Актриса

Как всегда после спектакля Валентина пришла домой поздно. Легла на диван, подложив под голову руки. До чего отвратительно она играла сегодня! Валентина повторяла про себя: «ужасно, ужасно», надеясь, что хоть этим подстегнет, расшевелит себя, но смысл слов не доходил до нее, ей было всё равно. Тогда она попробовала заставить себя ужаснуться тому, что ей всё равно, но и из этого ничего не получалось. Взгляд равнодушно блуждал по комнате, и единственной конкретной мыслью было: поставить чайник или сразу лечь спать? И она могла уснуть, лечь и уснуть, ни о чем не тревожась, после такой скверной игры. В голове навязчиво прокручивались сцены только что сыгранного спектакля, обрывки недавно произнесенных фраз, разговоры, люди, поклоны и, вместе с тем, странная сосущая пустота.

Что с ней происходит, что? Ведь всё было так хорошо, так потрясающе всё складывалось; думалось: навсегда, всё время будет так, и куда-то это всё рухнуло, исчезло. И не хочется ничего. Ни-че-го. Лежать бы вот так, смотреть в потолок, а потом уснуть, без снов, без желаний.

Но делать что-то нужно. Ждать, пока пройдет само, она не имеет права. А может, не пройдет вовсе? В конце концов это ее работа, она за это получает деньги.

Поговорить с Изваровым?

Она заранее знает, что скажет Глеб. Но он ее режиссер, может ведь помочь разобраться своим актерам не только в роли, но и в себе.

Плохо, что она Глебу верить перестает. Она считала, что нашла своего режиссера, о котором мечтает каждый актер, и этому тоже радовалась чрезвычайно. Считала его своим Учителем, тем Учителем с большой буквы, когда не определены еще толком ориентиры, когда только в начале пути и выбираешь, присматриваешь направления и попутчиков. А может, потому она Глебу не так верит, как прежде, сомневаться стала, что прошла эти первые этапы, почувствовала под ногами твердую дорогу, и дальше придется шагать одной?

Глеб, конечно, талантливый, о его постановках говорят, пишут. К актерам у него подход индивидуальный, каждому дает раскрыться по максимуму, что очень ценно, дает пространство в роли, чтобы могли поиграть, показать себя, но за пределами спектакля держит их на расстоянии, опускает свой внутренний занавес вместе с окончанием репетиций. Для него «индивидуальный подход к актеру» – всего лишь часть профессии. Он будет вежливо, говорить «Валюша» и «вы», будет говорить всё конечно правильно, то, чему учили его в институте, но ответа для себя Валентина не получит.

Вспомнились педагоги из театрального. Вспомнилась старенькая Наталья Саввична – педагог по мастерству, – их задушевные беседы за чаем с вареньем у нее дома, куда можно было прийти запросто, поплакаться. После этих разговоров уходил с удивительной легкостью крыл за спиной и верилось, что можешь свернуть горы. Сходить к ней, как в доброе старое время?

Казалось, еще недавно она так хорошо играла, упиваясь своей игрой, одним лишь тем, что находится на сцене. Конечно, и тогда было: получше – похуже, но это от внутреннего самочувствия. Теперь – всё плохо, каждый выход становится всё более мучителен. Идет спектакль, за рампой дышит зритель, а она машинально произносит текст, автоматически двигается, глаза пустые, в душе тоска и безразличие ко всему. Того и гляди, зевнет на сцене или скажет вдруг: «Я не хочу больше» и уйдет в кулисы. И зритель всё это чувствует – не настолько уж она овладела актерской техникой, чтобы прятать за нее свою пустоту.

Это стало начинаться еще весной, а зимой она окончательно порвала с Игорьком. Почему-то прежде, выслушивая всяческие «бабские плаканья», Валентина серьезно к ним не относилась: подумаешь, кто-то кого-то бросил – как это мелко, ничтожно по сравнению с ее Великой Любовью к Театру. Неужто теперь у самой наступила «эпоха безвременья» только оттого, что от нее ушел любовник?

Устала она. Не физически, а где-то там, глубоко внутри. Душой устала, а это сложнее. От этого-то как отдохнуть?

Летом ездила к родителям, думала там отдохнет. Хотелось, чтобы было как в детстве: беспечность, длинные-длинные дни и много солнца.

Там, где живут старенькие родители, где прошло детство, для нее по-прежнему оставался Дом. Здесь дома пока не получилось. Последние годы таким Домом был театр. Еще потому, что там был Игорек – для нее это слилось воедино. Казалось вместе с чувством к Игорю, увлекая за собой, рухнул и театр. Образовалась брешь, потянуло сквозняком. Стало зябко.

В родительском доме она всегда набиралась на год удивительной силы, энергии. Давали ее стены дома, тот клочок земли с садом, на котором он стоял. Та рощица за железнодорожной колеей, где в детстве с подружкой, собирая пролески, угодили в болотце; тот ржавый ручей и ветхий мостик над ним, переходить который было так страшно и так интересно; та опушка, где играли с ребятами в прятки и войну. Побегать босиком, поесть маминых горячих пирожков, поговорить с папкой… Она думала, что и в этот раз всё повторится, она очистится. Но ошиблась. И лето было, и солнце было, и горячий песок под босой ногой, но ощущения беспечности детства, душевного покоя – не получилось.

Этим летом Валентина особенно ясно поняла: дни детства не вернуть никогда.

Родители благоговели: дочь актриса в театре! Бывшие одноклассники с любопытством рассматривали, просили: покажи что-нибудь. Валентина устроила для них маленький домашний концерт. Все восхищенно хлопали (та самая Валька Селезнева, которую в школе они дразнили «Селезёнкой!»); наивно спрашивали, почему она не снимается в кино? Думают, наверное, раз актриса, то обязательно должна сниматься в кино. Конечно, хотелось бы попробовать себя и перед камерой, но когда еще ее заметят, пригласят? Да в этом ли дело?..

Валентина тяжело повернулась, на четвереньках по дивану доползла до тумбочки: где-то там, на нижней полке вроде… Да, вот она, заветная, в сером клеенчатом переплете. Еще до института, во времена ее грез, и в годы учебы Валентина старательно выписывала вычитанные и услышанные афоризмы, мудрые мысли. Думалось, что существуют какие-то правила жизни, ее актерской профессии, пока неведомые ей, и стоит только эти правила узнать, соблюдать, и жизнь будет хорошей, правильной, и актрисой она тоже будет хорошей. Но нет, видимо чужие надерганные мысли не впрок, каждый составляет и пользует свой собственный учебник. Но чтобы составить его, требуется, пожалуй, вся жизнь.

Валентина полистала тетрадку.

«Художник, для того, чтобы творить, должен находиться в повышенном градусе».

У Валентины сейчас градусов тридцать пять, если не ниже. А прежде, пожалуй, было под сорок. Она могла сыграть всё: пельмень, стул, половую тряпку, графин и пробку от графина. Один вид сцены, запах кулис ее возбуждали. Ее приводили в трепет огни рампы, софитов, декорации. Когда стала впервые выходить на зрителя, ощущала, как живет, дышит зал, ей хотелось петь, орать, крикнуть им что-нибудь свое, ликующее: «Товарищи! Вы меня слышите? Я здесь, здесь! Смотрите, что я вам покажу, но что я способна!» Ей безумно хотелось играть, играть… В одном учебном спектакле у нее было несколько ролей, она едва успевала переодеваться, перебегать из кулисы в кулису. Это были годы восторженной радости, осуществления мечты! Замечательные годы.

И потом, первые годы в театре – пока ставится свет, примериваются декорации, актеры беспризорничают, курят, треплются, – Валентина как загипнотизированная, бродила по сцене, вглядываясь в темноту зала, воображая там зрителя. Забравшись на постамент для будущей статуи, победоносно-ликующе, захлебываясь от восторга собственного существования, декламировала первое пришедшее на ум:

О эта ночь!
Скабр-резная и скар-редная шл-люха,
В моем дому вес-селом бр-родит гл-лухо.

Целовались с Игорем в темных углах закулисья. Ах, эти горячие влажные поцелуи рядом со святая святых – сценой, куда она сейчас выйдет и будет сходить с ума от счастья… Да, у нее было всё…

Опять же: она, актриса, почти не видит работ других актеров, читать стала мало. По телевизору бывают интересные нужные передачи, а у нее и телевизора-то нет. Варится в собственном соку, развиваться перестала, а это опасно для художника, это – творческая смерть. По театрам походить не мешало бы, посмотреть, что там происходит, – иногда это полезно. Да поднатужиться, хоть телевизор приобрести: как-никак – «окно в мир». А ей бы сейчас хоть какую-нибудь «форточку».

Валя критическим взглядом осмотрела жалкую обстановку своей комнатушки: лысый диванчик, пьяный стол, два разношерстных стула. Из-за отсутствия большого зеркала невозможно как следует поработать над ролью. Смешно сказать: если нужен был внешний рисунок роли, она смотрелась в полировку шкафа. Который год ходит в одних залатанных джинсах. В родном городе порой перед друзьями показаться было неловко – артистка! Там ведь думают, если ты актриса, то и выглядеть должна непременно как голливудские «звезды»: бриллианты и лимузин. А тут сказать совестно, сколько она получает.

Коммуналка надоела до чертиков. Вечный ор, не отдохнуть толком, не уединиться; ванная превратилась в неприступную крепость.

Бросить бы всё, уйти куда-нибудь. В скит. В пустынь. Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтобы не запеленговали, как поет Высоцкий.

Хорошо, что она не вышла замуж за этого Игоря. Впрочем, он и не предлагал. Этот вариант примеривала, как все женщины, лишь Валентина.

Игорь был младше ее на три года, и порой Валя с грустью чувствовала эту разницу. Сейчас-то она понимает, что ее Игорек был просто инфантилен, трепач был, пижон и позер. И кроме Валентины у него на стороне были связи. Это сейчас она способна оценить всё трезво, а тогда – любила до беспамятства, прощала всё.

Игорь пришел в театр на год позже Валентины. Она и тогда понимала, что особыми талантами Игорь не блещет: она всегда считала, что истинный талант должен удивлять, поражать. Ничего необычного в игре Игоря не было – так, средне. Но подкупала его манера репетировать: как старательно он прорабатывает каждую сцену, как закрыв глаза, вживается в роль, потом открывал их – и Валентина видела совершенно другого человека – отрешенного, нездешнего. Потом оказалось, что Игорь просто близорук, а все его манеры не что иное, как своего рода кокетство, создание собственного «имиджа». Но пока Валентина легко обманывалась, потому что хотела обманываться, она была распахнута для обмана. На эффекте обмана вообще устроен театр, а она была влюблена в театр.

Сначала Игорь вызывал в ней чисто материнские чувства: ей доставляло удовольствие опекать его, отчитывать за маленькие оплошности, порой просто накормить. Да и Игорь вел себя как ребенок: дурачился, капризничал. Всё было в нем каким-то болезненным, порывистым. Валентина чувствовала, что Игорь по-своему страдает, что-то угнетало, давило его. Ей казалось, она понимает его и жалела, сострадала. Вспоминала свою юность: с одной стороны – мечты, театр – прекрасно! Но с другой – непонятность окружающего мира, явлений, чувств. Мир обрушивался сразу – такой огромный, взрослый, а она, со своими еще детскими мерками, терялась в нем, не всё могла понять разложить по полочкам. Ходила, как в дебрях, на ощупь, и хотелось обязательно держать кого-то, более взрослого, за руку, чтобы не заблудиться, чтобы чувствовать – рядом близкий тебе человек. Для Валентины таким растерянным ребенком в темной комнате был Игорек, и она нащупала его горячую руку и крепко сжала в своей.

Валентина была счастлива, счастлива! Она обожала театр – и играла в театре, для нее Игорь был – всё, и они были вместе. Что еще? Они были счастливы, как дети, жили настоящим и не думали ни о чем.

Но оказалось, что бесконечно так не бывает: спадала пелена, наступало прозрение – горькое, бо́льное. Постепенно Валентина стала замечать всю душевную пустоту своего идола. Как мог он так легко, без особых раздумий нырять в чужие постели? Прежде Валентина смотрела на это сквозь пальцы: о, она была великодушна и благородна – пусть и другим, лишь бы и ей доставалось. Ей было достаточно, что она любит его, не слишком задумываясь, насколько любит он. Не так уж часто встречается в жизни одновременно – любить и иметь. Не считаясь, отказывая во многом себе, делала ему дорогие подарки, давала деньги. Игорь брал. Валентина не видела в этом ничего дурного: кто любит, тот и дарит. Ответной платой было – лишь бы позволял любить себя. Игорь позволял…

– Ничтожество, боже мой, какое ничтожество! – вслух сказала Валентина.

Она поднялась, села, перелистывая свою тетрадочку. Как мило-наивна она была, как всему и всем верила.

– А я – восторженная дура!

«Все влюбленные талантливы», – было красиво выведено на очередной странице.

Выходит, была она влюблена – был у нее талант? А до Игоря? Влюбленность в театр?

Творчество – это живое. А она сейчас полумертвая какая-то. Умирать нельзя, надо оживать. Жить – это значит любить, чувствовать.

Нужно, наверное, разделять эти два понятия: личная жизнь – и работа, как делают многие. Хотя, разве работа – не существенная часть личной жизни? Почему под «личной жизнью» подразумевают лишь то, с кем ты спишь? Ее работа – это состояние ее души, ее нервной системы. Но если она тащит на сцену свое состояние, она, наверное, плохая актриса. Вернее: непрофессиональная. Этому ей еще нужно учиться.

Со временем то, что прежде в Игоре нравилось, или проглатывалось, стало раздражать. Его грубая работа на публику, хроническое вранье – вранье бессмысленное, по мелочам. Стали раздражать даже его манеры говорить, смеяться, играть – то, что прежде умиляло. Наступили какие-то болезненные отношения, которые стали бросаться в глаза даже окружающим. Конечно, в театре всё это обсасывали, судачили, ждали развязки. Игорь понял, что его разлюбили, особо не переживал и вскоре женился на молоденькой гримерше из их же театра.

Валентина решила вести себя с ним холодно-спокойно; это не всегда получалось. В необходимых разговорах с ним она держала себя подчеркнуто надменно и пренебрежительно. Порой во время подобных разговоров она то становилась вдруг скучной, то нетерпеливо порывалась уйти. Она понимала, что может быть смешна, но ничего не могла с собой поделать. Игорь, казалось, не замечал ее состояний; он был таким же как прежде, не меняясь ничуть. Но Валентина в глубине души чувствовала: Игорь ее всё равно уважает и уважать не перестанет. Для этого достаточно было у них задушевных бесед, после которых Игорь только что не молился на Валентину. И как актрису – она и это чувствовала – он ее уважает тоже.