Гринтаун. Мишурный город

Их имена во прахе, а даты жизни заросли травою

Могильщик постарел почти. Но нет,

Он мой ровесник. Только кажется мне старшим

                             близнецом,

Ибо грех его, по разуменью моему, в рытье

могил. Или – что хуже,

В том, что к погребеньям равнодушен он.

Смерть не занимает его мысли. Он гордится тем,

                             что служит ей.

Он шляпу ветхую напяливает набекрень,

Он смотрит на тебя, как сквозь оконное стекло.

Тебя не существует.

Вчера, сегодня, завтра – все едино.

Ибо его работе нет конца. Я чувствую некоторую

                             досаду;

Пришел я разыскать братишку, умершего

                             до моего рождения,

И Деда, оплаканного мной, когда мне было шесть;

Где прячутся они в барочной этой мешанине с

                             рококо в придачу?

«Так, посмотрим. Месяц? День?»

Он уходит в тень. Я следую за ним.

Надежных нету карт ввалившихся угодий смерти,

А лишь потрепанные старые тетради.

Он водит почерневшим пальцем по каллиграфии

                             минувших дней,

Что называет поименно тех, кто почил и был

                             внесен сюда.

Я не могу назвать ни год, ни час. Я здесь по

                             прихоти своей.

В полночном поезде мне померещилось, что

                             снова слышу голос деда.

Мне показалось, я услышал смех братишки на

                             цветочной полянке.

При свете дня все это кажется нелепостью.

Могильщик пальцем тычет в…

Младенца Эдисона, Младенца Симмса,

Младенца Джонса; все, хватит, хватит!

То было время детских похорон,

Смерть сеяла их, как мороженое семя,

Внимания не обращая на лекарства, да и не было

                             тогда лекарств-то.

И гасли солнечные золотинки

И умирали безымянными.

На надгробиях 1918/1919 годов везде одно и то же:

МЛАДЕНЕЦ. ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ. ТРИ МЕСЯЦА.

                             ОДИН ГОД.

Имен им не давали. Не успев родиться…

Пусть Небо позаботится о них.

Старик уперся в имя деда моего,

Затем и в имя мальчика, который звался Сэм.

Я задаюсь вопросом: скорблю ли я? Пожалуй, да.

Идем на поиски участка, но лишь находим пустошь.

Нет камня, чтобы положить цветы костям детей

                             иль взрослых.

Они моих родных препоручили на попечение

                             ветрам, и дождям,

И одуванчикам.

Неужто те, кто не поставил им тесаного камня,

Настолько не любили их? Во сколько

                             это обошлось бы?

Неважно даже, если они их навещали,

Чтоб для очистки совести

Бесстыдно слезы лить.

И вот я преклонил колени весенним днем,

Что обернулся осенью,

И вдруг, не старый и большой,

А маленький и юный,

Я руку протянул, чтобы

Они знали – я здесь

И очень их люблю.

Я надломил цветок и стеблем имена и даты

                             начертал

Усопших, наконец обретших имена и даты.

Темнело. Я за ворота выбежал и, обернувшись,

                             о Боже!..

На дальней заброшенной лужайке еще виднелся

                             оставленный мной знак,

Озаряющий их сумрак, словно омраченный

                             весенний день,

Их имена во прахе, а даты жизни заросли травою,

И стерли проплывающие тучи.

Их надгробие – мой яркий дар,

Сияющий, как лето, одуванчик.