Одд и ледяные великаны

Глава первая. Одд

Отец Одда сидел у горящего очага и вырезал из поленьев фигурки, игрушки для малышей, чаши, миски и прочую утварь…

Жил-был мальчик по имени Одд. Кто-то, может быть, скажет: что за странное имя?! Но в те времена в тех местах, где он жил, это было обычное имя. Оно означало «острие клинка» и приносило удачу.

Сам Одд был странным, что да, то да. По крайней мере, так говорили в деревне. И чего за ним сызмальства не водилось, так это удачи.

Два года назад, когда Одду сравнялось десять, его отец не вернулся из морского похода. И прежде бывало, что людей убивали в походах, но отец Одда был убит не шотландцем в бою, не пал доблестной смертью на поле брани, как положено викингу. Он прыгнул в холодное серое море, чтобы спасти упавшего за борт пони из тех, кого воины брали с собой в качестве вьючных животных.

Маленьких, но выносливых пони нагружали золотом и прочей ценной добычей, съестными припасами и оружием, и те тащили награбленное добро на драккар. В походах пони ценились превыше всего, но и хлопот с ними было немало. Когда Верзила Олаф пал в бою от шотландского клинка, отцу Одда пришлось взять на себя заботу о животине. Будучи лесорубом и резчиком, он мало что смыслил в уходе за пони, но старался как мог. На обратном пути, во время шторма у Оркнейских островов, один из пони оборвал привязь и выпал за борт. Отец Одда прыгнул за ним с веревкой, подтащил к кораблю и при помощи других викингов поднял на палубу.

Наутро он умер от холода, сырости и воды в легких.

Вернувшись в Норвегию, викинги сообщили о том маме Одда, а та сообщила сыну. Одд только пожал плечами. Не пролил ни слезинки. Не сказал ни единого слова.

Никто не знал, что творится у Одда внутри. Никто не знал, что у него на уме. В деревне на берегах фьорда, где всем было дело до всех, это жуть как бесило людей.

В те времена викинги промышляли не только разбоем. У каждого было свое ремесло. Мужчины ходили в морские походы от случая к случаю, ради забавы или чтобы разжиться имуществом, какового не сыщешь в родной деревне. Случалось, в этих походах они добывали себе и жен. Маму Одда, столь же чернявую, сколь отец был белокур, привезли в страну фьордов из далекой Шотландии. Когда Одд был маленьким, она пела ему баллады, которые выучила еще девчонкой, задолго до того дня, когда отец Одда отобрал у нее нож, перебросил ее через плечо и принес на драккар.

Одд частенько задумывался, не скучает ли матушка по Шотландии, но когда он спросил, она сказала, что нет, не так чтобы очень, но скучает по людям, говорящим на ее языке. Теперь она говорила на языке северян, хотя и с акцентом.

Отец Одда был лесорубом, мастером топора. Он построил себе крошечный бревенчатый домик в чаще леса за фьордом, и уходил на свой промысел на неделю и больше, и возвращался в деревню с тележкой, нагруженной бревнами, уже обтесанными и готовыми к тому, чтобы пустить их в работу. В тех краях все, что можно, делалось из древесины: деревянные клинья скрепляли деревянные доски, из которых сооружались деревянные же дома и деревянные корабли. Зимой, когда по глубоким снегам далеко не уйдешь, отец Одда сидел у горящего очага и вырезал из поленьев фигурки, игрушки для малышей, чаши, миски и прочую утварь, а мама стряпала, шила и – всегда – пела песни.

У нее был красивый голос.

Одд не понимал ни словечка из маминых песен, но, допев до конца, она переводила ему, о чем пела, и он обмирал от восторга, слушая истории о доблестных лордах, что мчались навстречу опасностям и приключениям верхом на могучих скакунах, и на запястье у каждого восседал величавый сокол, и рядом с каждым бежала отважная гончая, и каждый бесстрашно сражал великанов, спасал попавших в беду девиц и защищал угнетенных от произвола тиранов.

После смерти отца мама пела все реже и реже.

Однако Одд продолжал улыбаться, что несказанно бесило односельчан. Он улыбался, даже когда ему покалечило правую ногу.

Это случилось спустя три недели после того, как драккар вернулся домой без отца. Одд взял отцовский топор, такой тяжеленный, что пуп надорвешь, пока взвалишь его на плечо, и отправился в лес. Он был уверен, что знает все, что положено знать, о ремесле лесоруба, и ему не терпелось применить свои знания в деле.

Уже потом он признался маме, что топор можно было бы взять и поменьше, да и дерево выбрать потоньше.

И все-таки то, что он сделал, весьма примечательно.

Когда упавшее дерево придавило ему ногу, он разрыл под ней землю лезвием топора и сумел ее вытащить, а потом отрубил ветку потолще и справил себе костыль, потому как иначе он просто и шагу не смог бы ступить, на раздробленной-то ноге. Он все же сумел кое-как доковылять до дома, волоча за собой тяжеленный отцовский топор. Металлы были редки в тех краях, топоры можно было добыть, только выменяв или украв, и Одд не мог бросить такое богатство ржаветь на земле.

С той поры миновало два года, матушка Одда вышла замуж за Толстяка Элфреда, человека вполне добродушного, когда не в запое, но у него уже было четыре сына и три дочери от первого брака (его жену убило молнией), и не было времени на увечного пасынка, так что Одд стал все чаще и чаще уходить в лес.

Одд любил весну, когда водопады журчали в долинах и в лесах расцветали цветы. Он любил лето, когда появлялись первые ягоды, и осень, когда созревали орехи и мелкие яблочки. Одд не любил зиму, когда обитатели деревни целыми днями просиживали в общем зале, объедаясь солониной и овощами. Зимой мужчины дрались для потехи, пускали ветры, пели песни и спали, потом просыпались и снова дрались, а женщины качали головами, шили, вязали и штопали.

К началу марта зима отступала. Снег таял, реки сбрасывали ледяные оковы, и мир вновь просыпался к жизни.

Но не в этом году.

Зима не сдавалась, что твой инвалид, не желающий умирать. День за днем все тонуло в унылой серости, льды оставались такими же твердыми, а мир – неприветливым и холодным.

Люди в деревне изрядно обрыдли друг другу. Без малого четыре месяца они таращились друг на друга в общем зале. Мужчинам уже пора было готовить драккар для похода, а женщинам – расчищать землю под новые посадки. Игры сделались скверными. Шутки сделались злыми. Драки – отнюдь не потешными.

Вот почему однажды утром под конец марта, еще до первых лучей рассвета, когда мороз был трескуч, а земля – тверже железа, а Толстяк Элфред, и все его дети, и матушка Одда еще крепко спали, Одд надел самые плотные, самые теплые одежки, стащил бок копченого лосося со стропил в доме Толстяка Элфреда, взял горшок с горсткой тлеющих углей из очага, подхватил отцовский топор – тот, что поменьше, – привязал его к поясу кожаным ремешком и уковылял в лес.

Снег был глубок и коварен, с толстой коркой блестящего льда наверху. Даже мужчине на двух здоровых ногах было бы сложно шагать по таким-то сугробам, а уж мальчишке-калеке с одною здоровой ногой и костылем-деревяшкой всякий холмик казался горой.

Одд перешел замерзшее озеро, что должно было оттаять несколькими неделями раньше, и, углубившись в лесную чащу, добрался до папиной бревенчатой хижины. Дни казались почти столь же краткими, как в середине зимы, и, хотя до вечера было еще далеко, когда Одд прибыл на место, в лесу уже стало темно, будто ночью.

Дверь завалило снегом, и Одду пришлось взяться за деревянную лопату, чтобы раскидать этот завал и войти внутрь. Он добавил растопки в горшок с углями и, убедившись, что огонь разгорелся как надо и уже не погаснет, пересадил его в печку, где лежали старые сухие поленья.

На полу он нашел деревяшку размером чуть больше его кулака. Хотел было бросить ее в огонь, но пальцы нащупали резные бороздки, и Одд отложил деревянный брусок, чтобы рассмотреть его завтра при свете. Он набрал снега в маленький котелок и растопил над огнем, съел немного копченого лосося и выпил горячего отвара с сушеными ягодами.

До чего же здесь было славно! Одеяла лежали на прежнем месте, в углу, как и набитый соломой тюфяк, и можно было представить, что в маленькой комнатке еще сохранился отцовский запах, и Одда никто не шпынял, не называл недоумком и никчемным калекой, и, подкинув поленьев в огонь, чтобы тот горел до утра, Одд заснул вполне счастливым.