Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Часть I. Система
1. Яйца насильно
Она мне сунула это в рот, я расплакался и выплюнул, а она опять.
Мой дядя-китаец однажды сказал мне, что в тот день, когда я узнала эту новость, удача, похоже, сыпалась с неба: моего сына приняли в престижнейший шанхайский детсад.
– Как тебе удалось запихнуть Рэйни в «Сун Цин Лин»? – спросил он.
Иными словами, как я, его племянница-американка, сумела то, с чем не справился он? Его внучке было три, как и Рэйни, но ей места в садике не досталось.
Дядя Куанго – директор одной из первых в Китае компаний, поставлявших автозапчасти, бо́льшую часть жизни он пользовался удобствами гуаньси – сети людей, которым можно позвонить и попросить об услуге или рекомендации. Связи у него были такого уровня, что даже невозможное возникало прямо на пороге.
– Просто повезло, похоже, – ответила я, а дядя наморщил нос и уставился в пол.
Мы переехали в Шанхай из Лос-Анджелеса летом 2010 года, когда Рэйни было полтора годика. Мы объявили о наших планах, и я с удивлением уловила некоторую зависть в откликах наших друзей-американцев, словно мы вскочили на скоростной катер в Китай и вскоре они окажутся в нашем культурном и экономическом кильватере. Ясное дело, будущее Америки делалось все более смутным: в 2010 году американская экономика все еще пребывала в упадке, тогда как Китай стал самой быстроразвивающейся экономикой на планете, крупнейшим рынком автомобилей, здесь уже было больше всего пользователей мобильной связи – превосходные определения мелькали в западных СМИ чуть ли раз в полмесяца. По мнению экспертов, десяток лет – и Китай превзойдет Соединенные Штаты и станет мощнейшей экономикой на свете.
Более того, на нас сильно давила необходимость растить детей в конкурентной городской среде. Разговоры в гостях за ужином все более вращались вокруг хлопот о собеседованиях, чтобы ребенка взяли в приличный американский детсад, где мест всегда не хватало, и вокруг вероятности выиграть в лотерее привилегированных школ. Решение переехать виделось простым: Робу предложили работу китайского корреспондента одной общественной американской радиостанции, как раз когда мы приблизились к стартовой черте крысиных бегов, в каких участвуют все американские родители. «Рэйни будет двуязычным!» – проговорил один наш друг, вскинув брови, слово его внезапно осенило, что двуязычность может быть полезной на собеседованиях в садик. «В Азии, говорят, няни дешевле», – поразмыслила вслух одна подруга после яростных дебатов с мужем о том, кто будет на неделе забирать ребенка из яслей.
Мы с Робом постановили, что жить будем в бывшей Французской концессии – это часть городского центра, знаменитая своими причудливыми улочками, от которых ответвляются узкие переулки, где полным-полно маленьких лавочек и кафе, а над всем этим нависает густая зелень. Эту часть города отдали французам в 1849-м, но вернули Китаю в 1940-х во время Второй мировой войны. За столетие французы оставили свой след: сами застроили район зданиями, ныне – историческими, и засадили все роскошными лондонскими платанами. Здесь иностранцы обитают вперемежку с китайцами и вместе создают мощный спрос на всякие западные удовольствия: французские багеты, гурманский кофе и свежий бри, – а также на китайские блинчики с зеленым луком, свиные дим-самы и пирожки из таро. Встреча Востока и Запада, прямо у нас за дверью.
Все, что нам было необходимо, мы в нашем новом городе нашли – и быстро обзавелись друзьями. Поначалу Рэйни склонен был скорее совать палочки себе в уши, нежели есть ими, но вскоре и он обвыкся и нахватался мандарина, а также полюбил пельмени со свининой. Мы наняли китаянку-аи по имени Хуанжун, чтобы присматривала за Рэйни, пока мы с Робом на работе, и у них с ребенком возникла близкая, игривая связь. Днем Рэйни разговаривал с Хуанжун на мандарине, а с нами по вечерам – на английском и впитывал новые слова на обоих языках.
– Как дела у Рэйни с китайским? – спрашивали нас с завистью наши старые друзья.
– Прекрасно, он уже считает до тридцати, – хвасталась я. – Он полностью двуязычен.
Надвигалось трехлетие Рэйни – примерно через год после нашего прибытия в Шанхай, – и дома ему становилось тесно. Двуязычные ясли, где он бывал еженедельно, то и дело меняли воспитательниц, и я понимала, что нам нужен крепкий детсад с толковым начальством. Мы обдумали вариант «западного» садика, но образование в международных учебных заведениях в Шанхае стоит столько же или больше, чем учеба в университете Лиги плюща, – чистое безумие применительно к ребенку, который сам еще попу вытирать не научился. Более того, мы бы вряд ли это потянули (многие американские компании оплачивали школы детям своих сотрудников, но в ту пору мы были сами по себе).
Китайские садики – сравнительно неплохая альтернатива. Государственными школами в стране заведует и финансирует их авторитарное правительство – в культуре, где образование ценится высоко. Общеизвестно и то, что в китайских учебных заведениях сильная дисциплина, и я млела от мысли, что кто-то другой, а не я сама будет изо дня в день трудиться, чтобы научить нашего сына сдержанности и почтению к учебе и отпускать его домой к четырем в будни образцовым воспитанным гражданином. Роб хотел вырастить нашего ребенка двуязычным: сам он учился, жил и работал на четырех континентах, второй и третий языки очень помогли ему в профессии.
Мы слышали истории о китайских учителях, перегибавших палку с властностью, и о коммунистической пропаганде, просачивавшейся в средние и старшие классы, но и вообразить не могли, что столкнемся с этим уже в садике. Пока мы не знали о ежедневном бытье Рэйни в китайском детсаду, общее положение дел нам нравилось.
В этом мы были не одиноки. В больших западных городах няни-китаянки стали остро желанными, а в пригородах пооткрывались школы с обучением на мандарине. Друзья из Миннесоты пробились в совет одной такой школы – чтобы увеличить вероятность обучения в ней их дочери. «Нам досталось место!» – радовались они после месяцев ухищрений и светских маневров. Китай – одна из крупнейших мировых экономик, а его основной язык – самый распространенный на планете, и мне было ясно: разбираться в этой культуре и в этой стране будет все важнее и важнее.
В Шанхае у нас появится возможность ввести ребенка в настоящую китайскую школу – «в само́м Китае», как говорили мы друзьям.
Лучший вариант оказался в двух кварталах от дома.
Мы частенько гуляли мимо ворот детсада «Сун Цин Лин». Мало какой из китайских садиков смотрелся столь же величественно: черные с золотом кованые ворота, а за ними – сверкающая зеленая лужайка. Государственная табличка гордо заявляла, что этот садик – «образцовый» и все должны стремиться быть такими же, а в этой стране государственные таблички – дело нешуточное. Садик был назван в честь жены Сунь Ятсена, основателя Гоминьдана, правившего Китаем, пока в 1949 году у руля не встали коммунисты. Женщина Сун Цин Лин посвятила почти всю свою жизнь делам образования и детства, и в нынешнем Китае ее почитают, как святую.
В этом детсаду воспитывались в основном дети высоких чинов Коммунистической партии и влиятельных семей при деньгах. Тогдашний вице-мэр Шанхая отправил в «Сун Цин Лин» своих внуков, так же поступили и многие крупные городские чиновники. Это немаловажно, поскольку посты шанхайского мэра и секретаря горкома, как известно, – промежуточные остановки на пути к общегосударственным постам; этот путь прошел и нынешний президент Си Цзиньпин, бывший президент Цзян Цзэминь, а также бывший премьер-министр Чжу Жунцзи. Кроме того, в этот детсад ходили дети предпринимателей из сферы технологий и безопасности, гуру-айтишников и инвестиционных магнатов. То были семьи при власти, деньгах и роскоши выбора – в стране, где, как подсказывало мне чутье, для людей несостоятельных и без связей варианты не столь разнообразны. Родители-китайцы, которым не удавалось застолбить местечко в детсаду, спускали пар в интернете. «Многие себе голову разбивают о небосвод вдребезги, лишь бы попасть», – писал один, применяя расхожее китайское присловье. «Моему ребенку места не досталось… кругом полно несправедливых поблажек… какая уж тут удача для моего сына?» – писал другой. (Искали мы передышки от крысиных бегов американских родителей, а влипли в итоге в точно такие же, но китайские.)
Заглядывая за садовские ворота, я воображала, как будущие вожди Китая сидят по комнатам и зубрят иероглифы мандарина, лопают лапшу и рис, посапывают на брезентовых раскладушках. Если руководство Китая доверяет своих отпрысков этому садику, думала я, наверняка здесь дают лучшее дошкольное образование в стране.
Отношение Рэйни к «Сун Цин Лин» было проще.
– Мне нравится игровая площадка, – сказал он, вцепившись крошечными ручками в черные прутья садовских ворот и разглядывая две конструкции для лазания, устремлявшиеся на двадцать футов ввысь, с малюсенькими перекладинами на всех шестах – для детских ножек. Игровую площадку окружали корпуса; примерно в четыре часа дня китайская малышня выплескивалась на зеленый двор, и от их щебета воздух звенел весельем.
– Фан сюэ лэ! Уроки кончились!
– Мама дао лэ! Вижу маму!
– Хуэй цзя лэ! Пора домой!
В том, как дети заняли всю лужайку и постепенно выбрались за садовские ворота, кивая охранникам, наблюдался некий неочевидный порядок.
– Шу шу цзайцзянь! До свиданья, дядя! – чирикали дети, употребляя специальное слово для обращения к старшим.
Рэйни глянул на меня большими глазами.
– Это мой садик, мам?
– Пока не знаю, милый. Посмотрим. – Мы уже готовили его к переводу из дома в сад: мальчики ходят в садик каждый день, как мамы и папы на работу, говорили мы ему.
Месяцы напролет мы с Робом выстраивали стратегию, как нам добыть место для Рэйни. Большинство государственных садиков обязано было принимать детей по месту жительства, но некоторым заведениям – особенно образцово-показательным и передовым – правительство разрешило отдельные правила. Китайцы часто добивались приема в такие учреждения посредством затейливой сети гуаньси, но нам, иностранцам, предстояло найти другой способ. За год до того, как Рэйни можно было поступить на сяобань – «младшая группа», официальный первый год в детском саду, – мы названивали в головную контору. На телефон садились по очереди, осмотрительно делали между звонками паузы по нескольку недель – в надежде, что наши голоса с прошлых безуспешных попыток не запомнят.
На любой звонок отзывался одинаково бесстрастный голос, отвечавший примерно одно и то же: «В группах битком. Незачем звонить повторно. Надежды на место никакой». Мы просили пустить нас к директору, на что всегда получали ответ: «Она на совещании». Однажды нам удалось узнать ее имя: Чжан Юаньчжан, или директор Чжан.
Если что, мы всегда могли подстраховаться шанхайскими международными детсадами, но приближалось лето, и я поняла, что терять мне нечего. Я еще раз отправилась к воротам «Сун Цин Лин». Заглянула в застекленный домик охраны, торчавший сразу за черными коваными воротами – идеальное расположение, чтобы засекать любые вторжения.
В таких случаях я всегда помню, что я иностранка особого рода. Мандарин – язык моего детства и дома: родители эмигрировали с семьями из Китая в Соединенные Штаты через Тайвань несколько десятков лет назад, а сама я родилась и выросла в Америке. На мандарине я говорю с легким намеком на техасскую оттяжку, а словарный запас у меня – из калифорнийского говора, какой я нажила подростком. Большинству континентальных китайцев я казалась своей, покуда не открывала рот, и тут они быстро определяли меня как человека, который заслуживает исключительного презрения: родственница-чужачка, говорит странно, и манеры у нее заморские.
Я помахала стеклянному домику охраны. Один из двоих сидевших там мужчин выбрался наружу.
– Чего вам надо? – рявкнул он из-за ворот. Коротышка, мне до плеча, в толстых очках.
– Чжан Юаньчжан на месте? – спросила я.
– А вы по какому вопросу?
– Просто поинтересоваться о месте для моего сына.
Он оглядел меня и покачал головой.
– Тут битком, всегда битком, – сказал он. – Незачем и спрашивать.
– Можно мне с ней поговорить? Хотелось бы представиться.
– Она на совещании, – ответил охранник. Повернулся и зашел обратно в стеклянный домик.
– Когда лучше подойти еще раз? – спросила я ему вслед, но он пренебрег этим вопросом. В тот же день вечером мы с Робом перегруппировались.
– Может, мне сходить? – спросил Роб.
– Думаю, придется, – ответила я.
– Угу, – согласился Роб, глядя на меня многозначительно. Так уж обстоят дела в Китае: иногда необходимо подсылать «иностранца». Весь первый год в Китае я ныла на эту тему – я волевая женщина, управляю деньгами в своей семье, но в здешней культуре устоялась своя иерархия значимых и незначимых людей. Американец-европеоид всегда на голову выше китайского американца, а сверх того, Роб свободно говорил на мандарине и провел некоторое время в китайской провинции. Китайцев он завораживал, и ему, как правило, удавалось добиться своего, пока они восхищались этим голубоглазым блондином-иностранцем, который говорит на их языке.
Роб пришел к воротам садика перед работой и в тот же вечер торжествующе доложил, что ему удалось заставить охранника вызвать для разговора какую-то воспитательницу.
– Она оказалась приятной, – сообщил Роб. – Сказала: «Вы так хорошо говорите по-китайски!» А потом записала имя и номер паспорта Рэйни на бумажку.
– Она записала все это в какой-то блокнот? – приставала я. – На список очередников не похоже?
– Нет… просто листок бумаги. Размером с само-клейку для записей, – ответил Роб, помедлив.
– А внутрь она тебя не пригласила? – продолжала я, успокаивая уязвленную гордость тем, что и Робу не удалось проникнуть за ворота.
– Не-а. – Роб вскинул брови – он отчетливо понимал, что происходит у меня в голове. Но мы все равно ликовали. В глубинах этого устрашающего учреждения имя нашего сына значилось на клочке бумаги, и этот клочок мог рано или поздно оказаться в руках у директора Чжан.
Теперь оставалось лишь ждать.
Через месяц мне на мобильный телефон позвонили. Замдиректора представилась как Си.
– Вам повезло, – выговорила она отрывисто. – Нам разрешили еще несколько мест в группах сяобань. Вы нашли для Рэйни садик?
– Нет, мы бы мечтали отдать его в «Сун Цин Лин», – быстро отозвалась я.
– Приводите на следующей неделе.
В день нашего «собеседования» я обрядила Рэйни в клетчатую рубашку и вельветовые брючки, на завтрак подала его любимую овсянку с яблоками. Роб уехал на работу, а в городе гостил мой отец, и я решила взять его с собой в подкрепление.
Я собиралась явить директрисе Чжан портрет безупречной для «Сун Цин Лин» семьи: обворожительно милый малыш, увлеченная родительница-иностранка, владеющая мандарином, и общительный дедушка с глубокими корнями в этой стране. Рэйни говорил «нихао», когда полагалось здороваться, я безошибочно выдерживала тона на мандарине, а мой отец крепко подружился с замдиректора Си, восхищавшейся урожденным шанхайцем, вырастившим семью в Соединенных Штатах, – и вот, несколько десятков лет спустя, его родившаяся в Америке дочь живет с семьей на родине!
То ли случайно, то ли по обстоятельствам семья отправилась когда-то в дальние края и теперь вернулась на родную землю. И члены этой семьи подлизываются к замдиректора Си.
– И Рэйни получит возможность посещать «Сун Цин Лин», – объявила Си, осмысляя, вероятно, малость земного шара – или циклическую природу бытия.
– Да, мы очень надеемся! – улыбнулся мой отец.
– Цянь жэнь чжун шу, хоу жэнь чэн лян, – заметила Си, качая головой. «Одно поколение сажает деревья, другому достается тень». Свершилось: в тот миг я поняла, что нас взяли. Китайская пословица, возникшая в разговоре, означала изумление, братанье и принятие – три в одном; это всегда восхитительный сюрприз, словно завернутый в кальку пряник, вдруг упавший с неба. Директор Чжан, присутствовавшая где-то рядом почти всю нашу встречу, коротко кивнула Си, после чего покинула кабинет.
– Значит, Рэйни берут? – спросил мой отец у Си.
– Да. – Си уверенно кивнула.
Дома мы с Робом поразились своей удаче. Рэйни дали место в садике, и торжеству нашему не было предела.
Наступил первый день Рэйни в детском саду. В то приятное осеннее утро мы с Робом продирались сквозь толпы на улицах Французской концессии. Между нами, словно бутончик в цветочной гирлянде, болтался Рэйни, держал нас обоих за руки. Мы с Робом шагали вперед, а Рэйни тянул назад изо всех сил. Вдруг он замер. – Я сейчас заплачу, – объявил он.
– Ничего плохого в этом нет, – успокоила его я, волоча вперед. Из-за того что шли мы, держась за руки, удавалось это нам небыстро, и наша цепочка двигалась на север по людным тротуарам вдоль нашего жилмассива, светофор зажегся красным, и мы ждали, пока такси, фургоны и скутеры давились и кашляли в утреннем потоке.
– Давай не будем срезать через больницу, – выкрикнул Роб. Мы миновали оживленный больничный комплекс, где одно лишь амбулаторное отделение ежегодно обслуживает более четырех миллионов человек, и взяли левее, на главную дорогу. Приблизившись к садику, мы протиснулись между носом «феррари» и задом «БМВ» с шофером – автомобилями, задействованными как транспорт для детей. В толпе причастных к «Сун Цин Лин» мы с Робом отчетливо принадлежали к среднему классу, но мы иностранцы и этим выделялись. Само собой, Рэйни – идеальное воплощение Запада и Востока. Стройный, как мой муж, с высокой переносицей европеоида, но волосы темные, а глаза карие – мои китайские гены. Глазищи у Рэйни такие громадные, что занимают бо́льшую часть его лица, из-за чего казалось, что он постоянно ошарашен. И старики-китайцы, и работающие мамочки таращились на него и восклицали: «Ой какой малыш-иностранец! Какой красавчик!»
Вместе с другими родителями и дедушками-бабушками мы просочились за кованые ворота; старшие попутно выдавали наказы по-китайски: «Веди себя как следует. Слушай воспитателя. Ешь овощи».
В «Сун Цин Лин» детей делили на четыре возрастные категории – «ясли», «младшая», «средняя» и «старшая» – и, далее, на нумерованные группы. Итого получалось двадцать групп с детьми в возрасте от двух до шести. Рэйни предстояло провести год в младшей группе № 4.
Родители и дедушки с бабушками в четыре-пять слоев толпились у входа в комнату группы. Над их головами я увидела лицо учительницы Чэнь, старшего педагога младшей группы № 4. У нее были пожелтевшие зубы с черными отметинами, и даже ее улыбка не давала мне отвлечься от этих черных точек. Я учуяла, что нрава она крутого.
Сегодня Чэнь была дружелюбна, гладила детей по головам и мирно здоровалась с родителями на китайском или шанхайском: «Добро пожаловать! Хорошо ли прошло лето?» Она ловила на лету, на каком языке обратиться. Дети вели себя спокойно и смирно, кивали или приветственно чирикали.
В Китае приходится не столько двигаться вперед, сколько позволять толпе себя нести. Нас постепенно подтащили к дверному проему, Рэйни вцеплялся мне в руку все крепче. Родители сдавали назад, и мы наконец очутились в самых дверях перед учительницей Чэнь. Я кивнула ей, поправила на Рэйни рубашку и напутственно погладила по голове.
– Мы тебя любим, Рэйни. Увидимся после садика.
– Нет! Не бросайте меня, – сказал Рэйни по-английски, отчаянно вскидывая на меня взгляд, пока мы с Робом намеревались убраться к лестнице. – Не бросайте меня здесь. – Полились слезы. Я боком подалась к выходу, и тут Рэйни стремительно перешел в горизонтальное положение, бросившись к моим щиколоткам.
– Мы сегодня вернемся, – сказала я, глядя Рэйни на затылок, пытаясь сохранять спокойствие. – Тебе в садике будет весело – ты посмотри, сколько игрушек! – Я огляделась. С потолка на равных расстояниях друг от друга свисали бледно-зеленые гирлянды, а у дальней стены красовались бумажные тарелки с нарезанными из бумаги цветочными лепестками. Рисунки, выполненные прошлогодними воспитанниками, все еще украшали стены; я заметила, что все яблони на картинках были раскрашены одинаково: штрихи разных оттенков зеленого, бурого и красного.
– Иди поешь. Будь хорошим мальчиком. Тинхуа, – сказала учительница Чэнь. – Слушай, что тебе говорят. – Таков был приказ, которого нельзя ослушаться, и он станет основой здешней жизни Рэйни.
– Не-е-ет!!! – заревел сын, обращаясь к моим щиколоткам, а родители-китайцы наблюдали за этим с большим интересом. Их-то дети помалкивали, держались смирно и заходили в комнату, выпрямив спины. – Не уходите. Не бросайте меня! – вопил Рэйни. Роб склонился к нему, отцепил его руки от меня и внес его в комнату. Усадил нашего тридцатифунтового мальчика поближе к игрушечной кухне, развернулся и ринулся к выходу; за столиками сидели несколько детей, молча пили молоко и жевали сахарное печенье – печенье в восемь утра? – поглядывая на нас с любопытством.
Мы с Робом протолкались через строй родителей и детей и сбежали вниз по лестнице; остановились, лишь оказавшись вне видимости. Я навострила уши, надеясь услышать тишину: такая чуткость знакома любому родителю, сдающему ребенка в ясли или садик.
Рэйни все еще ревел. Мы послушали с полминуты, и я вдруг заметила, что скрежещу зубами. Роб обернулся ко мне.
– Добро пожаловать в «Сун Цин Лин», – сказал он с неуверенной улыбкой. Взял меня за руку, и мы направились к воротам.
После второго дня в садике Рэйни докладывал. Четыре раза ему в рот совали яйцо. Сам он его туда не клал – эта самая ненавистная ему еда пролезла между зубов посредством руки устрашающей учительницы Чэнь.
– Она мне это сунула, – сказал Рэйни, разинул рот и показал пальцем.
– А дальше что? – спросила я.
– Я заплакал и выплюнул.
– А потом?
– Она опять, – сказал Рэйни. Мы шли домой по людному тротуару, забитому пешеходами и уставленному торговыми лотками с овощами. Рэйни ткнул локтем в зад пожилой китаянке, шедшей впереди, уверенно протолкался вперед и занял освободившееся место. Наш малыш работал локтями не хуже местных.
– И? – выпытывала я.
– Я плакал дальше и выплюнул опять, – ответил он. Я вытянула из него всю историю до конца: учительница Чэнь запихивала ему яйцо в рот четыре раза, и в последний раз Рэйни его проглотил. Я впитывала новость о том, что моего ребенка кормят в саду насильно, а вокруг грохотал Китай: вопили со своих трехколесных тележек торговцы помидорами, где-то на середине соседнего проулка скрипел турникет, гудели такси.
У нас дома пищевые баталии заканчивались воплями и истериками. Рэйни предпочитал голодать, чем пробовать что угодно новенькое. Когда я взялась познакомить его с пареной капустой (из которой выложила у него в тарелке динозавра), он так бесновался, что отколол себе кусочек зуба о пол.
– Почему ты съел яйцо? – спросила я.
– Я больше не хочу разговаривать.
Позднее я отправила СМС своей американской подруге, яростно двигая большими пальцами по клавиатуре: «Кажется, Рэйни в садике насильно накормили яйцом».
Подруга ответила молниеносно: «По-моему, суровая дисциплина китайского образования подавляет… Мэри Поппинс ты там не найдешь. Но принуждение умного, свободомыслящего ребенка есть яйцо – это тревожно». Ее дети ходили в Шанхае в международный детсад.
Я решила, что поговорю об этом с учительницей Чэнь, когда в следующий раз приду за Рэйни. Я не полностью доверяла докладу своего трехлетки о том, что произошло, и подумала, что вот и будет у меня отличный повод проявить себя как заинтересованного приверженного родителя. Назавтра я ждала в толпе – в основном среди матерей и бабушек с дедушками – у дверей комнаты и тянула шею над родительскими головами. Увидела три десятка детей, сидевших на крохотных стульчиках идеальной подковой вокруг учительницы. Рэйни сидел – сидел! – на третьем стуле с краю. Дома его едва угомонишь, и я видела, что и тут ему непросто. Все конечности двигались – локти, руки, ноги, стопы. Он походил на неугомонную гусеницу, которую пригвоздили посередке, а концы при этом не находят себе покоя, но Рэйни все равно не покидал своего места. Вытянув шею к двери, как и все остальные дети, ожидавшие родителей, Рэйни наконец засек меня. Учительница тоже заметила меня и выкликнула его имя. Рэйни вскочил со стула и рванул ко мне. Детей называли одного за другим, родители отходили, и наконец я смогла подобраться к учительнице Чэнь. Рэйни стискивал мне руку.
– Добрый вечер, учитель Чэнь, – проговорила я. – Мы очень рады началу года.
– Хорошо, это хорошо, – ответила Чэнь.
– Как у Рэйни дела?
– Хорошо, – ответила Чэнь и кивнула.
– Я бы хотела спросить у вас кое о чем. Рэйни дома яйца не ест, но сказал мне, что в садике поел. Рэйни их кто-то заталкивал в рот?
– Да, – ответила она, никак не обороняясь. Сердце у меня екнуло, и все планы на непринужденную беседу испарились. Я ринулась вперед.
– Правда? И кто же?
– Я, – ответила Чэнь.
– О! А! Мы бы предпочли, чтоб вы не заставляли Рэйни есть то, что ему не нравится. Нам, иностранцам… мы такие методы не применяем, – сказала я, а учительница Чэнь переминалась с ноги на ногу и смотрела куда-то мимо меня. – Мы такие силовые методы в Америке не применяем, – повторила я.
– Да? И как же вы тогда? – хмыкнула она, глядя на Рэйни.
– Мы объясняем, что есть яйца полезно, что питательные вещества – они для того, чтобы кости и зубы были крепкие и чтобы зрение было хорошее, – ответила я, слова вылетали все быстрее, я старалась высказываться авторитетно. – Мы мотивируем детей делать выбор в пользу яйца. Мы доверяем им решение.
– Помогает? – спросила Чэнь.
Память об отколотом зубе Рэйни мелькнула у меня в уме.
– Ну… не всегда, – призналась я.
Чэнь кивнула.
– Рэйни надо есть яйца. Мы считаем, что яйца – полезное питание и все малыши должны их есть. – Она еще раз глянула на Рэйни и поцокала прочь.
В голове любого китайца или китаянки обитает человечек – независимо от того, знают они об этом или нет. Он управляет всем: тем, как они отыскивают себе спутников, чего хотят от работы, как обращаются с родителями – и как обучают детей. Человечка зовут Конфуций, он жил две с половиной тысячи лет назад. Он был и учителем, и философом.
Упомяните его имя – Кун цзы – чуть ли не при любом обычном китайце, и он уважительно склонит голову, а затем сменит тему, словно Конфуций ему двоюродный прапрадедушка, которого полагается чтить, но не очень понятно, как о нем разговаривать.
Конфуций считал, что цель образования – вылепить из человека «гармоничного» члена общества, а гармонию проще поддерживать, когда всяк знает положенное ему место. Поэтому Конфуций посвятил много времени и внимания описанию связей и отношений в обществе. В мире Конфуция жена всегда подчиняется мужу, подданный никогда не посягает на императора, младший брат слушается старшего, а сын в ежедневных делах поступает, как велит ему отец. «Пусть владыка будет владыкой, подданный – подданным, отец – отцом, сын – сыном», – рек Конфуций, как сообщают нам «Беседы и суждения», классическое собрание изречений, приписываемых ему или его последователям. Конфуций выстроил всю свою философию иерархий на представлении о власти сверху и подчинении снизу.
Помню эти уроки по своему детству. Мой отец вырос в Азии и китайские замашки привез с собой в Америку, где познакомился с моей матерью и женился на ней – она, как и он, была китайской иммигранткой; они вырастили нас с сестрой. Отец был в высшей степени властным, а во мне хватало бунтарства, из-за чего в моем раннем детстве у нас то и дело случались стычки. В нашем пригородном хьюстонском доме середины века росло деревце, привезенное из отцова родного дома на Тайване. Бугры, где когда-то росли ветви, прикрыты полиуретаном, ствол – узловатое ежедневное напоминание о древних традициях.
Я постоянно выходила за границы дозволенного.
– Не хочу я сегодня домашнюю работу делать, я устала от химии. Ты заставляешь меня слишком много учиться, – говорила я отцу, которого звала Ба, по-китайски – «отец».
– Дочери так с отцом разговаривать не подобает, – отбривал он, и губы у него дрожали от ярости.
Подростком я в упор не понимала, кто это сказал ему, будто с отцами так не разговаривают, но теперь знаю: это Конфуций нашептал сквозь поколения, это он пробрался в наши жизни. По другому поводу я холодно уведомила отца, что собираюсь податься в танцевальную команду поддержки – это почитаемая в старших классах институция, чемпионы штата Техас 1978 года, где на футбол молятся. К сожалению, футбол и танцы на китайской шкале ценностей среди достойных не значатся.
– Танцы не прибавят тебе успеваемости, – отозвался Ба. – У тебя средний балл упадет.
– Плевать. Все равно пойду, – сказала я.
– А? – изумился отец. – Вот так вот взяла да решила?
– Ага. Пойду, и ты ничего с этим не сделаешь.
Помню, ничего более утешительного – и устрашающего, – чем бросать вызов отцовской власти, не было. Я тем самым перла и против Конфуция.
Каждый год мои мама с тетей – сестрой моего отца – целыми днями готовили всякое к пиршеству на китайский Новый год. Лущили креветок, рубили свинину, обжаривали грибы, варили зимнюю тыкву для супа, пекли утку, лепили пельмени и так далее, и тому подобное. К концу долгих усилий, чтобы почтить предков, мы расставляли на столе благовония и тарелки – иногда пару десятков. Через час-два дымный сладкий аромат благовоний наполнял дом, еда же увядала, жарочное масло застывало на тарелках глянцевыми лужицами. Каждое блюдо приходилось разогревать в микроволновке, после чего можно было уже усесться наконец и пировать. Когда мне исполнилось десять, я объявила, что ритуал этот не только бестолков, но и расходует впустую женский труд.
– Предков надо чтить, – отбился отец и разразился речью о традиции. Уже знакомая к тому времени лекция длилась четверть часа, но сводилась к тому, что всякому, кто не чтит предков как полагается, грозят невзгоды. Согласно конфуцианскому канону, любое событие, кажущееся неудачей, – несчастный случай, потеря работы – на самом деле месть предков. И потому женщины в семье продолжали ежегодно лущить-рубить-жарить-варить-печь-лепить, а мы потом оставляли еду на столе на много часов.
Дочернее смирение у меня получалось из рук вон плохо. На этом правиле Конфуций настаивал особенно, оно призывало детей чтить старших, а также людей, стоявших у истоков клана, но уже давно покинувших этот мир. На Западе старшие, когда здоровье кончается, частенько оказываются в домах престарелых, китайцы же покупают дом с дополнительной спальней для бабушки и целыми днями готовят трапезы в ее честь, когда она уходит из жизни.
Древние картины и стихи иллюстрируют безграничную добродетель сыновнего и дочернего смирения: юноша призывает комаров сосать его кровь, чтобы родители спали непотревоженными; мужчина хоронит сына-младенца заживо, чтобы хворающей бабушке досталось больше еды; мужчина, пробуя на вкус испражнения своего отца, определяет таким способом, что отец смертельно болен, и предлагает пожертвовать собственной жизнью ради него. Мое любимое – о женщине и ее свекрови, фигуре в западной культуре очень недоброй. В Китае все иначе: в одной истории женщина вырезает у себя кусок печени, чтобы сварить на нем бульон, способный вылечить недужную свекровь.
В нынешнем Китае смирение отпрысков часто проявляется в образовательных достижениях. Добиваться результатов в школе – вершина уважения к родителям, поскольку хорошие оценки и баллы на экзаменах – залог финансовой устойчивости, возможность содержать родителей и купить дом побольше – со спальней для бабушки. Принцип послушания и уважения естественно распространяется и на учителей, само собой: от детей «требуется чтить власть учителя безусловно», как писали двое западных ученых в 1996 году в исследовании китайской учебной программы детских садов.
От родителей ожидают подобающего поведения. Я же в общении с учительницей Чэнь переступила черту. Опять проявила себя не как достойный последователь Конфуция.
До меня это дошло, как раз когда она решила закончить нашу беседу о яйцах простым маневром: взяла и ушла от меня.
В последующие недели Чэнь ко мне не обращалась, хотя я подмечала, как она поглядывает на меня во время вечерней родительской сутолоки. И вот однажды она попросила меня зайти в раздевалку, и я осознала, что Чэнь ждала возможности поговорить со мной с глазу на глаз.
– Позвольте вас побеспокоить на секунду, – сказала учительница, выговаривая общепринятую любезность.
– Разумеется, что-то стряслось?
– Не стряслось, но… Я бы просила вас воздержаться от сомнений в моих методах в присутствии Рэйни, – ответила она.
– Ой, – сказала я.
– Да, лучше пусть дети считают, что мы во всем друг с другом согласны, – продолжила она.
– Ой! – сказала я.
– Если ваше мнение отличается от моего, побеседуйте со мной лично. Но в присутствии детей вам следует говорить: «Учитель прав, мама будет делать так же», – ладно?
– Ох… ладно, – промямлила я. – Мне хотелось… хотелось, чтобы он в садике был доволен.
– Доволен? Он доволен, – сказала она и уверенно кивнула. – И дома вы б не обсуждали учителей при Рэйни. – Уголки губ у учительницы Чэнь были подняты – натянутая улыбка натужной любезности. Не успела я ответить, она еще раз мне выговорила: – Не следует допускать, чтобы дети думали, будто мнение мамы не сходится с мнением учителя.
Я кивнула и быстренько вышла из раздевалки. Учительница Чэнь меня отчитала!
По дороге домой с Рэйни я лихорадочно обдумывала эту беседу. То, что мне виделось простой просьбой, учительница Чэнь сочла вызовом ее авторитету. Вид Рэйни, сидящего на стульчике перед моим приходом за ним, то, как он ждал разрешения учительницы встать, внезапно показался мне зловещим.
В мои мысли просочились обрывки разговоров, которые я вела с другими родителями-китайцами, – у этих разговоров внезапно появился контекст. Как-то раз одна мамаша-китаянка сказала мне, что боится спрашивать учительницу о чем бы то ни было – из опасений, что для ребенка будут устрашающие последствия. Бедолага, подумала я тогда. Вот те на! Другая родительница рассказала, что подарки для старшей воспитательницы ее дочери она планировала не одну неделю. Западные косметические средства или предметы роскоши – хороший вариант, пояснила она, увлеченно перечисляя с китайским акцентом названия фирм: «Луи Вюиттон», «Прада», «Л’Окситан», «Клиник», «Годайва». Теперь-то я поняла, что это она мне подсказывала. Я провалила все экзамены, а сверх того – усомнилась в учителе в присутствии ребенка. Профессор, специалист по китайскому дошкольному образованию, позднее объяснил мне, что нет ничего хуже для учителя, чем потерять лицо при детях. «Людям с Запада, может, и нравится, когда дети дерзят им, но в нашей традиционной культуре для нас в порядке вещей не такое», – сказал он.
В последующие недели Чэнь старательно избегала меня. Когда я приближалась, она вечно втягивалась в беседу с каким-нибудь другим родителем или склонялась к ребенку. Шанхай всего несколько лет как построил себе метро, и в нашем районе новые дома возникали чуть ли не ежемесячно. На горизонте возносилась Шанхайская башня – кусок за куском стали, а когда ее достроят, она станет высочайшим в мире небоскребом, а в ней – самый быстрый лифт в истории планеты. Экономика страны развивалась с небывалой прытью. Но при всех этих переменах некоторые традиции оказались слишком глубокими и не сдвинулись ни на дюйм: будь привержен своим старшим и никогда не сомневайся в учителях в открытую. Нынешние правила общественного поведения были закреплены два с половиной тысячелетия назад, а я сотворила немыслимое.
Мы с Рэйни попали впросак.
На следующей неделе я принялась наблюдать за родителями, когда приходила забирать ребенка, но, приближаясь к комнате группы, старалась не привлекать к себе внимания. Кто-то трепался с учительницей Чэнь и с нянечкой Цай на их родном шанхайском – этот язык я не понимала и не говорила на нем, прочие же разговаривали на мандарине – о художественных работах своих отпрысков или о досугах после занятий. Родители никогда, судя по всему, никаких тревог не высказывали и ни на какие вопросы о том, чем их дети занимаются в саду, не отваживались. Единственные вопросы, которые до меня долетали, были открытыми и миролюбивыми, безобидными: «Быстро ли уснул Нун-Нун сегодня в тихий час?», «Мэй-Мэй обедала?»
Все разговоры завершались так или иначе всякими любезностями из уст родителей: «Лаоши, синьку лэ! Учитель, вы так упорно трудитесь! Великолепно поработали! Тайбан! Поразительно! Великолепно!»
Ладно, усекла, сказала я себе. Полегче надо. И комплиментов побольше.
Однажды, когда я забирала Рэйни, учительница Чэнь обратилась ко мне.
– Рэйни ест яйца, – сообщила она это ровным тоном, словно поставила оценку в табеле предметов. Судя по голосу, оценка эта была «четыре с минусом» – примерно вот такая: «Процесс был непрост, но цель в итоге достигнута».
– Тайбан лэ! – воскликнула я. – Великолепно! – У меня при этом чуть желудок до горла не подпрыгнул. Яйца в моей жизни обрели новый смысл: они перестали быть просто хорошим источником белка. Яйца меня тревожили, и я страшилась думать о методах, которыми моего сына заставляли их глотать.
В стенах нашей квартиры Рэйни продолжал отказываться от яиц – в любом виде, будь то омлет, глазунья, пашот или вкрутую. Как же Чэнь это удалось? И ел ли он их по своему желанию? Своей рукой? Эти мысли мельтешили у меня в голове, пока я наконец не решила, что нужно увидеть своими глазами, как Рэйни ест яйцо. Однажды утром в выходной я уговорила Рэйни съесть яйцо, добавив к трапезе углеводов, да еще и взятку предложила.
– Рэйни, если съешь французский тост, разрешу посмотреть «Кунг-фу Панду» после завтрака, – сказала я.
– А что такое «французский тост»? В нем яйцо есть? – Яйцо и для Рэйни, судя по всему, имело особый смысл.
– Ну… Французский тост – это хлеб. С чуточкой яйца, – рискнула я. – Но… в основном хлеб.
Рэйни глянул на покрытое яйцом сооружение, которое я устроила у него на тарелке, подумал о пандах, занятых кунг-фу, и кивнул. Попросил стакан воды, и я устроилась на стуле в десяти футах, делая вид, что читаю книгу.
Рэйни разместил пластиковый стаканчик с водой по курсу «два часа», рядом с тарелкой. С минуту смотрел на получившееся. Затем осторожно приступил.
Маленькие пальчики раскрошили тост на кусочки, Рэйни разметал их по тарелке. Оглядел. Глубоко вдохнул. Выбрал один и сунул в рот.
Далее он стремительно схватил стакан с водой и наклонил у рта, смывая тост, словно лодчонку по туннелю – штормовой волной. Замер, вдохнул еще раз и повторил все сначала. Я долила ему воды, когда стакан опустел. Рэйни действовал решительно, не прерывался на болтовню и не улыбался. Через четверть часа и после трех стаканов воды французский тост исчез.
Я слышала голоса всех до единого американских педиатров и диетологов, от клиники Мэйо до доктора Сирса: не устраивайте пищевых баталий. Не заставляйте ребенка есть. Не превращайте трапезы в источник тревоги. Едой нужно наслаждаться, иначе позднее в жизни разовьется расстройство питания.
Можно было смело сказать, что против этих запретов я сделала все – в потрясающих масштабах. Мое обещание «Кунг-фу Панды» тоже было табу на Западе: никогда не вознаграждать за употребление пищи.
И все же я поразилась. Никогда бы не подумала, что мой трехлетка способен к подобному проявлению решимости. Я едва узнала в этом создании, заставившем себя добраться до цели, которая его не радовала, моего истеричного, швырявшегося едой малыша со сколотым зубом. Культура навязывала представление о том, что учителю виднее, но оправдывает ли средства поставленная цель?
После того как тарелка опустела, Рэйни уселся перед телевизором, на экране появился «Кунг-фу Панда».
– Учителя наблюдают за тобой, когда ты ешь? – спросила я. Рэйни помолчал, обдумывая мой вопрос.
– Скажу, если разрешишь мне посмотреть и про Паровозика Томаса.
