Вечеринка с карликами. И другие рассказы

Лада Щербакова

Трындец

– Толик, привет, это я. Что делаешь? Презентацию к встрече? Слушай, а приехать можешь? Хреново мне, понимаешь. Да-да, полный трындец. Ну да, опять. Можешь? Ой, спасибо огромное, и выпить что-нибудь захвати покрепче, ладно? Ну, рому там или виски. Не, вина не надо, от него одна маета, мне бы забыться – и в омут. Ладно, ладно, дождусь, без тебя прыгать не буду!

Все Юлькины «трындецы» как две капли воды походили друг на друга: они, как правило, были «чертовски обаятельны», «возбуждающе умны», «невероятно богаты» и в большинстве случаев имели старую, страшную и постылую жену. Все жены при этом были почему-то неизлечимо больны, поэтому бросить их и жениться на Юльке ее избранникам не позволяло врожденное благородство. Все «трындецы» проходили один и тот же цикл волшебного преображения – из того самого принца в редкостного козла. Разница была только в скорости превращения. Поначалу все как один пылали безумной страстью, катали счастливую Юльку на белом, черном или красном коне, кормили в изысканных ресторанах и даже брали с собой на международные рыцарские турниры – по гольфу. А потом мгновенно сливались при первой попытке загнать их благородные порывы в рамки простых человеческих отношений. «Давай я куплю тебе зубную щетку!» – предлагала Юлька и наблюдала мелькающие пятки очередного мужчины своей мечты. «Может быть, в выходные сходим в кино?» – спрашивала она. В тот же момент принц начинал поспешно натягивать штаны, спасая свои зажатые в тисках семейных уз жизненно важные органы. Избранник срывался с места со скоростью испуганного оленя, разглядевшего сквозь кусты нацеленное на него дуло. Он прыгал на припаркованного неподалеку коня и навсегда растворялся в дорожной пыли. На память Юльке обычно оставались забытые впопыхах носки (иногда без пары) и новый убедительный аргумент в пользу никчемности и полной деградации всего мужского рода.

Сценарий их редких с Толиком встреч тоже не отличался разнообразием: Юлька быстро и жестко напивалась, начинала дико хохотать, потом погружалась в пучину самокритики, плавно перетекавшей в истерику. Она истошно подвывала, хлюпала носом и щедро размазывала сопли по его рубашке. Толик осторожно гладил рыдающую Юльку по голове и говорил ей то, что она хотела услышать: какая она красивая, замечательная, необыкновенная, что все эти «трындецы» абсолютно ее не достойны, и как можно расстраиваться и плакать из-за таких вот идиотов, не ценящих своего счастья. Юлька кивала, всхлипывала, послушно глотала алкозельцер и потихоньку успокаивалась. «Ну ведь где-то он есть, есть? Тот самый, любящий, настоящий, для которого я и только я?» – жалобно причитала она. «Есть, – всегда уверенно кивал Толик, – я точно знаю!» Он укладывал ее в кровать, накрывал одеялом, дожидался последнего робкого всхлипа, тушил свет и шел на кухню – мыть посуду. Бардак у Юльки всегда был отменный.

Толик закуривал сигарету, потом другую и еще долго сидел в полутьме, допивая остатки виски или рома. Глубоко за полночь он снова заходил в комнату, прислушивался к мирному сопению, поправлял одеяло, затем вызывал такси и уезжал к себе – доделывать презентацию. По дороге домой он разминал внезапно занывшее плечо и вспоминал их первую встречу. Он только что закончил пятый класс и целыми днями болтался на берегу моря с такими же, как он, очумевшими от летнего безделья пацанами. Они как раз «пекли блинчики» – камушки прыгали плохо, было ветрено, и море слегка штормило. Неожиданно на берегу появилась девочка лет семи-восьми. Она как будто возникла из ниоткуда – место было тайным, спрятанным в небольшом ущелье. Приезжие сюда не добирались. Сначала он поймал удивленные взгляды своих товарищей, а потом увидел неуместно белую для середины июля спину и сползшую на хрупкое плечо зеленую бретельку раздувшегося на ветру сарафана – она всегда любила все зеленое. Девочка присела на корточки, смешно растопырив коленки, выбрала приглянувшийся голыш, встала, прицелилась и ловким движением запустила его в море: камень весело подпрыгнул раза три или четыре – совсем неплохо для такой малявки. Не сказав ни слова, незнакомка поправила бретельку и, грациозно придерживая срывавшуюся с головы панамку, двинулась прочь. Кто-то из мальчишек присвистнул, затем под ноги незнакомке полетел камень, другой, третий. Девочка споткнулась, рухнула на коленки – как раз вровень с Толиком – и подняла на него обиженные глаза цвета бутылочных стеклышек. Такие иногда попадаются в прибрежной гальке – матовые и гладкие, вылизанные шершавым языком моря. Что-то ухнуло у Толика в животе, в ноздри ударил соленый ветер. Как в замедленной съемке он увидел изгибающихся от хохота мальчишек, девочку, отряхивающую коленки, и плавно парящую в небе панамку. Он вскочил и на заплетающихся ногах ринулся ее ловить.

Юлька приезжала с родителями и младшими братьями каждое лето. В силу многочисленности семейства денег на лелеемую в ее мечтах Турцию у них не хватало, и столичная семья, один раз облюбовав небольшой приморский поселок, возвращалась сюда снова и снова. Юльке никогда не сиделось на месте. Она, как говорила его мать, вечно искала приключений на свою… э-э-э, голову, а он – он, как верный рыцарь, всегда приходил на помощь или просто был рядом. Снимал ее, оцепеневшую от страха, с раскидистой яблони (залезть-то залезла, а вниз никак!), спасал от разъяренного продавца персиков – приглянувшийся ей фрукт оказался в самом низу любовно выложенной пирамиды, которая рухнула, как только она попыталась его достать. Персики поскакали врассыпную, как бусы с порвавшейся нитки, Толик схватил Юльку за шиворот, и они кинулись прочь со всех ног. Они бежали-бежали и еще долго слышали позади себя проклятия, доносившиеся в их адрес. Он учил ее нырять, не зажимая пальцами нос, и прыгать с пирса – сначала солдатиком, потом ласточкой. Как-то даже подрался из-за нее – и зачем на рожон лезла, нашла кого дразнить – самого отъявленного хулигана во всей округе.

Юлька принимала его рыцарствование благосклонно, как неизменный атрибут своих пляжных каникул. Иногда она исчезала из его поля зрения – безо всякого предупреждения. Чем взрослее они становились, тем чаще это случалось: ей было тесно в абрисе их привычных, протоптанных за детские годы маршрутов. Он бесцельно бродил по берегу и бросал в воду камни. Размахивался изо всех сил – так, что потом болело плечо, потом еще раз, и еще… Камней вокруг было много. С каждым годом подводная горка становилась все выше и выше, а плечо ныло все сильнее и сильнее.

Толик хорошо помнил свое последнее школьное лето и вечер перед ее отъездом – он потащил ее в то самое ущелье. Уставшее за день светило грузно заваливалось за горизонт. Шелестело теряющее краски море. Оно лениво накатывало на берег, выплевывая к их ногам россыпи блестящей гальки. Чуть подсохнув, камни теряли свое волшебное сияние, и тогда он снова бросал их в воду. Юлька вела себя как-то странно: то болтала без умолку, то замолкала надолго, погружаясь в какие-то свои, далекие от него мысли. Он молчал, слушал, внимательно рассматривая очередной отполированный водой и галькой зеленый осколок, – то ли чье-то послание не добралось до адресата, разбившись о прибрежные скалы, то ли торопливый турист, споткнувшись о камень, выронил из рук вожделенное каберне. Солнце наконец благополучно утонуло. Толик набрал в легкие побольше воздуха и наклонился к девушке. Та еле заметно вздрогнула и отпрянула. На мгновение он застыл, выдохнул и… осторожно поправил сползшую на ее обгорелое плечо бретельку зеленого сарафана.

Потом была армия, два года странной, законсервированной в беззвучном ожидании жизни. Он почти ничего не помнил из этих лет – ни вечно разбитого об верхнюю койку лба, ни изнурительных марш-бросков, ни прогорклой перловой каши за завтрак, обед и ужин. Помнил только удивленные глаза родителей, когда на следующий день после возвращения заявил, что через неделю уезжает в Москву – поступать в университет. И поступил же – не сразу, через год, но поступил. Днем работал курьером, ночью зубрил математику в крохотной комнатушке где-то за кольцевой. Юлька окончила школу и поступила в тот же год (он как специально подгадал), только на другой факультет. Виделись они нечасто. Она всегда возникала в его жизни непредсказуемо, как автобус на сельской дороге – вне всякого обещанного расписания на криво прибитой к столбу табличке. Иногда усталый путник часами сидит на пыльной обочине, ожидая, когда же размякший от послеобеденной дремы водитель разомнет затекшую спину и снова возьмется за баранку. А иногда – еле-еле успевает добежать до остановки, чтобы впрыгнуть на подножку нетерпеливо фыркающей машины. Толик с радостью откликался на любое ее приглашение или просьбу и с одинаковым энтузиазмом летал на воздушных шарах, танцевал аргентинское танго, собирал в старый, подвешенный на куст зонтик ягоды облепихи на родительской даче, делал ремонт в доставшейся ей в наследство от бабушки квартире. Она могла пропасть на пару-тройку месяцев, а потом без всякого предупреждения неожиданно появиться на пороге его комнаты в общежитии – стремительная, яркая, с бутылкой вина и пакетом холодных блестящих яблок.

Он привык к мерцательной аритмии ее желаний. Одно время даже бегал с ней по утрам перед парами – правда, недолго. Ей быстро надоело, и она увлеклась чем-то другим – то ли теннисом, то ли тренером по теннису, а Толик с головой погрузился в сопромат и фотонику. На теннис, танго и облепиху времени оставалось все меньше, что огорчало и радовало его одновременно. А потом началась другая, взрослая жизнь, до краев наполненная работой, новыми проектами, командировками и горящими дедлайнами. В его жизни появились женщины – они были красивы, доступны и внимательны к его желаниям. Про больное плечо он почти забыл. Юлька тоже исчезла – ее внезапные набеги сошли на нет. Иногда от нечего делать она звонила – просто так, поболтать. А потом случился тот самый первый «трындец». Кажется, накануне она вернулась из наконец свершившейся в ее жизни Турции. Юлька кричала в трубку, что покончит с собой, рыдала взахлеб и умоляла его приехать. Он чуть с ума не сошел от страха. По дороге к ней у него снова прихватило плечо. «Трындецы» появлялись в Юлькиной жизни примерно раз в полгода, иногда раз в год. Как-то она не звонила года полтора, и Толик, поначалу вздохнувший с облечением, заволновался – он уже привык к своей спасательной миссии, да и увидеть Юльку хотелось так, что мочи не было. Сам он никогда не звонил – после того случая на вечеринке. Она тогда была фантастически красивой – в каком-то умопомрачительном, серебристо-змеином платье, в меру пьяной, веселой, заразительно смеялась и все норовила задушить его в своих объятьях. В конце концов она все-таки напилась, загрустила, утащила Толика на балкон, уткнулась предательски шмыгающим носом в его плечо и стала жаловаться на горемычную женскую долю – уж столько лет, и до сих пор одна! Плечо было широким, удивительно мягким и твердым одновременно и, как всегда, в нужный момент оказалось рядом с Юлькиным носом. Толик потушил сигарету, прижал девушку к себе и коротко вдохнул знакомый с детства запах. Он мог отличить его от любого другого на свете. Юлькина макушка, как и двадцать лет назад, пахла соленым морским ветром. Ни сигаретный дым, ни «Кристиан Диор», ни выхлопные газы большого города не смогли заглушить этот запах. Наклонившись к ее уху, он что-то коротко прошептал. Юлька вздрогнула, отстранилась, бросила на него испуганный взгляд и неожиданно заинтересовалась звездами. «Да, знаю, знаю! – она хохотнула и посмотрела на него мерцающими в цвет платья глазами. – И что бы я без тебя делала!? Ты же мой лучший друг, мой верный рыцарь, помнишь, как ты меня в детстве на закорках домой притащил, когда я ногу в карьере подвернула? А Вовку помнишь – ну того, смазливого? Ну, который в меня камни бросал, а потом облезлой кошкой обзывал, а ты ему в челюсть въехал! Помнишь, да? А я, дура, влюбилась в него тогда! Эй, ты чего молчишь? А помнишь, помнишь, как мы лягушек в овраге ловили, ты тогда на одну больше поймал, а я ее в кусты выкинула, сказала, что она дохлая и не считается!» Она поджала губы, потупила взор и артистично вздохнула: «А знаешь, она была не дохлая, просто я проигрывать не хотела! Ну все, сняла тяжкий груз с совести! Ты тогда выиграл, признаю!» Юлька хихикнула, игриво ткнула упрямо молчащего Толика кулаком в живот, потом вдруг резко засуетилась: «Ой, кажется, там уже танцы начались, пошли, а то я уже застоялась, да и прохладно здесь, тебе – нет? Покуришь еще? Ну ладно, я пошла. О-о-о, Шакира, обожаю!» Она резко крутанула бедрами, взмахнула руками и двинулась в центр танцующего круга, разбрызгивая по комнате серебристо-зеленые искры своего платья. Толик зажмурился: что-то попало в глаз и обожгло – наверно, сигаретный дым. Он позвонил через пару недель – нашел какой-то несущественный повод. Юлька трубку не взяла и после не перезвонила. А через несколько месяцев случился новый «трындец».

Как-то раз она объявилась и пригласила его на открытие выставки своей давней подруги. «Там будут только свои, университетские, ты почти всех знаешь. А потом в кафе пойдем, отметим! Только обязательно приходи, – загадочным голосом добавила она, – не пожалеешь!» Толик современным искусством не интересовался, но на выставку пришел. При встрече они радостно обнялись и долго болтали о том о сем. Юлька расспрашивала его о работе, родителях, пеняла, что пропал куда-то надолго, и все поглядывала на дверь. Толик рассказал, что партнеры уже давно зовут его в Америку, но он что-то никак не надумает. «А чего думать-то? – Юлька с удивлением выкатила глаза. – Тебя здесь что – что-то держит?» Толик не ответил и неуклюже пожал плечами. В районе лопатки что-то хрустнуло и больно отозвалось. Перехватив очередной взгляд подруги в сторону входа, он спросил: «Ждешь кого-то?» Девушка расплылась в улыбке: «Ага!» «Очередной трындец, – подумал про себя Толик, а вслух спросил: – Нашла наконец?» «Да, – Юлька, взвизгнув, аж подпрыгнула на месте, глаза вспыхнули. Она наклонилась к нему и, резко понизив голос, зашептала: – Тебе одному скажу по секрету, мы пока еще никому не говорили: он сделал мне предложение!» «Поздравляю! – Толик стал судорожно прохлопывать карманы. – Черт, куда они подевались?» «Сигареты? Да вот же они, ты их на стол положил, ну, давай и мне, а то я что-то нервничаю, пойдем выйдем, здоровье испортим».

Юлькин избранник оказался хорош собой, упитан и призывно пах чем-то древесно-приторным. Он по-хозяйски тискал разомлевшую от счастья Юльку на глазах у всей честной компании, по ходу дела рассказывая про свой суперинновационный проект и очереди инвесторов, желающих вложить в него деньги. Юлька завороженно слушала, поддакивала, восхищаясь предпринимательскими талантами своего избранника, и сияла как начищенный до блеска медный пятак. Толик ушел не попрощавшись. По дороге домой он позвонил партнерам и сказал, что готов обсудить условия переезда. Юлька объявилась спустя три с лишним года. Ее звонок разбудил его посреди ночи на другом конце океана. «Толик, привет, у меня трындец, самый трындецовый трындец на свете. Да знаю, знаю, что не в Москве, вот зачем, зачем ты уехал? Что ты там забыл? Тебе что – здесь нечем было заняться? Мне так хреново, я без тебя не справлюсь! Ну давай хоть по телефону, ты же сейчас не занят, да?» Она что-то кричала про неудавшийся бизнес мужа, потраченные инвестиции, его депрессию и загул, свою несчастную жизнь… Толик, стараясь не шуметь, на цыпочках переместился на кухню, включил свет и по инерции бросил взгляд на полку. Бутылок не было. Они вообще крепкое не покупали, только вино на ужин. Надо бы купить еще бутылку того – ароматного, калифорнийского. На столе стояла забытая с вечера тарелка в цветочек с остатками каши. На детском стуле засохли кусочки брокколи. Или это кабачок? Надо бы отмыть утром. Голос в трубке срывался, спотыкался, перескакивая вздыбившиеся меридианы, захлебывался в атлантических широтах. «Трын-дец, трын-дец, трын-дец», – лязгали барабанные перепонки. Все еще держа телефон возле уха, он вернулся в спальню и принюхался: пахло молоком и немного жасмином, из окна тянуло жженной накануне сухой листвой. Соленым ветром совсем не пахло, хотя океан был близко. Толик вспомнил, что забыл потушить свет, и вернулся на кухню. «Прости, я больше не могу говорить. И не переживай, все будет хорошо, я точно знаю». Он выключил телефон и подошел к окну: в предрассветном сумраке, пару раз вспыхнув, растворились и исчезли несколько серебристо-зеленых искр. Наверно, угли еще тлеют, надо было лучше костер загасить. Расправив плечи, он сладко потянулся и вернулся в постель.