Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 3. Плоды военного капитализма
Мюль-машина, Ланкашир, 1835 год
Революция началась в таких местах, где ее меньше всего можно было ожидать: например, в тихой долине среди холмов, окружающих Манчестер.
Сегодня фабрика Quarry Bank Mill, находящаяся на расстоянии небольшой автобусной поездки от шумного городского международного аэропорта, привлекает туристов в равной мере как своими ухоженными садами, так и промышленной историей. Посетители прогуливаются по берегам реки Боллин, чьи воды за тысячелетие проточили в окружающих полях долину глубиной порядка ста футов.
Двести лет назад эта река вдохновила одного британского торговца на один из самых важных экспериментов в истории человечества. В 1784 году Сэмюэл Грег собрал вместе на ее берегу, составив таким образом небольшую фабрику, несколько прядильных машин нового образца, так называемых ватермашин – многоверетенных рам с водяным приводом, группу детей-сирот, надомных работников из близлежащих деревень и запас карибского хлопка. Вместо той энергии, которую прядильщики использовали в течение сотен лет – энергии человека – Грег запустил свои прядильные машины, используя вес падающей воды. Фабрика Грега, несмотря на свои скромные размеры, отличалась от всего, что существовало в мире до этого. К 1784 году здесь и на нескольких речных берегах неподалеку машины, приводимые в действие неодушевленной энергией, впервые в истории человечества производили пряжу. Грег и современные ему производители после десятилетий тщетных попыток внезапно повысили производительность одной из старейших отраслей человеческой деятельности, положив начало не имевшему аналогов в истории великому перемещению машин и людей.
Предприятие Сэмюэла Грега было сугубо местным событием. Грег родился в 1758 году в Белфасте, но вырос в Манчестере и переехал в близлежащий Стайел после того, как осознал, какая мощь таится в его неторопливой реке. Его работники приходили из долин, с холмов и из приютов Чешира и близлежащего Ланкашира. Даже его машины были недавно изобретены в окрестных городах. Так же как Кремниевая долина сыграла роль инкубатора компьютерной революции конца двадцатого века, идиллические холмы вокруг Манчестера стали в конце XVIII века инкубатором ведущей технологии того времени – изготовления хлопчатобумажного текстиля. Сельская местность, огибавшая Манчестер дугой примерно в тридцать пять миль, наполнилась фабриками, при этом мелкие городки выросли в города, а десятки тысяч людей переместились с ферм на фабричное производство.
Однако это событие, на первый взгляд местного и даже провинциального масштаба, не могло бы произойти в отсутствие идей, материалов и рынков, возникших в результате преобразования мира хлопка в ходе предшествующих трех веков. Фабрика Грега была частью охвативших весь мир сетей – и в конечном итоге послужила импульсом к изменениям во всем мире, гораздо более масштабным, чем Грег мог себе представить. Необходимый для производства материал Грегу поставляли его родственники из Ливерпуля, занимавшиеся торговлей, которые, в свою очередь, покупали его с кораблей, прибывавших из таких мест, как Ямайка и Бразилия. Сама по себе идея хлопковых тканей и технологий их отделки, как мы знаем, пришла из Азии, в частности из Индии, и желание Грега их производить в значительной степени было мотивировано его надеждой вытеснить продукцию индийских прядильщиков и ткачей с отечественного, а также и с международного рынка. И, что не менее важно, существенная часть производства Грега покинула Соединенное Королевство, переместившись в другие места, – подогревая торговлю рабами на западном побережье Африки, одевая собственных рабов Грега на острове Доминика и обслуживая потребителей в континентальной Европе. Сэмюэл Грег смог опереться на все эти сети главным образом благодаря тому, что долгое время британские торговцы занимали в них господствующее положение.
Изменения в мировой пространственной организации хлопководов, производителей и потребителей хлопка, 2000 год до н. э. – 1860 год н. э.
Фаза I: Несколько полюсов, связи отсутствуют.
Фаза II: После 1600 года сети все больше концентрировались в Европе, но производство оставалось рассредоточенным.
Фаза I II: После промышленной революции производственные сети сосредоточились в Европе, многоцентричная отрасль стала однополярной
Несмотря на существенный вклад Грега и его коллег, сделанный в период расцвета промышленной революции с 1780 по 1815 год, промышленность все еще не могла приблизиться к объемам и качеству производства прядильщиков и ткачей из Азии, Латинской Америки и Африки. И все же их фабрики заключали в себе будущее. Их машины, приводимые в движение водой (а вскоре и паром) и обслуживаемые наемными рабочими, созданные неустанным новаторством благодаря серьезному накоплению капитала и активному поощрению со стороны государства нового типа, казались волшебными и стали центральной опорой империи хлопка. Эта маленькая искра привела в движение процесс, в результате которого Англия заняла господствующее положение в многосторонней мировой экономике, сделав своей одну из важнейших отраслей человеческой деятельности. Эта маленькая искра вызвала к жизни промышленный капитализм, который распростер свои крылья на весь земной шар. Эта маленькая искра породила тот мир, который знаком большинству из нас.
Сэмюэл Грег играл важную роль в этой истории: он и его современники формировали будущее. Но при этом, как и большинство успешных революционеров, они опирались на прошлое: на сети, созданные британскими торговцами, плантаторами и государством в ходе двух предыдущих веков. Иными словами, они смогли обуздать энергию воды лишь благодаря той энергии, которую обуздал военный капитализм. Рабство, колониальное господство, военизированная торговля и экспроприация земель подготовили плодородную почву, из которой появились ростки нового капитализма. Гений Грега заключался в осознании того, что готовые к риску английские капиталисты с помощью этого материального и институционального наследия могли создать невиданное богатство и власть, опершись на мир производства, который до этого момента не считался средой, подобающей джентльмену.
«Земля высоких труб»: промышленная революция в Соединенном Королевстве, 1780–1815 годы
Дело Грега глубоко уходило корнями в военный капитализм с его насильственным присвоением территорий и рабской рабочей силы и с его опорой на имперское государство в получении новых технологий и новых рынков. Он вложил свою часть семейного состояния в Хиллсборо Эстейт – прибыльную сахарную плантацию на острове Доминика в Карибском море, где держал сотни африканских рабов до окончательной отмены рабства на британских территориях в 1834 году. Дяди Грега, Роберт и Натаниэл Хайд, которые воспитывали его с девяти лет и вложили солидную долю необходимого капитала в строительство Quarry Bank Mill, были также текстильными промышленниками, владельцами плантаций на западе Индии и торговцами. Жена Грега, Ханна Лайтбоди, родилась в семье работорговцев, а семья ее сестры перешла от работорговли к экспорту тканей в Африку.
Большинство коллег Грега по производству хлопка происходили из значительно менее процветающего окружения и не имели плантаций в Карибском море с трудившимися на них рабами. Они скопили лишь скромный капитал, но их богатством был дух экспериментаторства, техническая одаренность, а кроме этого – жажда огромных прибылей, которых можно было добиться в производстве. Но даже они получали необходимый им материал – хлопок – благодаря рабскому труду. Даже они работали на те рынки, которые вначале открылись благодаря торговле индийскими хлопковыми тканями – тканями, которые не допускались на многие европейские рынки из соображений защиты неконкурентоспособных европейских производителей. Даже они опирались на индийские технологии, захваченные путем имперской экспансии Британии на этом континенте. Многие, более того, опирались на капитал, накопленный в результате атлантической торговли, и поставляли продукцию на атлантические рынки – особенно в Африку и Америку, два региона, чья экономика существовала почти исключительно за счет рабского труда. Военный капитализм представил им, кроме того, массу возможностей научиться – умению организовать дальнюю торговлю, управлению отечественными отраслями экономики или же механизмам перемещения капитала для целей заокеанской торговли, которые легли в основу развития отечественных финансовых инструментов. Даже современный учет расходов на оплату труда зародился в мире рабских плантаций и затем мигрировал в современную промышленность. А стимулы и способность британских предпринимателей радикально перевоплощать производство хлопковых тканей находились под защитой могущественного имперского государства, которое в свою очередь было продуктом военного капитализма.
Внедрение военного капитализма у себя дома: Ханна Лайтбоди, жена Сэмюэла Грега, родившаяся в семье ливерпульских торговцев
Важнее всего было то, что это наследие позволило британским торговцам ко второй половине XVIII века занять определяющие позиции во многих ключевых узлах мировой хлопковой отрасли – даже притом, что британские рабочие производили всего лишь малую толику суммарного мирового выпуска, а фермеры вовсе не выращивали хлопчатника. Господство англичан в этих мировых сетях, как мы увидим, сыграло важнейшую роль в их способности преобразовать производство и стать неожиданным источником промышленной революции, которую привел в движение хлопок. Будучи не менее революционным, промышленный капитализм произошел от военного капитализма, великого новшества прошлых веков.
Сэмюэл Грег и подобные ему новаторы знали, что всемирный охват и могущество Британской империи давало им колоссальное преимущество над торговцами и ремесленниками из Франкфурта, Калькутты или Рио-де-Жанейро. Начав свой путь торговцем, работавшим на своих дядей, Грег уже организовал крупную сеть надомных хлопковых прядильщиков и ткачей в деревнях Ланкашира и Чешира перед тем, как инвестировать в свои новые машины. Кроме прибылей и рабочей силы, обеспечиваемых его надомными сетями, Грегу был легко доступен обильный капитал из состояния его жены. Семья Рэтбоунов, которой предстояло стать одним из главных игроков хлопковой торговли XIX века, также была готова поставлять хлопок-сырец Грегу в 1780 году.
Из первых рук он получил знание о том, что рынок хлопковых тканей – в континентальной Европе, на побережье Африки и в Америке – быстро расширялся.
Хотя потенциал роста был колоссален, риски этих первых предприятий были невелики. В 1780-х годах Грег вложил в свою фабрику Quarry Bank Mill поначалу небольшой капитал: 3000 фунтов стерлингов, что сегодня соответствует полумиллиону долларов США. Затем он нанял девятнадцать детей возрастом от десяти до двенадцати лет в близлежащих работных домах, прикрепив их на семилетний срок в качестве «приходских подмастерьев» к своей фабрике. К 1800 году он добавил к этим детям 110 взрослых наемных рабочих. Сначала Грег продавал свои ткани в основном в Европе и Вест-Индии, а после 1790-х годов все большие ее объемы направлялись в Россию и США. Благодаря этим расширявшимся рынкам новая фабрика, как и другие, с самого начала была замечательно прибыльной, принося в год по 18 % первоначальных инвестиций – вчетверо больше, чем государственные облигации Соединенного Королевства.
Наблюдатели-современники, как и сегодняшние историки, видели множество причин тому, что предприятие Грега, а с ним и намного более широкая промышленная революция «разразились» именно в этом месте, на севере Англии, и именно в это время – в 1780-е годы. В этой связи говорилось и о гении британских изобретателей, и о размере британского рынка и его необыкновенно глубокой интеграции, и о британском ландшафте, с легкостью позволявшем пользоваться водным транспортом, и о важности религиозного диссидентства для нестандартного мышления, и о создании государства, благоприятствовавшего деловой инициативе. Хотя ни один из этих аргументов нельзя считать неважным, все они упускают главную часть сюжета промышленной революции: ее зависимость от охватившей весь мир системы военного капитализма.
В результате действия всех этих факторов впервые в истории на сцену вышел новый персонаж – фабрикант; это был человек, который использовал капитал не для порабощения или завоевания территорий, хотя это по-прежнему было крайне важно, а для организации рабочих в огромные оркестры машинного производства. Их деятельность по реорганизации производства зиждилась на новых способах мобилизации земли, труда и ресурсов – и требовала, кроме прочего, новой связи между капиталистами и государством. Именно это сочетание социальной и политической власти оживило промышленный капитализм – преобразующее изобретение промышленной революции. Именно это новшество, как мы увидим, в конечном итоге поднимется на крыло и весьма замысловатым путем отправится в другие части света.
За счет последствий военного капитализма Грег и его современники, как заметил один наблюдатель в 1920-е годы, «вырвал империю хлопка у Востока за одно поколение бурного изобретательства», перекроив всю географию мирового производства хлопка. Их работа была революционной, поскольку вводила новую институционную форму организации экономической деятельности, а также всемирную экономику, в которой быстрый рост и непрерывная перестройка производства стали нормой, а не исключением. Разумеется, важные изобретения создавались и в прошлом, и в различных регионах мира бывали моменты ускоренного экономического роста и до промышленной революции. И все же ни одно из них не создало такого мира, в котором сама по себе революция стала бы неотъемлемой частью жизни, мира, в котором экономический рост, несмотря на периодические падения, питал бы свое собственное расширение. За тысячу лет до 1800 года ни в Европе, ни где-либо еще не случалось радикального ускорения экономического роста, а если такое ускорение и возникало, то вскоре шло ко дну, разбившись о ресурсные ограничения, голод или болезни. Теперь промышленный капитализм создавал вечно меняющийся мир, и хлопок, важнейшая мировая отрасль, был ходовой пружиной этого беспрецедентного ускорения роста человеческой производительности.
Оглядываясь назад, можно сказать, что Англия конца XVIII века созрела для перестройки хлопкового производства. За плечами британских капиталистов были два столетия производства хлопкового текстиля, у них был доступ к капиталу для инвестиций, и на них работало все больше крестьян, которые пряли и ткали в своих домах. Кроме того, опиравшиеся на надомный труд британские текстильщики десятилетиями выдерживали давление индийского импорта – и благодаря этому опыту они осознали важность умения конкурировать с индийскими производителями и захватывать их рынки. И, что не менее важно, для работы на новых фабриках имелись рабочие, которые не могли противостоять процессу своего превращения из сельских тружеников или ремесленников в промышленных наемных рабочих. Эти факторы обеспечили необходимые условия для радикального преобразования производства и институтов, частью которых оно было. Такие условия, однако, едва ли были уникальны и существовали, если не во всех, то по меньшей мере во многих своих аспектах в большом множестве стран, от Китая и Индии до континентальной Европы и Африки. Сами по себе они не могут объяснить, почему промышленная революция началась на небольшой части Британских островов в конце XVIII века.
Однако, в отличие от своих коллег где бы то ни было еще, британские капиталисты контролировали множество мировых сетей производства и сбыта хлопка. У них был доступ к неповторимо динамичным рынкам, они господствовали в трансокеанской хлопковой торговле, они владели полученным из первых рук знанием о баснословном богатстве, которое можно было добыть продажей ткани. Таким образом, главной проблемой британских производителей хлопка, в двух словах, была трудная конкуренция с индийской продукцией – высокого качества, но при этом дешевой. Как мы уже видели, в XVIII веке британские производители в основном (хотя и не полностью) решили проблему качества, присвоив индийские технологии. Увеличение объемов выработки и снижение затрат представлялось более сложной задачей: сети надомных работников, выстроенные британскими торговцами в сельской местности, оказались в значительной степени невосприимчивыми к повышению объемов производства. Работа была нерегулярной, дополнительных работников в случае необходимости сложно было быстро найти, а транспортные расходы росли вместе с объемами работы. Кроме того, было сложно выдерживать единообразное качество продукции, которая прялась и ткалась на отдаленных фермах. При имеющихся технологиях и социальной организации производства британские надомные работники едва ли могли состязаться с хлопковыми производителями в других частях света. Главным образом им это удавалось на защищенных рынках – отечественном и колониальных.
Главной причиной этой неспособности к конкуренции, однако, были затраты на рабочую силу. В Соединенном Королевстве зарплаты были намного выше, чем в других местах; действительно, в 1770 году зарплаты в Ланкашире примерно вшестеро превышали индийские. Даже при том, что в тот момент благодаря усовершенствованному оборудованию производительность на одного работника хлопковой отрасли в Британии уже вдвое-втрое превышала производительность индийского работника, этого коэффициента все еще было недостаточно для создания равных условий игры. Военный капитализм создал фундаментально новый набор возможностей для британских хлопковых капиталистов, но в нем не было ответа на вопрос о выходе на мировые рынки хлопковой ткани глобально ощутимым образом. Протекционизм до определенного момента был реально действующим решением и применялся с большим успехом, но заманчивая перспектива мирового экспорта не могла быть реализована подобными запретами. Британским капиталистам было необходимо динамичное сочетание новых технологий для снижения затрат, продолжения роста эластичных рынков, которые уже начали расширяться по следам британской экспансии, и государства, готового оказать поддержку и способного не только защищать глобальную империю, но и преобразовать общество в самой Британии.
Поскольку трудовые издержки были главным препятствием к реализации заманчивых возможностей, британские торговцы, изобретатели и начинающие фабриканты – будучи все практичными людьми – сосредоточились на методах повышения производительности своих дорогостоящих работников. В процессе они совершили поворотное изменение в истории хлопка. Их первым заметным новшеством было изобретение Джоном Кеем самолетного челнока в 1733 году. Этот маленький деревянный инструмент, имеющий форму корабельного корпуса, позволил ткачам закреплять на нем нить утка и затем толкать его, заставляя «лететь» от одной стороны ткацкого станка к другой через нити основы. Благодаря этому челноку производительность ткачей удвоилась. Поначалу он распространялся медленно, но сдержать его распространение было невозможно: после 1745 года, несмотря на сопротивление ткачей, боявшихся потерять источник пропитания, челнок широко использовался.
Этот крохотный кусочек дерева, который двигался по-новому, вызвал каскад новых усовершенствований, которые медленно, но бесповоротно изменяли производство хлопка. Распространение более производительных ткацких технологий стало причиной сильнейшего напряжения в сфере производства пряжи, поскольку требовалось все больше прядильщиков для того, чтобы обеспечить пряжей одного ткача и не дать простаивать станкам. Несмотря на растущее число женщин, все дольше трудившихся за прялками во все большем количестве домов, пряжи было недостаточно. После изобретения Кея для обеспечения пряжей одного ткача требовалось четыре пряхи. Многие ремесленники пытались найти способ обойти это узкое место, и к 1760-м годам повышение производительности стало возможно, после того как Джеймс Харгривз изобрел прядильную машину «дженни». Она состояла из вращавшегося вручную колеса, которое поворачивало ряд веретен в рамке, пока прядильщик другой рукой двигал вперед и назад брусок с тем, чтобы вытянуть нить и затем намотать ее на веретена. Сначала эта машина могла вращать восемь отдельных веретен, затем шестнадцать, а потом и еще больше, и уже в 1767 году она утроила скорость работы прядильщика. Она быстро распространилась, и к 1786 году в Британии работало порядка двадцати тысяч таких машин.
Уже в 1769 году, однако, в прядении произошли новые усовершенствования благодаря ватермашине Ричарда Аркрайта – машине, приблизившей появление фабрики Грега благодаря использованию энергии падающей воды. Она состояла из четырех валиков, которые вытягивали хлопковое волокно перед тем, как веретено скручивало его в нить. Это позволило прясть непрерывно, без остановок, и, в отличие от «дженни», которая поначалу использовалась в основном в домашней работе, ватермашина требовала большего количества энергии, таким образом концентрируя производство на фабриках. Десять лет спустя, в 1779 году, мюль-машина Сэмюэла Кромптона стала кульминацией этих изобретений, объединив элементы «дженни» и ватермашины (отсюда ее название). Мюль-машина представляла собой длинный агрегат с двумя параллельными каретками: с одной стороны стояли катушки с ровницей, а веретена, готовые принять скрученную нить, – с другой. Внешняя каретка, поставленная на колеса, вытягивалась примерно на пять футов, одновременно вытягивая несколько шнуров ровницы. Число шнуров ровницы для прядения зависело от количества установленных на мюль-машине веретен: хотя в 1790-е годы нормой было две сотни, в последующие сто лет это число превысило тысячу триста. Вытянутая ровница затем скручивалась в пряжу и наматывалась на веретена, когда каретка толкалась обратно. В отличие от ватермашины, работавшей непрерывно, пряжа изготавливалась пятифутовыми рывками, но была при этом прочнее и тоньше. Сначала машина приводилась в движение водой (которая оставалась преобладающим источником энергии до 1820-х годов), а позже в основном паровым двигателем (который был запатентован Джеймсом Уаттом в 1769 году).
С исчезновением дефицита пряжи узким местом снова стало ткачество. Сначала произошло колоссальное расширение надомного ткачества. С новыми машинами и обилием пряжи это был золотой век для ткачей по всему сельскому Ланкаширу и Чеширу, когда десятки тысяч деревенских жителей проводили бесконечные часы за своими станками, пуская в дело быстро росшую в объемах выработку британских прядильных фабрик. Хотя уже в 1785 году Эдмунд Картрайт запатентовал механический ткацкий станок, повышение производительности в ткачестве поначалу шло медленно, а технических проблем с механическими станками было множество.
Растущий класс британских фабрикантов четко понимал, что эти новые машины позволяли им приобретать все больший вес в том самом узловом сегменте всемирного хлопкового комплекса, контроль над которым долгое время ускользал от них: в производстве. В Индии XVIII века прядильщикам требовалось 50 000 часов, чтобы спрясть сто фунтов хлопка-сырца; когорты прядильщиков в Британии 1790 года с использованием мюль-машины на сто веретен могли спрясть тот же объем всего за 1000 часов. К 1795 году им нужно было всего 300 часов с использованием ватермашины или всего 135 часов с автоматической прядильной машиной Робертса после 1825 года. Всего за тридцать лет производительность выросла в 370 раз. Трудовые издержки теперь были значительно ниже, чем в Индии.
Цены на британскую пряжу, соответственно, упали, и вскоре она стала дешевле индийской. В 1830 году британский торговец хлопком Эдвард Бейнс выставил цену на один фунт пряжи номер 40 (это число характеризует качество пряжи – чем оно выше, тем тоньше нить) в Англии 1 шиллинг и 2,5 пенса, в то время как индийская пряжа того же качества и в том же количестве стоила 3 шиллинга 7 пенсов. Манчестерская прядильная фабрика McConnel & Kennedy доложила, что цена на их высококачественную пряжу номер 100 упала с 1795 по 1811 год на 50 %, и, несмотря на многочисленные моменты роста и снижения, продолжала падать на протяжении XIX века. В период наибольшего падения цен на пряжу, особенно тонкую, снизилась и стоимость готовой ткани. Отрез муслина в начале 1780-х годов стоил (с учетом инфляции) 116 шиллингов; через пятьдесят лет такой же отрез уже стоил бы 28 шиллингов.
Случившийся в результате бум хлопкового производства не имел прецедентов. После почти двухсот лет замедленного роста в Европе британское производство хлопка росло галопирующим темпом. С 1780 по 1800 год объем выработки хлопковых тканей в Британии рос ежегодно на 10,8 %, а экспорт – на 14 %; уже в 1797 году существовало примерно девятьсот хлопковых фабрик.
В 1788 году имелось 50 000 веретен для мюль-машин, а тридцать три года спустя их число выросло до 7 млн. Хотя до 1780 года было дешевле производить хлопковую ткань в Индии, при этом с более высоким качеством, после этого года английские производители были способны конкурировать на европейском и атлантическом рынках, а после 1830 года они начали соревноваться с индийскими производителями уже в самой Индии. Когда индийцы начали пользоваться пряжей и тканями британского производства, весь мир получил сигнал о том, что хлопковая отрасль была перевернута и поставлена с ног на голову.
С учетом того, что все больше хлопковых фабрик стало появляться в северной Англии, вмещая новые прядильные и ткацкие машины, может показаться удивительным, что сами изобретатели, благодаря которым стало возможно это восхождение, начинали свой путь в очень незавидных условиях. Они создали мир, который настолько отличался от чего-либо виденного ранее, не прибегая к теоретической науке, а зачастую и вовсе к какому-либо образованию. Это были искусные мастера в крохотных мастерских, едва ли получившие официальное образование. Кей происходил из самой благополучной семьи, так как его отец был более или менее успешным производителем шерсти. Он мог получить некоторое образование во Франции. Работавший на ручном станке Харгривз, с другой стороны, был ткач из Блэкберна, который, вероятно, никогда не ходил в школу – чем был очень похож на Аркрайта, который родился в бедной семье и был младшим из семерых детей. Он научился читать у своих дядей и затем занимался самообразованием. Кромптон вырос в крайней нужде: после того как его отец умер молодым, он, вероятно, уже в пять лет начал прясть хлопок, тогда как его мать старалась свести концы с концами, занимаясь прядением и ткачеством. Все четверо были изобретателями-самоучками, людьми, которые жили и дышали вместе со своими машинами и стремились решать практические задачи с помощью простых инструментов и идей, возникавших в их каждодневном труде по улучшению производства.
Но у себя на родине они были далеко не героями. Их новаторство порой даже навлекало на них гнев соседей, дрожавших от страха потерять работу. Кей и Харгривз в итоге оставили свои дома, где были сделаны их изобретения, боясь расправы разъяренной толпы. Богатства их изобретения им тоже не принесли; потерпев неудачу в попытках оформить патенты, они жили весьма скромно. Когда Харгривз умер в 1778 году в Ноттингеме, у него было немногим больше, чем премия от Общества поощрения искусств и мануфактур, а его дети были нищими. Лишь Аркрайт извлек выгоду из своего изобретения, основав многочисленные хлопковые фабрики в разных районах Англии. Тем не менее освоение новых технологий приносило прибыль все большему числу британских производителей, а британское государство ценило эти изобретения настолько, что рассматривало их вывоз из страны как уголовное преступление в течение почти полувека после 1786 года. Отныне технический прогресс уже не прекращался: прибыль извлекалась из новых способов повышения производительности человеческого труда. Фактически это стало определяющей чертой промышленного капитализма.
Эти новые машины, «макроизобретения», прославленные историками Джоэлом Мокиром, Патриком О’Брайеном и многими другими, не только ускорили рост человеческой производительности, но изменили саму природу производственного процесса: они начали регулировать темп человеческого труда. Производство, будучи зависимым от центральных источников энергии и нуждаясь в больших пространствах, переместилось из частных домов на фабрики. Вместе с машинами в этих центрах собирались и рабочие в невиданном доселе количестве. Если раньше торговцы ходили по деревням в поисках рабочей силы, то теперь работники добивались работы у мануфактурщиков.
В результате механизации хлопкопрядения возникло по-настоящему новое предприятие: хлопковая фабрика. Хотя фабрики очень сильно различались по размеру, у них было одно общее свойство: неподалеку находился источник проточной воды. Чтобы обуздать его энергию, или строилась дамба, или на участке с крутым уклоном отводился узкий пролив, в котором находилось водяное колесо. Это колесо приводили в движение проходящие сквозь фабрику по всей ее длине валы с надевавшимися на них съемными ремнями, приводившими в движение различные станки. В отличие от ее предшественников, главной функцией хлопковой фабрики было не просто собирать и контролировать рабочую силу, а стать местом размещения сложного массива механического оборудования. И к 1780-м годам некоторые из таких фабрик достигали раблезианских размеров; в двести футов длиной, тридцать футов шириной и по четыре-шесть этажей, они возвышались над окружающей сельской местностью.
Производство пряжи на этих фабриках состояло из трех основных этапов: очистки, кардования и прядения. На первом этапе работники, как правило женщины, раскладывали сырой хлопок на решетчатых столах и затем отбивали его палками, чтобы удалить веточки, листья и грязь, которые не удалось вычистить в процессе отделения волокон. Поскольку в ходе этого процесса в воздух выбрасывалось большое количество огнеопасной хлопковой пыли, для него часто отводили прилегающие здания, избегая проводить очистку в главном комплексе фабрики. После этого ряд машин, сосредоточенных на нижних этажах фабрики, делал из сырого хлопка «ровницу» – тонкий шнур из слегка скрученных параллельно лежащих волокон, готовых к прядению. Сначала хлопок подавался в кардную машину – вращающийся цилиндр, покрытый металлическими зубцами в кожухе с такими же зубцами. Кардование превращало спутанную массу хлопка в гладкое серебро. Этот хлопок затем заправлялся в ленточную машину – набор валиков, через которые пропускалось «серебро» (вытягиваясь, скручиваясь и распрямляясь), и в результате получалась ровница. Она сматывалась в круглую коробку, из которой ее можно было поместить на бобину. В итоге хлопок был подготовлен к прядению. Прядильные машины была расположены поперек залов в верхних этажах фабрики, а сами машины обычно были одного из двух видов: ватермашина Аркрайта или, все чаще, мюль-машина Кромптона.
Для управления всеми этими станками и перемещения хлопка по фабрике фабриканты нанимали сотни работников, по большей части женщин и детей. И, хотя и не все, но большинство работников приходило к фабричным воротам добровольно и получало плату за свой труд. Это было, как мы увидим позже, еще одно важное институциональное нововведение промышленного капитализма. Впервые капиталисты организовывали, контролировали и доминировали в производственном процессе за пределами американских рабских плантаций.
Такого господства капитала над трудом, применения достижений технической революции и социальных нововведений не происходило больше нигде, даже в сердце мировой хлопковой отрасли – Индии и Китае. Это было в некоторой мере удивительно, поскольку эти страны веками определяли передовые технологии мирового хлопкового производства. Еще в 1313 году Ван Чжень описал «машину для прядения конопляной нити», очень близкой к «дженни» Харгривза и ватермашине Аркрайта. К созданию новых прядильных машин, безусловно, были способны ремесленники в Китае, как и, собственно говоря, во Франции и Индии. Более того, торговля хлопком и хлопковой тканью была основной гранью нараставшей коммерциализации китайской экономики с XIV по XIX век.
Несмотря на эти многообещающие предпосылки, ни Китай, ни Индия (и даже ближайший европейский конкурент Англии в области технического образования – Пруссия) не приблизились к господству в столь многих узловых элементах мирового комплекса производства хлопка так, как Британия. И ни одна страна не использовала военный капитализм с такой эффективностью. Более того, в Индии и Китае земля была прочнее закреплена за крестьянами, чем в Британии, что усложняло производителям, стремившимся нанять работников, задачу мобилизации большого их количества. Из-за иной организации домашних хозяйств, и особенно ограничения деятельности женщин вне дома, преимущественно женское прядение в Индии и Китае характеризовалось крайне низкими альтернативными издержками, что снижало вероятность внедрения новых технологий. Женский труд в расчете крестьянских домохозяйств ценился невысоко. В Индии, кроме того, цепочка от ткача к конечному потребителю была долгой и включала множество посредников. «Вырваться из этого традиционного исторического института» оказалось сложно, как заметил один историк, а по мнению многих, это и не сулило преимуществ. Многие прядильщики и ткачи в английской деревне, скорее всего, чувствовали себя примерно так же, как и их собратья в Индии и Китае; они осознавали, что новые технологии прядения лишат их домашнее производство устойчивости. И все же, имея в своем распоряжении немного других источников дохода и проиграв решительно настроенному государству в своих эпизодических попытках организовать наступление на технологические новшества, у них едва ли был выбор, когда они капитулировали перед промышленным капитализмом.
Водяное колесо для прядения рами, Китай, 1313 год
Использование новых технологий, подчинение рабочей силы без ее порабощения и поиск новых способов организации производства – все это вначале возникло на хлопковых фабриках, и в результате когда-то скромная отрасль, рассеянная вдоль рек Ланкашира и соседнего Чешира, росла колоссальными темпами, – примерно во время сооружения Грегом его первой фабрики в 1784 году расцветали новые фабрики, и в последующие десятилетия существующие фабрики расширялись, иногда весьма существенно. У самого Грега в 1833 году работали 2084 человека на пяти фабриках, а количество веретен на его Quarry Bank Mill выросло вчетверо и составило 10 846 штук. Производитель хлопка Роберт Пил в 1795 году похожим образом расширил производство до двадцати трех различных фабрик, которыми он владел и управлял. В других случаях новые фабриканты входили в отрасль, часто будучи людьми с небольшим капиталом, но с подходящими связями.
Когда ирландский торговец Уильям Эмерсон захотел помочь своему родственнику запустить прядильную фабрику, он обратился с просьбой к своим деловым партнерам МакКоннелу и Кеннеди в Манчестере, сообщая им в письме о том, «что мой родственник имеет желание получить знание кардования и прядения, и для этой цели я хотел бы направить его к вам на срок в шесть месяцев и заплатить вам любую разумную сумму за его обучение, поэтому прошу вас любезно сообщить мне, будет ли вам удобно обучить его в вашем собственном доме или где-либо еще, и на каких условиях».
С ростом числа фабрик многие из них оставались мелкими, а их владельцы часто не были богаты по меркам ливерпульских банкиров, сомерсетских землевладельцев или лондонских банкиров. В 1812 году 70 % всех фирм имели менее десяти тысяч веретен и оценивались менее чем в 2000 фунтов стерл. Предприниматели, приходившие в отрасль, происходили из самой разной среды. Многие из них были торговцами-производителями, другие – производителями в других отраслях, а некоторые начинали зажиточными фермерами или даже учениками с выдающимися способностями к механике. Это были, безусловно, примеры необыкновенной социальной мобильности, такие как Элкана Армитедж, начавший работу на хлопковой фабрике в возрасте восьми лет помощником прядильщика, а пятьдесят девять лет спустя владел собственными фабриками, на которых трудились 1650 работников.
Другие, однако, начинали с более солидными ресурсами, как, например, Сэмюэл Олдноу, родившийся в 1756 году в Андертоне, графство Ланкашир. Его отцу уже принадлежало успешное предприятие по производству муслина, где работали исключительно на ручных станках. После безвременной кончины отца Олдноу поступил учеником к своему дяде, торговцу тканями, а затем, в 1781 году, вернулся в родной город, чтобы восстановить семейный бизнес производства муслинов. Время для этого было самое подходящее. Благодаря внедрению мюль-машины в 1779 году появилось невиданное ранее количество массово выпускаемой высококачественной пряжи, что позволило Олдноу выйти на тот рынок, где раньше господствовали индийские производители. Заключив партнерство с двумя лондонскими фирмами, Олдноу также обеспечил себе выход на британский и зарубежный рынки. Как написал Олдноу в черновике письма 1783 года, «Перспективы сейчас благоприятны». К 1786 году он был самым успешным производителем муслина в Британии. Олдноу продолжал строить фабрики и расширять свои предприятия, в некоторый момент имея под своим контролем двадцать девять фабрик. К 1790 году он организовал прядильное направление, построив в Стокпорте фабрику на паровых двигателях; к 1793 году начала работу еще более крупная прядильная фабрика в Меллоре, расположенная в шестиэтажном здании.
В 1780-е и 1790-е годы производство хлопка, даже в небольшом масштабе, было поразительно прибыльным делом. Фирма Cardwell & Birle имела средний годовой доход на свой капитал 13,1 %, N. Dugdale – 24,8 %, а McConnel & Kennedy – 16 %. Такие прибыли позволяли им расширяться, не прибегая в значительной степени к формальным рынкам капитала. «Излюбленным источником [капитала для целей расширения] была нераспределенная прибыль». И все же такой капитал часто пополнялся за счет торговцев, инвестировавших в фабрики, которыми они не управляли самостоятельно и, что еще важнее, за счет займов, выдававшихся лондонскими и ливерпульскими торговцами фирмам для покупки хлопка-сырца и продажи пряжи и ткани. Этот дополнительный оборотный капитал имел решающее значение: тогда как в 1834 году инвестиции в фиксированный капитал фабрик и оборудования в британской хлопковой отрасли мог достигнуть 14,8 млн фунтов стерл., оборотный капитал, вложенный в хлопок-сырец и зарплаты, равнялся 7,4 млн фунтов стерл. – очень существенная доля. Доступ к такому капиталу часто опирался на личные связи, и по мере роста необходимости обеспечивать существенные объемы оборотного капитала людям, не принадлежавшим к среднему классу, становилось все труднее вступить в ряды хлопковых капиталистов. В свою очередь, высокие прибыли от производства делали его все более привлекательной областью для новых инвестиций.
Одним из примеров быстрого роста хлопковых фабрик были манчестерские производители хлопка McConnel & Kennedy. Они основали свое партнерство в 1791 году, специализируясь на производстве прядильных машин – бизнесе, который естественным образом возник у производителя станков Джеймса Макконнела. Однажды Макконнел сделал две мюль-машины, за которые клиент не смог расплатиться, и, поскольку это показалось Макконнелу плохим знаком, он начал пользоваться ими самостоятельно. Его партнер Джон Кеннеди и два других инвестора расширили как производство машин, так и прядение, вложив общий капитал в размере 500 фунтов стерл. – чрезвычайно скромную сумму. Назвавшись «производителями машин и прядильщиками», они быстро расширяли свои фабрики, специализируясь на пряже очень высокого качества. В 1797 году они управляли 7464 веретенами; к 1810 году их количество выросло до 78 972, а число их работников увеличилось с 312 в 1802 году до 1020 в 1816 году. Как и другие, они финансировали это расширение из нераспределенной прибыли, которая в среднем за период с 1799 по 1804 год составляла 26,5 % в год.
За счет своего роста хлопковое производство вскоре стало центром британской экономики. В 1770 году на производство хлопка приходилось всего 2,6 % добавленной стоимости в экономике в целом. К 1801 году этот показатель уже был равен 17 %, а к 1831 году – 22,4 %. Для сравнения, доля производства железа составляла 6,7 %, угля 7 %, шерсти – 14,1 %. В Британии уже в 1795 году 340 000 человек работали в прядильной отрасли. К 1830 году один из шести британских рабочих был занят в производстве хлопка. В то же время сама отрасль сконцентрировалась в малой части Британских островов: в Ланкашире. 70 % всех британских работников хлопковой отрасли в конечном итоге работали там, а 80,3 % всех владельцев хлопковых фабрик происходили из этого графства.
Этот всплеск в развитии хлопкового производства не угас. Как мы увидим, в результате подъема хлопковой отрасли стало возможно возникновение других отраслей: сеть железных дорог, производство железа, а позже, в XIX веке, новый набор отраслей, что представляло собой вторую промышленную революцию. Однако хлопок был в авангарде. Как сказал историк Фернан Бродель, промышленная революция в производстве хлопка повлияла на «всю национальную экономику». И все же еще в середине XIX века промышленная революция, если судить по численным показателям, заключалась в развитии хлопкового производства.
Взлет объемов экспорта: рост британского экспорта хлопковых товаров, 1697–1807 годы
Впечатляющий взлет британской хлопковой отрасли позволил британским капиталистам – вместе с британским государством – воспользоваться плодами военного капитализма в еще большей мере. После снижения производственных издержек, которое произошло в результате беспрецедентной производительности их новых машин и новой организации производства, где использовался труд наемных работников на крупных фабриках, британские производители, как и ожидалось, проторили себе путь к новым рынкам. Внутренний рынок вырос, поскольку хлопок подешевел, а хлопковые ткани становились все более модными, так как их меняющаяся отделка играла все более важную роль в самопрезентации потребителей среднего класса.
Британские производители хлопка решительно перешли также к важнейшему экспортному рынку. К 1780-м годам они начали продавать свои товары на рынках, которые британские торговцы раньше обслуживали продажей индийских тканей. Тонкие муслины, гордость Бенгалии, «с которыми ничто не могло сравниться в течение нескольких тысяч лет», отныне делались в Соединенном Королевстве. Это обстоятельство было явно решающим, так как британский рынок с его 8,66 млн человек был весьма небольшим, а располагаемый доход на душу населения рос скромными темпами. В течение XVIII века экспорт хлопка из Британии вырос в двести раз – при этом 94 % от этого роста пришлись на два десятилетия после 1780 года, когда экспорт вырос более чем в шестнадцать раз по сравнению со своим объемом в 1780 году 355 060 фунтов стерл. до 5 854 057 в 1800 году.
К последним годам XVIII века 61,3 % всей хлопковой ткани, производимой на Британских островах, экспортировалось. После 1815 года, благодаря этому экспорту, Англия по сути «уничтожила всех соперников не-европейского мира» в мировой торговле хлопковой пряжей и тканью.
Таким образом, настоящий бум британской хлопковой отрасли был экспортным бумом. К 1800 году хлопковые ткани британского производства стали важным элементом мировых рынков – и в то же время тысячи прядильщиков и ткачей на недавно выстроенных фабриках по всей английской сельской местности, не говоря уже о сотнях фабрикантов, торговцев и моряков, стали зависеть от этих зарубежных рынков. Как с изумлением заметил в 1835 году Эдвард Бейнс, экспорт хлопка «на сегодняшний день… в три раза превышает экспорт шерсти, за столь краткое время опередив и оставив далеко позади производство, процветавшее в Англии веками и которое тогда все писавшие о торговле авторы справедливо считали великим источником коммерческого богатства для страны». Действительно, эта рекордная торговля хлопком повлияла на всю британскую экономику: 56 % всего дополнительного экспорта Британии с 1784–1786 по 1804–1806 годы составлял хлопок.
Британский хлопок теперь быстро вытеснил на мировых рынках хлопок индийский. В финансовом 1800–1801 году ткани в кусках на сумму 1,4 млн фунтов стерл. все еще ввозились в Британию из Бенгалии, а уже к 1809–1810 году, лишь десять лет спустя, экспорт ткани из Бенгалии сократился, составив чуть больше 330 000 фунтов стерл. – и продолжал быстро падать. В результате индийские ткачи, веками занимавшие главенствующее положение на мировом рынке хлопковых тканей, оказались в свободном падении.
В 1800 году торговый резидент Джон Тейлор написал подробную историю текстильной отрасли бенгальского города Дакки и в ней сообщил, что стоимость экспорта ткани с 1747 по 1797 год там упала на 50 %. Особенно пострадали от британской конкуренции прядильщики, и в результате огромное количество людей, сказал он, «умерло от голода». Население когда-то процветавшего производственного города «сократилось и обнищало», дома этих людей «разрушились и опустели», а его торговая история стала «печальным воспоминанием». «Древняя слава» и «великое богатство» Дакки исчезли. К 1806 году в торговом докладе о Бенгалии делался вывод о том, что «государственный экспорт тканей в отрезах также существенно снизился… последствиями этого стало то, что многие ткачи, не находя дела для своих станков, были вынуждены покидать свои дома и искать работу в других местах; большинство идут пахать землю, некоторые остаются в своих районах, а другие мигрируют в отдаленные части страны». Один из критиков Ост-Индской компании, замечая, что целью британской политики было, по всей видимости, сделать из Индии импортера хлопковой ткани и экспортера хлопка-сырца, увидел в «этой политике сходство с политикой Испании в отношении несчастных аборигенов Америки».
Британский хлопок захватил многосторонние экспортные рынки, на которых прежде главенствовали индийские прядильщики и ткачи, а фабриканты поначалу сосредоточились на продажах в те регионы, которые были подвержены воздействию военного капитализма. На протяжении последних десятилетий XVIII века, в расцвет промышленной революции, в эти районы поступало более двух третей британского экспорта хлопка. На деле экспорт шел по тем же каналам атлантической экономики, на строительство которых Британия потратила двести лет и неисчислимые богатства. Рабы на плантациях в Америке, в отличие от сельскохозяйственных производителей продукции где-нибудь еще, не делали для себя одежду и составляли уникально богатый рынок, несмотря на простоту хозяйского обеспечения. В африканской торговле (в основном рабами) спрос был столь же велик, и даже увеличивался как следствие бума разведения хлопка в Америке, так как африканские торговцы начали принимать сделанные в Британии ткани в качестве эквивалента индийским по качеству и цене. После 1806 года британский хлопок стал решительно побеждать и преобладать на этом рынке, который долго ускользал от него.
Способность торговцев и производителей проникать на эти рынки указывает на важность специфических и новаторских форм государства – государства, которое станет важнейшим ингредиентом в промышленном капитализме и в конечном итоге самыми причудливыми путями будет распространяться по всему миру. Все-таки экспорт хлопка расширялся благодаря прочности британских торговых сетей и институтов, в которые они были встроены – от сильного военного флота, создававшего и охранявшего доступ к рынкам, от коносаментов, делающих возможным перемещение капитала на большие расстояния. Государство было способно укреплять и охранять глобальные рынки, поддерживать порядок на его границах, регулировать производство, создавать и затем укреплять права частной собственности на землю, обеспечивать исполнение договоров на больших географических расстояниях, разрабатывать фискальные инструменты для налогоплательщиков и строить общественную, экономическую и правовую среду, которая делает возможной мобилизацию труда с помощью платы за наемный труд.
Как отметил один проницательный французский наблюдатель в начале XIX века, «Англия достигла высшей точки процветания благодаря тому, что веками следовала системе протекции и запретов». Действительно, революционные изменения в мире происходили не столько благодаря новым машинам, сколь бы впечатляющи и важны они ни были. Поистине эпическими изобретениями были экономические, общественные и политические институты, в которые эти машины были включены. Эти институты продолжали и дальше определять промышленный капитализм и все больше отдаляли его от его родителя, капитализма военного.
Создание такого государства, лежащего в основе промышленного капитализма, происходило в сложном танце, где устанавливался баланс между различными интересами. Восходящая группа фабрикантов добивалась признания своих интересов, а политики и чиновники поняли, что их высокое положение в мире опиралось на быстрорастущие производственные возможности Великобритании. Фабриканты боролись против конкурировавших интересов, например, Ост-Индской компании, и конкурировавших элит, таких как аристократические землевладельцы. И поскольку торговцы и фабриканты аккумулировали значительные ресурсы, от которых стало зависеть государство, эти капиталисты смогли преобразовать свою растущую важность в экономике страны в политическое влияние. Владельцы хлопковых фабрик становились все более политически активными, кульминацией чего стала избирательная реформа 1832 года, расширившая для них право голоса и позволившая многим текстильным предпринимателям становиться членами палаты общин, где они усиленно лоббировали (глобальные) интересы своей отрасли, от Хлебных законов до британской колониальной экспансии. Требование производителей о проведении политики, способствующей их интересам, было прямолинейным и ошеломляюще новым, как показывает эта поданная в Казначейство петиция 1789 года, составленная сто тремя производителями хлопковых товаров из окрестностей Глазго:
Принимая во внимание, что ваши просители давно приступили к изготовлению британских муслинов и в последние годы добились больших успехов в расширении и совершенствовании этой ценной ветви торговли, а также и других продуктов, обозначенных как коленкоры и прочие товары; принимая во внимание, что мощь машин в этом производстве, присовокупленная к новым фабрикам, и которую вашим просителям позволила начать употреблять более широкая практика, служит причиной для излишка товаров, который не может исчерпать внутреннее потребление, становится исключительно необходимой продажа товаров за границу в намного большем количестве в целях загрузки машин.
Промышленный капитализм, построенный недавно упрочившими свои позиции фабрикантами и государством со значительно возросшими возможностями, ответил на вопрос о том, как мобилизовать труд, капитал и рынки, совсем не так, как отвечал его родитель, военный капитализм. Труд, в отличие от того, как это происходило в Америке, мог быть мобилизован потому, что в результате изменений в сельской местности, в том числе изменений правового характера, уже образовалась большая группа безземельных пролетариев, вынужденных продавать свой труд ради выживания и делавших это без физического принуждения. Более того, в отличие от американской плантационной экономики территориальные нужды хлопкового производства были ограниченными и сосредоточивались в основном на доступе к энергии воды. Так как рынки земли появились много веков назад, а права собственности на землю были относительно прочными и охранялись государством, столь типичный для военного капитализма захват земли не появился и не мог появиться в самой Британии. В то же время интервенционистское государство могло поддержать землепользование, считающееся полезным для общего экономического развития, например, разрешая экспроприацию ради строительства платных дорог и каналов. Более того, высокоцентрализованное и бюрократическое государство регулировало и облагало налогами отечественную промышленность.
Последним и, возможно, решающим для этого раннего момента в появлении промышленного капитализма было то, что механизмы военного капитализма могли быть экстернализированы благодаря имперской экспансии государства и в результате уменьшали для капиталистов необходимость перестройки отечественной общественной структуры и их зависимость от отечественных ресурсов – от труда и пищи до сырья для промышленного производства. Некоторые проблемы в базовом процессе мобилизации труда, сырья, территорий и рынков были разрешены военным капитализмом в Америке, Африке и Азии. И опять основной причиной такой способности к некоторой экстернализации мобилизации труда, земли и ресурсов было сильное государство (государство, укрепленное институциональными и финансовыми накоплениями военного капитализма). Это государство действительно могло реализовать разные виды институтов в разных частях мира, например, рабство и наемный труд. Таким образом, краеугольным камнем промышленного капитализма было новое государство.
Промышленники, торговцы и политики создавали новую форму капитализма – тот капитализм, который будет преобладать в большей части мира к концу XIX века.
Такое новое государство, какое начало возникать в Британии в конце XVIII века, иногда было менее «явным», чем автократическое монархическое правление, и потому казалось «слабее», поскольку его сила все больше встраивалась в безличные правила, законы и бюрократические механизмы. Парадоксальным образом промышленный капитализм сделал государственную власть менее заметной, усилив ее. Отныне рынок регулировался не личной властью короля, лорда, мастера или вековой традицией, а явно прописанными правилами, неумолимо приводимыми в исполнение договорами, законами и положениями. Более слабые государства продолжали опираться на клиентские сети, делегирование власти и произвольные правила – особенности, которые не обеспечили бы питательной почвы для промышленного капитализма. И по мере того как европейский колониализм все дальше протягивал свои щупальца, охватывая все больше территорий в мире, он все больше укреплял потенциал государства колонизаторов, в то же время подрывая политическую власть и потенциал государства у колонизируемых. Именно тогда, когда возможности государства становились все важнее, их распределение по земному шару становилось все более неравномерным.
Характерно, что, хотя Эдвард Бейнс в 1835 году говорил, что «эта [хлопковая] торговля не является детищем государственной протекции», он затем в хронологическом порядке составил список всех «законодательных препятствий», относившихся к хлопковой отрасли, от запретов до пошлин – список, который заполнил семь страниц, поразительное напоминание о важности государства для обеспечения «свободного» рынка хлопка. В Великобритании, а в конечном итоге и в нескольких других странах, эта зависимость капиталистов от государства тесно связывала их друг с другом, что приводило к своего рода территориализации и национализации производственного капитала. Парадоксальным образом эта связь между капиталистами и государством усилила также и рабочих, которые смогли воспользоваться зависимостью государства от воли своих подданных в целях коллективной борьбы за повышение оплаты труда и улучшение его условий.
Характерные для военного капитализма пути мобилизации земли, труда и рынков были в значительной мере неприменимы в самой Европе также благодаря повергающему в трепет потенциалу современных государств (который Гегель назвал бы «духом истории»). Это удивительно во многих отношениях. Ведь крупномасштабные и капиталоемкие предприятия, мобилизация огромного количества рабочих и пристальное наблюдение со стороны руководства за этими рабочими – все это было опробовано на плантациях в Америке и, казалось, открывало путь к реорганизации производства. Однако в самой Британии военный капитализм служил лишь основой капитализма, но не определял его природу. Господство в производстве достигалось без порабощения рабочих и без истребления народов, поскольку капиталисты не делали того, что они могли делать за пределами досягаемости государства на границах империи. В нашем мире, где институциональные основы промышленного капитализма стали общим местом, трудно оценить их революционную природу.
И такая связь между расширением производства и усилением государства способствовала их взаимному укреплению. Точно так же, как британское государство поддерживало динамику экономического развития хлопковой отрасли, так и многие плоды деятельности отрасли становились как никогда важными для британского государства. По мнению Эдварда Бейнса, в войнах конца XVIII – начала XIX века, результатом которых стало установление британской гегемонии в зоне Атлантического океана, Британия в значительной мере опиралась на свою коммерцию, и самой важной частью этой коммерции был хлопок: «Без средств, предоставляемых ее процветавшими производителями и торговлей, страна не могла бы вынести столь длительных и изнурительных конфликтов». По оценке Бейнса, с 1773 по 1815 год экспорт хлопковых товаров составил 150 млн фунтов стерлингов, наполнив деньгами сундуки производителей, торговцев – и государства. Именно этот объем и баланс торговли в первую очередь обеспечил государству доход, необходимый для инвестирования, например, в расширение военно-морских сил. За период с конца XVII по начало XIX века, на протяжении которого Британия в сумме воевала в течение пятидесяти шести лет, ее государственные доходы увеличились в шестнадцать раз. И треть налогового дохода в 1800 году поступила от таможни. Как в 1835 году отметило издание Edinburgh Review, «уровень нашего процветания и мощи сильно зависит от продолжения их [фабрикантов] усовершенствования и расширения». Государственные чиновники и правители понимали, что производство было способом создания дохода для государства, и государство само теперь опиралось на промышленный мир, который оно помогло создавать.
Первые неуверенные этапы этого великого ускорения, как можно видеть в случае с Quarry Bank Mill, могли бы показаться все еще скромными. На современный взгляд эти новые технологии того времени кажутся обаятельно старомодными, фабрики маленькими, а влияние хлопковой отрасли – ограниченным несколькими областями в одной небольшой части мира, в то время как бо́льшая часть земного шара, даже бóльшая часть Британии, продолжала жить как прежде. Производственные возможности первых фабрик, разбросанных по английской сельской местности, в мировом контексте были незначительны. Китайские прядильщики и ткачи в 1750 году обрабатывали в 420 раз больше хлопка, чем их коллеги в Британии в 1800 году, для Индии цифры были примерно те же. В 1800 году, через два десятилетия после мероприятия Грега, способствовавшего началу промышленной революции, менее 0,1 % мирового производства хлопковой ткани вырабатывалось на машинах, изобретенных на Британских островах. Однако послужившие опорой для промышленного капитализма общественные и институциональные структуры, которые были созданы в ходе многих десятилетий конфликта между капиталистами, аристократами, государством, рабочими и крестьянами, могли распространяться на другие отрасли и другие части мира. Поле для дальнейших преобразований было огромно.
Движимая хлопком промышленная революция, по выражению историка Эрика Хобсбаума, была «самым важным событием в мировой истории». Она создала мир, непохожий на что-либо в прошлом. «Эта земля высоких труб», как ее в 1837 году назвал хлопковый фабрикант Томас Эштон, не просто отличалась от старого мира британской сельской местности, она также была гигантским шагом вперед от мира военного капитализма, который торговцы, плантаторы и государственные чиновники создавали на протяжении двух прошедших сотен лет. Ее чудеса привлекали посетителей со всего мира, одновременно и благоговевших перед невероятным масштабом всего: бесконечных труб, хаотических городов, феерических общественных преобразований, и ужасавшихся этим масштабом. В 1808 году англичанин, посетивший Манчестер, увидел город, который был «омерзительно грязен, паровые машины зловонны, красильни шумны и отвратительны, а вода в реке черна, как чернила». Алексис де Токвиль совершил такое же паломничество в 1835 году и увидел «что-то вроде черного дыма, покрывавшего город. Видимое сквозь него солнце – диск без лучей. Под этим дневным полуосвещением непрерывно трудятся 300 000 человеческих существ. Тысячи шумов тревожат этот сырой, темный лабиринт, но это вовсе не те обычные звуки, которые слышны в крупных городах». Однако Токвиль добавляет, что «из этой грязной канавы вытекает величайший поток промышленности, удобряющий весь мир. Из этой отвратительной сточной канавы вытекает чистое золото. Здесь человечество достигает и своего самого полного развития и самого зверского, что в нем есть; здесь цивилизация творит свои чудеса, а цивилизованный человек снова обращается почти в дикаря». Наблюдатели из все еще пасторальных США были напуганы этим новым Старым Светом. Томас Джефферсон желал своим соотечественникам «никогда… не крутить… прялку… пусть наши мастерские остаются в Европе».
В пределах Британии в течение двух десятилетий эволюция производства хлопка была колоссальной. Хлопок появился в качестве одного из множества трофеев имперской экспансии и стал товаром, продвигавшим промышленную революцию. Из белых пушистых шариков возникла новая мировая система – промышленный капитализм. Разумеется, в других отраслях тоже присутствовала изобретательность и новизна, но одна лишь хлопковая отрасль характеризовалась мировым охватом и сильной связью с принудительным трудом и уникально серьезным вниманием имперского государства, что позволяло ей заполучать необходимые рынки по всему миру.
Хотя промышленный капитализм в конечном итоге пришел к мировому господству, непосредственно после своего рождения он способствовал распространению и совершенствованию в других частях мира капитализма военного. Это происходило потому, что исключительное лидерство Англии в эксплуатации промышленного капитализма зиждилось на способности ее торговцев получать все больше недорогих и предсказуемых запасов хлопка для своих фабрик. И когда британские производители весьма неожиданно требовали новые гигантские количества хлопка, институционные структуры промышленного капитализма были еще слишком незрелыми и провинциальными для создания рабочей силы и территорий, необходимых для производства этого хлопка. Как мы увидим, на протяжении ужасных девяноста лет с 1770 по 1860 год промышленный капитализм скорее оживлял, чем вытеснял военный капитализм.
В 1858 году президент железнодорожной компании Galveston, Houston, and Henderson Ричард Б. Кимболл посетил Манчестер. Его наблюдения ошеломляют как своим невежеством, так и прозорливостью: «Когда я приехал в ваш город, некое гудение, постоянная нескончаемая вибрация поразили мой слух, как будто некая неодолимая и загадочная сила совершала свою работу. Стоит ли говорить, что это был шум ваших прядильных и ткацких станков и толкающих их машин? … И я сказал себе: какая будет связь между мощью Манчестера и природой в Америке? Какая будет связь между хлопковыми полями в Техасе и фабрикой, и ткацким станком, и веретеном в Манчестере?»Связь, которую он почувствовал, но не смог назвать, была прочной и жизненно важной связью между военным и промышленным капитализмом.
