятельности организации. Кроме этого, он состоял в организации простым подсобным рабочим, который мало что знал и имел узкий круг контактов. Полиции он был полезен только для опознания вновь арестованных и как «подсадной» в соседние камеры для перестукивания. Одним словом, на глобального предателя Окладский явно не тянул, поэтому в первую часть «Запечатленного труда» он не попал и вопрос предательства в рядах «Народной воли» остался открытым.

Вступительная часть эпоса «Запечатленный труд» закончилась на пятой главе: Вера Николаевна с помощью скупых мазков в стиле авангардистов изобразила свое благополучное детство и юность, учебу в институте благородных девиц в Казани, удачное замужество и учебу в Швейцарии. Природная скромность или новые пролетарские ценности не позволили Вере Николаевне назвать полное наименование учебного заведения, которое ей довелось закончить: «Родионовский институт благородных девиц». В книге она называет его просто «институт». Такая мелочь на самом деле имеет знаковый характер – фигура умолчания присутствует во многих эпизодах повествования, там, где автор что-то скрывает или не имеет достаточной информации. Так она мельком упоминает о своем замужестве и расторжении брака с судебным следователем Филипповым, не называя причины развода; ничего не известно о годах ее жизни в Цюрихе и действительных причинах внезапного прекращения учебы. Разве можно что-нибудь понять из такого объяснения: «Муж уже не был мне помехой, так как еще весной я написала ему, что отказываюсь от его денежной помощи и прошу прекратить со мной все сношения. Но медицина, диплом? До окончания курса оставалось каких-нибудь полгода; я уже обдумывала тему для докторской диссертации, к которой должна была приступить через два-три месяца. Надежды матери, ожидания знакомых и родных, смотревших на достижение ученого знания как на блестящий и тяжелый подвиг, самолюбие, тщеславие! Все это приходилось разбить собственными руками, когда цель эта уже перед глазами. Когда я проанализировала как эту сторону, так и другую, где были друзья, что эти люди томятся в тюрьме и уже испытывают тяжелую долю… – я решила ехать» [1].

Девушка двадцати трех лет, из вполне «достаточной» семьи, за полгода до окончания курса медицинского факультета в университете Цюриха бросает все, уезжает в Россию, и только по одной причине – ее друзья уже в тюрьме, а она все еще на воле. Девушке опротивела жизнь успешной дамы – ее потянуло к страданиям! Скорее всего, причины внезапного отъезда были более приземленными, но Вера Николаевна предпочла такое объяснение. По ходу повествования показная жертвенность, лишенная здравого смысла, станет ее фирменным стилем и в советское время приобретет авторитет эталона. Кроме этого, обстоятельства полной неясности некоторых эпизодов революционной борьбы заставили писательницу прибегнуть к новому стилю изложения, стилю трех «без»: без хронологии, без подробностей и без документов. Винегрет из трех «без», приправленный скупой революционной слезой, стал прекрасным блюдом на столе советской пропаганды на долгие годы.

После публикации первого тома «Запечатленного труда» статус Веры Фигнер как главной революционерки советской страны стал стремительно укрепляться. Несколько омрачали ее отношения с советским руководством, прошлые связи с партией социалистов-революционеров. Симпатии автора советского бестселлера к партии эсеров нетрудно понять. Идеологические установки партии, такие как требование Учредительного собрания, раздачи земли крестьянам и т. д., были близки и знакомы Фигнер.

По существу, это была идеология «Земли и воли» и «Народной воли», разработанная еще в 70-х годах. Как советской власти удалось «приручить» неукротимую революционерку? Это большой вопрос. Разрешился он в 1925 году по окончании процесса И.Ф. Окладского.

Первая часть книги В.Н. Фигнер «Запечатленный труд» увидела свет в декабре 1921 года. Книга охватывала период с 1852 по 1883 год и представляла собой автобиографию совершенно уникальной личности, которая за свои тридцать с небольшим лет жизни была участницей событий, сыгравших для России, без преувеличения, роковую роль. Уже в мае следующего, 1922 года в печать была сдана вторая часть книги «Когда часы жизни остановились». Она была полностью посвящена годам тюремного заключения Фигнер, ошеломляющего по своей длительности и степени изоляции.

В жизни Веры Фигнер начался новый этап деятельности в России в условиях советской власти. Она вступила в него, став известным автором самого читаемого революционного бестселлера, который быстро переступил границы России и стал достоянием мирового сообщества. Начало было многообещающим и, как казалось, вполне предсказуемым. Победившая партия большевиков была на первых порах терпима к разного рода попутчикам и политическим конкурентам. Допускалось даже их присутствие во вновь создаваемых властных структурах и органах. Кроме этого, в марте 1921 года по инициативе Ф.Э. Дзержинского и при участии целого ряда «видных революционеров», в том числе Веры Фигнер, было создано «Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев», объединившее бывших каторжан с целью оказания им материальной и моральной помощи на государственном уровне.

Советская власть попыталась локализовать горючий человеческий материал от революции: разных бундовцев, анархистов, но прежде всего социалистов-революционеров и меньшевиков, направив их кипучую энергию на воспоминания минувших дней и распространение знаний по истории русской революции. Однако добросовестных мемуаристов из членов общества политкаторжан (ОПК) не получилось. Вместо собрания лояльных, нуждающихся в лечении и материальной поддержке, когда-то пламенных революционеров партия большевиков получила многолетнюю головную боль от организованной массы, бывших заговорщиков и террористов, отнюдь не забывших, как большевики увели у них из-под носа власть, распустив Учредительное собрание. Уже в августе 1922 года, то есть менее чем через год после создания «Общества политкаторжан…», два видных большевика, бывших учредителями ОПК, М.П. Томский и Я.Э. Рудзутак, обратились в Оргбюро РКП(б) с заявлением о необходимости немедленной ликвидации ОПК [2]. Аргументация предлагаемой меры была просто убийственной: «крайне слабо» ведется культурно-историческая работа; «Общество…» служит лишь убежищем для «или никуда не годного, или явно антисоветского элемента»; эти «элементы» фактически определяют его деятельность; государственные средства зачастую тратятся на контрреволюционные цели. При этом авторы заявления резонно указывали, что «все мало-мальски дельные, стоящие на платформе советской власти бывшие каторжане нашли и идейное, и практическое приложение своим силам или в партии большевиков, или в государственных органах», и устраивать для «непримкнувших» отдельное общество просто опасно. Заявление Томского и Рудзутака хотя и рассматривалось на заседании Оргбюро, но окончательного решения по нему принято не было, и ОПК продолжало функционировать. Внешне деятельность общества не содержала элементов явного антисоветизма: в издаваемом ОПК журнале «Каторга и ссылка» публиковались только мемуары, связанные с отбыванием наказаний при самодержавном режиме; бывшие каторжане могли найти себе занятие в производственных артелях, созданных ОПК, и подлечиться в санаториях Подмосковья или даже на Черном море.

Вера Николаевна Фигнер с самого начала принимала активное участие в делах ОПК, и все уцелевшие народовольцы естественным образом сплотились вокруг известной писательницы и революционерки. Собственно, осталось их совсем немного в Москве и Питере. В этой устоявшейся с таким трудом жизни Вере Фигнер пришлось пройти еще через одно испытание. В январе 1924 года питерские чекисты арестовали Ивана Окладского, выявленного в качестве агента полиции еще в 1918 году «Тютчевской комиссией». Окладский жил под фамилией Петровского и при устройстве на работу написал в анкете, что в прошлом имел отношение к «Народной воле». Список провокаторов, сформированный Н.С. Тютчевым, позволил без труда идентифицировать Окладского и Петровского как одно и то же лицо. Дело рабочего паренька Ванюшки Окладского, арестованного в июле 1880-го и осужденного по процессу 16 террористов в октябре 1880-го к каторжным работам, вдруг получило совершенно иную окраску и приобрело новый смысл. Ответ на вопрос: кто предавал «Народную волю» в 1881 году? – мог изменить многое в деле убийства Александра II и пролить свет на целый ряд не вполне ясных обстоятельств.

Советское следствие по Окладскому сразу не заладилось из-за твердой позиции подследственного, отрицавшего свою роль в арестах 1881 года. Следователь В. Игельстрем так вспоминал первые допросы Окладского: «На вопросы мои он стал отвечать спокойно и почти небрежно… Да, я Окладский, тот самый… При первых же его словах выяснилось, что великолепно изучил статью Н.С. Тютчева, решил, что это единственный материал, имеющийся против него, и стал, нужно отдать ему справедливость, весьма логично пытаться опорочивать выдвинутые против него положения. Так как он человек, несомненно, очень неглупый, то ему нетрудно было уяснить себе спорные места, и он стал жонглировать фактами, обнаружив изумительную изворотливость» [3]. Если пренебречь знакомой до боли чекистской прозорливостью, то в переводе на нормальный язык Игельстрем предъявил Окладскому обвинение в предательстве «Народной воли» именно в январе-феврале 1881 года, то есть перед самым покушением на царя.

Спорным моментом в выдвинутых против Окладского «положениях» было то обстоятельство, что к моменту арестов в январе-феврале 1881 года сам Окладский уже более полугода находился в Петропавловской крепости и «жонглировать» этим фактом пришлось именно Игельстрему. На следствии сама собой возникла версия другого лица, имевшего отношение к арестам, а именно самого Хозяина «Народной воли» Александра Михайлова, тоже находившегося в Петропавловской крепости, но с декабря 1880 года. На первый взгляд она выглядела ошеломляющей, но при содействии Окладского и целого ряда документов Департамента полиции версия четко вписывалась в канву событий. Такая постановка вопроса кардинально меняла даже самые устоявшиеся представления о «Народной воле» в целом.

Разумеется, такой разворот в деле не мог не затронуть Веры Фигнер с ее бессмертным «Запечатленным трудом», в котором Александр Михайлов уже был провозглашен Хозяином-устроителем «Народной воли». Так как новая версия событий 1 марта 1881 года стала обрастать новыми подробностями, добытыми советскими следователями, то высшее партийное руководство страны было поставлено перед выбором: или следовать трактовке событий убийства Александра II в интерпретации Веры Фигнер в духе «Запечатленного труда», или подвергнуть дискредитации весь уже обнародованный материал. К решению этого вопроса, несомненно, была привлечена сама Вера Фигнер, и можно себе представить, чего ей стоило выслушать информацию, в какой организации она состояла и на какие деньги совершались «подвиги» «Народной воли». Триумф бестселлера грозил обернуться грандиозным скандалом. Однако советской власти так же, как и Вере Фигнер, скандал был не нужен, и стороны пришли к единодушному решению: объявить Окладского предателем «Народной воли», а все материалы, бросающие тень на Александра Михайлова, вместе с показаниями Окладского засекретить. Таким образом, лояльность главной революционерки страны по отношению к советской власти была обеспечена.

Для подстраховки в № 10 журнала «Суд идет!» за 1924 год опубликовали последнее показание Ивана Окладского на следствии, данное им 30 сентября 1924 года, где есть его категорическое заявление:

«Резюмируя все написанное и сказанное мною, я прежде всего считаю весьма преувеличенной ту худую славу, которой мое имя окружено. Я далек от мысли считать себя виновником разгрома “Народной воли” и, в частности, Исполнительного ее Комитета первого состава… Равным образом я протестую против той роли, которая отводится мне в истории “Народной воли” и революционного движения вообще. Я не великий провокатор, отнюдь нет. Когда я слышу, что мне приписывается разгром “Народной воли”, то я говорю, что это мне слишком много чести. Я не знаю, чем объясняется то обстоятельство, что и во всеподданнейших докладах, и во всех документах жандармских управлений имеется перечисление моих заслуг, таких заслуг, которых я за собой не знаю. Я не знаю, почему, в частности, указывается на то, что благодаря мне были обнаружены лица, принимавшие участие в акте 1-го марта…» [4].

Публиковать такого рода заявления подследственного не было никакого смысла, кроме одного соображения: все здравствующие народовольцы, включая Веру Фигнер, должны были осознать, что советская власть знает об «акте 1 марта» гораздо больше, чем кто-либо, и имеет все основания, чтобы вернуться к теме, если понадобится.

Процесс над Окладским проходил с большой помпой в Колонном зале Дома Союзов с 10 по 14 января 1925 года и был обставлен как показательный. Государственный обвинитель Н.В. Крыленко, превозмогая все неудобные вопросы и малообъяснимые факты, с посильной помощью историка революции профессора П.Е. Щеголева кое-как сводил концы с концами линию обвинения. Однако защитники С.Б. Членов и М.А. Оцеп легко разрушали все шаткие построения Крыленко и выставляли его в самом комическом виде. Среди привлеченных свидетелей была единственная участница событий прошедших лет, знавшая Окладского еще юношей, – А.В. Якимова-Диковская. Вера Фигнер участия в процессе не принимала.

Иван Окладский вел себя на процессе точно так, как и на следствии, строго выдерживая занятую позицию. Только один раз в ходе судебных прений он позволил себе обратить внимание суда, что в Петропавловской крепости одновременно с ним находился Хозяин «Народной воли» Александр Михайлов, единственный человек, знавший не только дислокацию всех конспиративных квартир, но и паспорта, по которым жили в этих квартирах террористы. Этот эпизод особенно смутил профессора Щеголева, знавшего, как никто, организацию внутренней жизни «Народной воли». Щеголев отлично представлял: чтобы кого-то выдавать, надо было располагать информацией. В «Народной воле» информацией располагал только один человек – ее Хозяин, а остальные могли сообщить лишь отрывочные сведения в пределах одной квартиры и двух-трех человек, известных ему по кличкам. Непричастность Окладского к арестам ключевых фигур «Народной воли» в январе-феврале 1881 года была очевидной, а полицейская отчетность с многочисленными ссылками на Окладского была явной дезинформацией с целью скрыть реальный источник указаний. Вся обстановка процесса, таким образом, выглядела явным фарсом, с целью спасти от разоблачения вождя пламенных революционеров. Тем не менее процесс Окладского вошел в историю как едва ли не последний из многочисленных советских процессов, где имела место профессиональная защита. Последним аккордом, ставившим под сомнение весь процесс, стали слова из выступления защитника Окладского, профессора международного права С.Б. Членова:

«Поскольку дело идет не об обычном уголовном преступлении, а о действиях, развертывавшихся на определенной исторической канве, в определенных исторических рамках, – понять удельный вес и смысл их можно только путем анализа этой определенной эпохи… Можно ставить себе задачу критической проверки и исторической критики всего фактического материала, проходившего по делу, хотя бы он и не имел отношения к тому обвинению, которое Окладскому предъявляется. Это задача чрезвычайно интересная, но, по-моему, в Верховном Суде неразрешимая» [4].

Удельный вес процесса Окладского в советской стране был таков, что за столь плодотворную мысль профессору Членову пришлось поплатиться. Он был репрессирован по первой категории (расстрел) по списку «Москва-центр» от 27 февраля 1937 года на 33 человек, № 31, без подписи представлявшего.

Окладский был, конечно, осужден, но не к расстрелу, как повелось позднее, а всего лишь к десяти годам лишения свободы. Соглашение советской власти с «Народной волей» состоялось. Более того, власти позволили Вере Фигнер и ее ближайшей соратнице А.П. Прибылевой-Корба опубликовать отдельный сборник об Александре Михайлове, его славном революционном пути, снабдив его документами: показаниями на следствии, письмами к родным и, самое главное, неопровержимыми доказательствами его смерти… Советская власть после эпизода с процессом Окладского сделала из оставшихся в живых народовольцев своеобразные музейные экспонаты, которые по праздникам демонстрировались широкой публике. Уважение и почет к убийцам царя-реформатора советская власть сочла нужным отметить специальным постановлением Совета народных комиссаров Союза ССР, опубликованным в центральной печати в год 45-летия преступления:

«1. Назначить пожизненные пенсии оставшимся в живых участникам террористического акта 1 Марта 1881 г., приговоренным царским правительством к смертной казни (замененной бессрочной каторгой), каторжным работам и административной ссылке: т.т. Фигнер, Вере Николаевне, Якимовой-Диковской, Анне Васильевне, Фроленко, Михаилу Федоровичу, Ивановской-Волошенко, Прасковье Семеновне, Корбе-Прибылевой, Анне Павловне, Морейнис-Муратовой, Фанни Абрамовне, Оловенниковой, Елизавете Николаевне, и Сидоренко, Евгению Матвеевичу – по 225 рублей в месяц.

2. Расходы по выплате пенсий отнести на смету Наркомфина Союза ССР.

Москва, Кремль, 11 марта 1926 г.».

Заключив соглашение с советской властью о взаимной лояльности, Вера Фигнер предпочла статус музейного экспоната положению политического изгоя, а то и политзаключенного. Такие времена настали в середине 1935 года, когда неожиданно в газете «Известия» от 27 июня было опубликовано решение Центрального Совета Общества политкаторжан (ЦС ОПК), обратившегося в ЦИК СССР с просьбой о ликвидации Общества. В том же номере было напечатано постановление Президиума ЦИК, утвердившего это решение. Столь молниеносные решения не могли родиться по инициативе самого ОПК, а носили явно директивный характер и исходили из партийных органов. К этому времени бывшие политкаторжане, объединенные в Общество, представляли собой развитую структуру во главе с Центральным Советом и отделениями на местах. ОПК располагало своим издательством, Музеем каторги и ссылки в Москве, санаториями и домами отдыха, а также собственным жилым фондом. Весь политико-оздоровительный комплекс начал походить на государство в государстве. Так как Общество представляло собой опасную смесь самых различных политических течений предоктябрьского периода, советское руководство справедливо полагало, что Общество вплотную подошло к созданию радикальных фракций и динамитных мастерских. Решение о ликвидации стало, скорее всего, результатом накопленной советскими спецслужбами негативной информации о разного рода подозрительных связях отдельных членов общества, антисоветской болтовне и неуместных воспоминаниях об идеях Учредительного собрания, дележке земельных угодий и т. д. Характерно, что все мероприятия по ликвидации ОПК курировал секретарь ЦК ВКП(б) Н.И. Ежов, докладывая о принимаемых решениях Сталину. Ликвидация проходила хотя и без эксцессов, но воспринималась болезненно всеми бывшими политкаторжанами без исключения.

Вера Фигнер в такой обстановке решилась только на робкое письмо А.М. Горькому, с просьбой переговорить со Сталиным о некотором смягчении кардинального решения о ликвидации ОПК:

«Самое лучшее было бы образование при ЦИК СССР, который доселе отпускал средства Обществу, особой, специальной для обслуживания нужд каторжан, комиссии, с участием нескольких лиц из каторжан по выбору правительства. Такая форма выполнения прежних функций Общества была бы более приемлемой для бывших членов, как более товарищеская, и даже облегчила бы задачу правительственной заботы о них. Я обращаюсь к Вам письменно, потому что состояние здоровья не позволяет мне обратиться лично, и, зная Вашу близость к тов. Сталину, я просила бы, если вы найдете возможным – поговорить с ним об организации специальной комиссии, о которой я пишу Вам» [5].

Эти строки, полные надежды на «товарищеское» отношение советской власти к политическим оппонентам, Вера Николаевна направила пролетарскому писателю как последней инстанции во враждебном окружении. Сама она вряд ли надеялась на какие-либо послабления, так как весь предыдущий опыт общения с партийно-государственной машиной советской страны убеждал в обратном. Политкаторжане, со своими прошлыми заблуждениями эсеровского, анархо-синдикалистского и меньшевистского толка, нашедшие укрытие под зонтиком ОПК, больше не заслуживали снисхождения гуманной советской власти. Дожившим до седьмого десятка людям, изрядно потрудившимся на ниве разрушения российской государственности, пришлось в конце жизни еще раз хлебнуть из горькой чаши общей с большевиками победы. После ликвидации ОПК началась ликвидация самих членов ОПК. Аресты прокатились по всем региональным отделениям и структурам Общества. Бывших политкаторжан выкорчевывали как сорняк, с непременным расстрелом сразу после короткого суда. Старики, всю свою жизнь искавшие высшую справедливость, обрели ее в подвалах НКВД.

Вера Фигнер и ее ближайшее окружение, обозначенное в юбилейном «Постановлении Совнаркома Союза ССР» от 11 марта 1926 года, не пострадало от мероприятий по ликвидации ОПК. Этим людям довелось быть немыми свидетелями устроенной советской властью живодерни. Неизвестно, происходила ли хоть какая-то переоценка освободительных ценностей у автора «Запечатленного труда» и ее подельников… Остается только предполагать, что упертые террористы хотя бы в конце своей жизни осознали непрерывную связь событий от убийства царя-реформатора до подвалов НКВД.