Год благодати

Глава 9

Никогда не думала, что когда-нибудь буду радоваться тому, что мое лицо спрятано под покрывалом, но благодаря тонкому газу путь до площади становится терпимым. Взгляды мужчин не кажутся такими уж плотоядными, резкие слова приглушены, а падающие листья осин больше похожи на яркое празднество, чем на смерть лета.

До меня долетают обрывки непристойных реплик…

– Как она могла…

– Кому она могла…

– Должно быть, она…

В прежние годы я вслушивалась в каждое слово, ища подсказок, но тогда местные жители говорили не обо мне.

Засунув дрожащие руки в карманы плаща, я нащупываю маленькую речную жемчужинку. Странная форма, голубовато-розовый блеск. Это та самая жемчужинка, которую я спрятала в подгиб подола платья Джун, чтобы не потерять ее. Должно быть, она, моя самая старшая сестра, положила жемчужинку в карман мне на память. Я ощупываю жемчужинку, чувствуя некое родство между нею и собой. Быть может, если мне удастся пережить предстоящий год и растратить все свое волшебство, я смогу возвратиться такой же жизнерадостной, какой и была.

Из предместья слышится звук рога, возвещающий о возвращении девушек, которые пережили свой год благодати, а также начало сезона охоты.

– Vaer sa snill, tilgi meg, то есть пожалуйста, прости меня, – шепчет отец на языке своих предков, вручая мне цветок, который выбрал для меня мой жених. Гардения. Символ чистоты и тайной любви. Этот цветок вышел из моды давным-давно. Должно быть, за Томми цветок выбрала его мать – это единственное возможное объяснение – ведь сам он никак не мог сделать такой романтичный выбор. Хотя, возможно, он настолько извращен, что выбрал этот цветок, олицетворяющий чистоту, чтобы показать, с какой радостью растопчет мою жизнь.

Моя семья окружает меня, дабы проститься и вознести молитву о моем благополучном возвращении домой, и мне приходится стиснуть зубы, чтобы не заплакать. Говорят, беззаконники за милю чуют запах заключенного в нас волшебства. Говорят, девушки, с которых они заживо сдирают кожу, вопят по нескольку дней. Говорят, чем сильнее боль, тем действеннее становится снадобье, сделанное из их плоти.

Когда мы вытягиваемся в шеренгу, а за нашими спинами располагаются зеваки, я замечаю Кирстен, вставшую рядом со мной. Видно, что ей ужас как хочется, чтобы я непременно заметила ее цветок – камелию, которую она держит кончиками пальцев. Это красная камелия, символ необузданной страсти, пламени, горящего в сердце. Смелый выбор. Я и не знала, что в натуре Майкла есть и такая сторона. Я бы порадовалась за него, если бы мне все еще не хотелось его придушить.

Юноши начинают свой путь к нам от церкви, и раздается барабанный бой. В моей душе бурлят сразу несколько чувств: стыд, страх, гнев. Я закрываю глаза, пытаясь заставить сердце биться в такт звукам барабана и топоту женихов, но тело отказывается повиноваться. Даже в такой простой вещи оно не желает уступать. Не желает сдаваться.

Бух.

Бух.

Бух.

Я украдкой бросаю взгляд на женихов и тут же жалею об этом. Первым в очереди стоит Хрыч Фэллоу, плотоядно облизывая свои тонкие губы. И я не могу не вспомнить, как он стоял перед раскачивающимся телом своей только что повешенной жены, когда мистер Уэлк объявлял, что завтра он выберет себе новую жену.

Новую жену.

И вдруг меня, словно молотом, ударившим прямо в грудь, бьет ужасная догадка. Мое дыхание пресекается, колени подгибаются, мысли несутся вскачь – я перебираю в памяти, как он посмотрел на меня здесь, на площади, вчера утром, как дотронулся до полей своей шляпы и поздравил с Днем невест, как пялился на красную ленту, свисающую на мой зад. И этот старомодный цветок… Вполне может статься, что такой цветок он дарил и трем предыдущим своим женам. А тут еще слова матушки, заметившей, что отец ни за что не отдал бы меня в жены кому-то… незрелому. Стало быть, вот что она пыталась сказать. Мой будущий муж – это Хрыч Фэллоу. Эта мысль вызывает у меня невыносимое отвращение. Я пытаюсь убедить себя, что все это только плод моего воображения, что мой страх ни на чем не основан, но, снова взглянув на этого мерзкого старикашку, я вижу: он пялится прямо на меня. И одновременно с потрясением возникает такое чувство, будто я всегда предвидела нечто подобное. Возможно, это кара Господня за то, что мне хотелось чего-то большего. Мои сны… то, чему научил нас отец, – все это пустое. Потому что в конце концов мне придется… получить то, что лучше для меня самой.

Бух.

Бух.

Бух.

Хрыч Фэллоу приближается, и, хотя я и стараюсь держать себя в руках, не выдавать своих чувств, меня бьет дрожь, и мое покрывало трясется, несмотря на полное безветрие этого ясного, солнечного дня. Опустив глаза, я жду, с ужасом жду того момента, когда он предъявит на меня права, но он проходит мимо и останавливается перед девушкой, держащей в руке розовую настурцию. Цветок, символизирующий искупительную жертву. Я смотрю, как он подымает покрывало, и у меня сжимается сердце, когда я вижу лицо его невесты – это Гертруда Фентон. Он наклоняется и что-то шепчет ей на ухо; она не улыбается, не краснеет и даже не отшатывается. Не делает вообще ничего, только проводит большим пальцем одной руки по изуродованным костяшкам другой.

Сейчас мне следовало бы испытывать облегчение. От мысли о том, что его старое дряблое тело будет прижиматься к моему, меня тошнило, но Хрыча Фэллоу не заслуживает никто, даже Гертруда Фэллоу.

Бух.

Бух.

Бух.

Я снова украдкой смотрю на женихов и вижу, как Томми и Майкл улыбаются друг другу. Меня охватывает невероятная ярость. Крепко зажмурившись, я стараюсь заставить себя остыть, но перед моими глазами снова встает рожа Томми, я явственно слышу, как он пыхтит. Мне казалось, что я уже подготовила себя к этому моменту, отрепетировала свою роль до совершенства, но чем ближе он подходит к невестам, тем жарче горит огонь. Мне хочется бежать… хочется сжечь себя… чтобы от меня осталась лишь кучка золы.

Бух.

Бух.

Бух.

Рядом со мной подрагивает покрывало Кирстен. Я слышу, как она вдруг резко втягивает в себя воздух, и ее красная камелия падает на булыжники мостовой. Наверняка затем, чтобы она смогла эффектно обнять Майкла. Она всегда умела устраивать представления.

Бух.

Бух.

Бух.

Перед моими опущенными глазами появляются ноги в начищенных сапогах. Я слышу тяжелое дыхание. Слышу, как перешептывается толпа за моей спиной. Вот оно. Его пальцы касаются края покрывала, но в нерешительности медлят – вот уж не ожидала. Он подымает тонкий газ – медленно, не спеша.

– Тирни Джеймс, – шепчет он, и это явно не Томми.

Я подымаю глаза – и чувствую себя, как окунь, выброшенный на берег реки и раскрывающий рот, пытаясь вдохнуть.

– Майкл? – выдавливаю из себя я. – Что ты делаешь?

В полной растерянности я бросаю взгляд на Кирстен и вижу, как ее лапает Томми Пирсон, а его каблук впечатывает в землю красный цветок камелии.

– Это… это какая-то ошибка, – лепечу я.

– Никакая это не ошибка.

– Но почему? – У меня кружится голова, а вдруг ослабевшее тело отбрасывает назад. – Зачем тебе это делать?

– Неужели ты думала, что я и впрямь пошлю тебя на поля?

– Но я же сама этого хотела, – ляпаю я, затем быстро понижаю голос: – Как ты мог ради меня пожертвовать своим счастьем?

– Ничем я не жертвовал. – На мгновение его взгляд устремляется в небо, а на устах мелькает страдальческая улыбка. – Тирни, ты должна знать. – Он берет меня за руки. – Я так долго пытался тебе сказать. Я люблю те…

– Перестань! – Я говорю это слишком громко, привлекая непрошеное внимание. – Перестань, – повторяю я, перейдя на шепот.

– Вчера я попытался тебе сказать, – говорит он, приблизившись ко мне на шаг.

– Но я же видела тебя… видела с Кирстен… на лугу.

– Уверен, что ты видела ее там и со многими другими, но по доброте душевной не стала рассказывать об этом.

– Какая там доброта. – Я смотрю в землю и вижу, как носки его сапог почти касаются носков моих ботинок. – Из меня никогда не получится жена, которая тебе нужна.

Его теплые пальцы приподнимают мой подбородок.

– Знаешь, что мне нужно? – говорит он, придвинувшись вплотную. – Чтобы ты осталась такой же. Тебе ничего не надо в себе менять.

Мои глаза наполняются слезами. Нет, не от облегчения, не от счастья. То, что он сделал, кажется мне самым худшим из предательств – а я-то думала, он меня понимает.

– Хватит, Майкл. Пора, – окликает сына мистер Уэлк, глядя на меня волком. Наверняка во время церемонии избрания невест он был одним из тех, кого имел в виду мой отец, когда сообщил, что по поводу меня было немало возражений. Конечно же, я совсем не похожа на ту невестку, которую ему бы хотелось получить.

Майкл целует меня в щеку.

– Я не имею ничего против твоих снов, – шепчет он. – Но мне самому будешь сниться только ты.

Я не успеваю ответить, не успеваю даже вздохнуть, ибо створки ворот вдруг распахиваются, возвещая прибытие домой девушек, переживших свой год благодати. Атмосфера вокруг сразу же меняется, все становится иным. Теперь речь идет уже не о покрывалах… не об обещаниях… не о разочарованиях… не о мечтах – а о жизни и смерти.

Снова звонит колокол – но на сей раз это погребальный звон. Мы начинаем считать – двадцать шесть. Стало быть, девять девушек пали под ножами беззаконников. На две больше, чем в прошлом году.

Церемонии прощания нет. Как нет и заверений в любви от тех, кого мы оставляем позади. Все и так уже сказано. И в то же время не сказано ничего.

Нас ведут к воротам, и я замечаю длинную очередь из мужчин, стоящую у сторожевого поста. Я не узнаю этих мужчин, они явно не из нашего округа, но мой интерес быстро угасает, когда мы равняемся с девушками, которые вернулись домой измученными, исхудалыми, пахнущими гниением и болезнями.

Девушка, идущая передо мной, замедляет шаг и пялится на одну из тех, что вернулись.

– Лизбет, – шепчет она. – Сестра, это ты?

Лизбет подымает голову, и на том месте, где у нее было ухо, я вижу покрытый засохшей кровью струп. Она моргает, словно пытаясь пробудиться от нескончаемого кошмара.

– Пошевеливайся. – Девушка, идущая за нею, толкает ее в спину, она бредет дальше, и я вижу, что коса у нее отрезана, а обвисшая красная лента грязна.

И надо помнить – этим девушкам еще повезло.

Я с замиранием сердца всматриваюсь в их лица, пытаясь разглядеть на них хоть слабый намек на то, что нам предстоит… что нас ждет. В глазах, смотрящих с их изможденных, покрытых слоем грязи лиц, тлеет злоба, и меня не покидает ощущение, что эта злоба направлена не против мужчин, сотворивших с ними такое, а против нас, чистых и еще не сломленных девушек, обладающих волшебством, которое покинуло их самих.

– Ты покойница, – говорит Кирстен и изо всех сил бьет меня локтем в бок, вышибая из легких воздух. Я сгибаюсь, пытаясь восстановить дыхание, а идущие мимо меня девушки шипят:

– Шлюха.

– Предательница.

– Потаскуха.

Майкл воображает, что спас меня от работы в полях, но на самом деле он просто превратил меня в ходячую мишень.

Я вспоминаю, как матушка говорила, чтобы я не верила никому, а в уголках ее рта краснела кровь.

Когда я оглядываюсь на медленно закрывающиеся створ – ки ворот, на сестер, матерей и бабушек, которые глядят нам вслед, меня пронзает ужасная мысль. Что, если они ничего не рассказывают про год благодати из-за нас самих? И как мужчины могут жить с нами, заботиться о наших детях, зная, какие ужасы мы творим друг с другом… когда остаемся одни… в окружении диких лесов… во тьме?