Орёл в стае не летает

Откровенный разговор

Когда Александр вышел, Аристотель подумал, что царь закончит встречу, но Филипп сделал протестующий жест.

– Мы столько лет не виделись, Аристо. Неужели нам не о чём поговорить? Прошу, раздели со мной трапезу. У меня отличный повар, а ты, я знаю, знаток греческой кулинарии. Он будет доволен, если тебе понравится его блюда.

Он хлопнул в ладоши. Появился слуга, получив распоряжение, он вышел. Филипп, видимо, тоже был неравнодушен к еде, поскольку продолжал говорить о своём поваре, которого звали Афиноген, с любовью:

– Пятнадцать лет назад он сбежал от сиракузского правителя Дионисия, для которого готовил помимо прочего особое блюдо из морских ежей. Недавно сотворил для афинского посольства, которое я принимал, удивительное кушанье: когда открыли крышку котла, по всему дворцу стоял аромат свежих роз, возбуждающий разум. Один из гостей тогда даже продекламировал: «Вдруг до земли и до неба божественный дух разливается, столь велико благоухание роз!» Можешь мне верить, Аристо, вкус блюда оказался сродни запахам розового куста в пору цветения. Афиноген раскрыл мне секрет: он истолок в ступе лепестки самых душистых роз, добавил сваренные птичьи и свиные мозги, вынув из них жилистые волокна, и подал под соусом с яичными желтками, оливковым маслом, перцем и вином. Вот что называется «искусство кулинара»!

Аристотель пожал плечами, намереваясь, по обыкновению, возразить собеседнику:

– Как бы ни был искусен повар, приготовление пищи я не считаю искусством, а лишь сноровкой в отличие от врачевания. Ведь врачевание постигло и природу того, что оно лечит, и причину собственных действий. А приготовление пищи целиком направлено на удовольствие её употребляющему, ему одному служит.

– Это почему?

– Потому что повар устремляется к своей цели вообще безрассудно и безотчетно, не изучив ни природы удовольствия, ни причины, не делая различий. Для него блюдо хорошее, если просто-напросто доставляет удовольствие тому, кому предназначено. Я стараюсь избегать таких кушаний, которые соблазняют человека поесть, не чувствуя голода. У Гомера волшебница Цирцея превращала людей в свиней, угощая их такими кушаньями в изобилии, и Одиссей держался от чрезмерного их употребления. Вот почему он не превратился в свинью.

– Я скорее соглашусь, нежели начну спорить с тобой по этому поводу. Самая простая еда доставляет мне не меньше наслаждения, чем роскошный стол, если только не страдать от того, чего нет. Даже хлеб и вода доставляют величайшее из наслаждений, если дать их тому, кто голоден. У македонян от предков заведена привычка к простым и недорогим кушаньям. Она здоровье укрепляет и позволяет не страшиться превратностей судьбы.

Филипп с интересом слушал Аристотеля, открывая для себя незнакомые грани философии еды.

– Когда рядом с тобой есть прислужники, царь, которые исполняют любое твоё желание – я имею в виду сейчас поваров, – они начинают потчевать тебя чем-то таким, о чём сами понятия не имеют, но знают, что это наверняка вкусно. При случае готовы раскормить тебя до тучности, если их не остановить. А причина в их уверенности, что за своё усердие они будут окружены похвалами, а порой наградами. Только ради этого и стараются.

Аристотель говорил увлечённо, со знанием предмета, так как и в застолье любил «докапываться до истины». К тому же он был рад случаю познакомиться ближе с правителем страны, где предстояло жить и работать до совершеннолетия наследника.

Четверо слуг вынесли два низких стола, заставленных блюдами. Рядом на полу пристроили корзинку с ячменными и пшеничными хлебами, дразнящими аппетитными запахами. При виде хлеба Аристотель не удержался, напевно произнёс из стиха: «О сколько силков для хлеба ставят несчастные смертные! Давайте же споём хвалу хлебу».

Филипп поднял брови, с интересом спросил:

– Чьи стихи? Не слышал.

– Малоизвестного пока в Греции комедиографа Алексида из Фурий. Пишет талантливо, резко и смешно. Надо же, так написать о хлебе! Я очень люблю хлеб, особенно ячменный, для меня он платонический идеал простоты в еде. Говорю с убеждением, так как перепробовал всякие сорта: квашеный и не квашеный, из муки тонкого помола и грубый из непросеянной муки, ржаной или полбенный из проса. Но лучшим хлебом признаю духовой хлеб, испечённый в печи. Он вкусен и полезен, легко усваивается, не крепит и не расслабляет желудок.

Филипп охотно поддержал неожиданную для него тему:

– На македонских пирах в хлебе тоже нет недостатка. Его подают в начале и в самом разгаре трапезы. А когда едоки насытятся и уже не смотрят на выставленные кушанья, в качестве соблазнительной приманки выносят так называемые помазанные жаровенные лепешки. Они тают на языке с такой сладостью, что одно их появление приводит к удивительному результату: подобно тому, как пьяный частенько трезвеет, точно так же и сытый от полученного наслаждения превращается в голодного.

В подтверждение своих слов он восхищенно зацокал языком.

Тем временем архитриклин, виночерпий, разлил вино по чашам, после чего в воздухе повис выразительный запах «крови Диониса». Затем бесшумно исчез, словно растворился – хорошее качество расторопного слуги, – но появился толстячок с розовеющими щеками. Под глазами у него свисали дряблые мешочки, выдающие скрытые в организме недомогания, а может, пристрастие к чревоугодию или вину. Толстячок уверенно подошёл к царю. Аристотель догадался, что это царский повар. Филипп показал на стол, где посередине выглядывал большой горшок, прикрытый крышкой.

– Чем ты удивишь, Афиноген?

– О, царь, сегодня приготовлен суп из нарубленных голов угрей в дружном союзе с каракатицами, чесноком и луком и приправами. А приправой послужит сильфия. Вот ещё блюдо с морским скатом под соусом. Как управитесь, посоветую закусить парной кефалью, осьминогами, жареными в сухарях, и этими креветками.

Афиноген показал на золотистую горку, укрытую зеленью укропа. Повар произносил всё это комичной скороговоркой, голосом полным и приятным:

– А вот ещё услада для ваших голодных желудков – тушеный тунец; куски вырезаны из самых мясистых подбрюшных частей. Клянусь богами, не тунец, а вершина пира! Пуп застолья, я бы так и назвал своё блюдо!

Повар хлопотал над блюдами, расставленными на столах, не переставая говорить:

– О, едва не пропустил! Обратите внимание на горячие потроха и кишки откормленного поросёнка, хребет и ребра с горячими клецками. Великая радость для едока! – он повернулся к десертному столу, который появился в помещении, пока он выступал перед участниками трапезы. А вот, обращаю ваше внимание, мои винные пирожные и сласти в цветочных лепестках, пшеничные лепешки с глазурью, кисло-сладкие. Следом принесут ещё такое, что оставит в ваших желудках незабываемое ощущение божественного праздника.

Филипп был явно доволен произведённым на Аристотеля эффектом. Философ действительно не был готов к столь обильному сценарию за трапезой. Выходит, он имел очень отдалённое представление о македонском гостеприимстве.

– Всё! Всё! Уходи прочь с наших глаз! Надоел своей болтовнёй! – добродушно прикрикнул на повара Филипп и повернулся к гостю. – А мы, пожалуй, приступим.

Он театрально повёл носом, улавливая ароматы, исходящие от блюд, и неожиданно произнёс, как это сделал бы поэт или актёр: «Трепещут ноздри от запаха шалфея, а вот и мирра, ладан с ними, аир, стирай и майоран, и линд, и кинд, и кист, и минт*», – после чего принялся за еду, приглашая делать то же самое Аристотелю.

– Мой врач Критобул не раз говорил мне, – жуя, произнёс царь, – что перед выпивкой впору наесться, и лучше всего закусками, ибо, если пища попадает в желудок после вина, она губит не только хороший напиток, но ещё может вызвать всякие неудобства и даже боль. Слава Зевсу, македоняне никогда не признавали умеренного питья. Мы сразу напиваемся допьяна уже к первым переменам блюд так, что дальше уже не способны наслаждаться едой. – Царь оторвался от еды. – Зная за собой такое, я постоянно борюсь с собой, но нередко позорно сдаюсь перед обстоятельствами. Особенно на пирушках с военачальниками.

Филипп громко захохотал, широко раскрывая рот. Аристотель в ответ улыбнулся, поддерживая его настроение.

– Тебе известно, царь, что я имею отношение к медицине, если исходить из семейной традиции. Могу подтвердить, что в начале трапезы следует избегать обильных винных возлияний. Они препятствуют обработке пищи, поступающей после них. Из этих соображений лучше всего употребить закуски из зелени и белой свеклы. Хороша также солонина из морской, озерной и речной рыбы, ибо она малопитательна, малосочна, суха, легко переваривается и возбуждает желание участвовать в дальнейшей пирушке.

– Нет, Аристо, для возбуждения аппетита лучше мы употребим маслины в особом рассоле, по рецепту Афиногена, он называет их «утопленницами». – Царь взял горсть маслин и стал с удовольствием их поглощать. – А вот ещё репа в горчичном уксусе, для той же цели.

Аристотель не отказывался ни от чего, что предлагал царь, с удовольствием угощался вином. После нескольких чаш хозяин стола и его гость насытились и расположились к умственным размышлениям. Понимая, что Филипп оставил его не только ради трапезы, Аристотель поспешил спросить:

– Царь, если позволишь, могу я узнать, почему в наставники своему сыну ты пригласил меня? Ведь я более философ, нежели педагог. Разве в Греции недостаточно учителей, готовых оказать македонскому царю столь важную услугу?

Филипп, видимо, ожидая такой вопрос, не удивился.

– Ты правильно заметил, Аристо, говоря о «важной услуге». Что может быть важнее для царя Македонии, чем желание иметь в лице наследника надёжного продолжателя своего дела? Я хочу видеть Александра лучшим из правителей Греции, и даже чтобы он был лучше меня. Разве решение такой задачи я могу доверить другим учителям, даже очень знаменитым? Тебе нужно понять, друг Аристо, что с семи лет Александром занималась его мать. Она сама нанимала учителей и воспитателей, по своему вкусу и желанию. Ты разве не предполагаешь, чем это закончится для Александра, когда он вырастит. – Филипп уже не сдерживался. – Нет, в его возрасте материнское влияние выглядит пагубно. Именно этим я и недоволен!

– Но моими учениками всегда были взрослые люди, каждый имел определённый запас высоких знаний. Я общался с ними как философ.

– А разве воспитание юношества не удел философии? – В голосе царя прозвучало раздражение. – Часто молодые люди не знают, что такое рассудительность, делают опрометчивые поступки. А кто может их познакомить с рассудительностью? Только если с ними поделится знаниями философ. Вот почему я предложил дальнейшее воспитание сына тебе в надежде на то, что мой сын извлечёт пользу от общения с тобой, овладеет эллинской культурой, а это обязательно принесёт пользу ему и народу, которым он будет управлять.

– Соглашусь с тобой, – отозвался спокойно Аристотель. – Ещё Платон хотел, чтобы философы служили у царей советниками. Только мудрецы могут уберечь правителей от ошибок, а если в каждом государстве появятся мудрые правители, народы почувствуют себя счастливыми.

Филипп удовлетворённо хмыкнул, налил до краёв свою чашу и выпил апневисти – разом, не прерываясь, словно утолил обычную жажду. Кинул в рот кусок желтоватого сыра, медленно прожевал и продолжил:

– С чем не соглашусь, будто философией следует заниматься всю жизнь. Если царю философствовать больше, чем следует, существует опасность остаться без опыта, какой даёт обычная жизнь. Он останется совершенно неопытным в человеческих отношениях, в радостях и желаниях, потеряет способность познавать свой народ. Такой царь становится непонятым и как следствие не уважаемым своим окружением и народом. Он покажется смешным, если для решения государственных дел он каждый раз будет обращаться к философии, как послушный ребёнок. Тебе ли, Аристо, не знать судьбу несчастного Гермия, большого друга философии!