Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
III
Дома, в гостиной, был уже раздвинут и застелен скатертью стол, и когда Валерьян, открыв входную дверь своим ключом, принялся разуваться в прихожей, обеспокоенная мать забросала его вопросами:
– Где ж ты пропадал? Неужели очереди такие?
– Да, очереди. В “Восходе”, в “Центральном” – везде…, – в полутьме прихожей он пошарил подле себя рукой, поднял и протянул сумку. – Зато вот – достал.
– Ой, да стоило из-за этого, – Валентина с недовольством оглянулась в сторону кухни. – Погнал тебя тоже…
– Наконец-то! А мы думали, куда ты запропастился? – сказал выглянувший из неё отец.
Павел Федосеевич принял у жены сумку, вынул бутылки.
– Грузинское! О как! – воскликнул он обрадовано. – Пил такое когда-то в Кутаиси. Помню…
При упоминании отцом своей давней поездке в Грузию Валерьяну сразу вспомнился крепыш из очереди.
– Там ведь спокойно тогда было, да?.. – спросил он в задумчивости.
– Да не то слово! Я от работы ездил, по профсоюзной путёвке. И в городах бывал, и в горных сёлах. Везде радушие: усадят за стол, угостят.
Но воодушевление отца Валерьяна только сильнее смутило.
– Радушие? – переспросил он с сомнением.
– Ну да. Прекрасный гостеприимный народ, – подтвердил Павел Федосеевич и даже с лёгкой обидой прибавил. – Что ж я, по-твоему, выдумываю что ли?
Валерьян почесал переносицу, примолк. Благодушно-восторженные рассказы отца не вязался с той очевидной и глубокой обидой, что сквозила в словах того крепыша.
Валерьян направился к себе в комнату. Там он сел за стол и взял в руки маленький календарь, всегда лежавший здесь среди институтских учебников, лекционных тетрадей и книг.
“Четверг – тринадцатое, пятница – четырнадцатое, суббота – пятнадцатое…, – прикидывал он, соотнося поездку с делами, которые могли возникнуть в эти дни. – Вроде получается”.
Затем он выдвинул нижний ящик стола и достал неновый, в красной обложке, ежедневник. Между его желтоватых страниц, испещрённых расписаниями занятий, набросками решений математических задач и даже куплетами нескладных юношеских стихов, хранились его деньги. После покупки часов их оставалось действительно не так много, шесть рублей, да ещё немного копеечной мелочи, рассыпанной по дну ящика. Но съездить в Москву вполне хватало…
До прихода гостей оставалось более получаса. Валерьян, захватив с собой из гостиной газету – вчерашние “Аргументы и факты”, прилёг. Отец, как он догадался, её уже прочёл и испещрил пометками: многие заголовки были отчёркнуты карандашом, а напротив некоторых обведённых овалами абзацев в статьях стояли восклицательные знаки.
Валерьян перелистывал страницы, задерживая взгляд на некоторых из заголовков.
Первым увлёк материал про экономику, также отмеченный отцом. Автор, маститый экономист, работник Госплана, со страстью доказывал: хозяйственная система страны расточительна, огромное количество ресурсов растрачивается впустую, руководители предприятий безалаберны и неумелы, всеобщая бесхозяйственность – уродливая нормой.
“70 % заготавливаемой древесины остаётся не вывезенной в лесу”, – приводил автор убойный, с его точки зрения, пример.
Валерьян хмыкнул, опустил раскрытую газету на грудь. Прошлым летом он ездил к родне в деревню, вокруг которой высились обширные, вековые леса. В окрестностях тогда – он хорошо это помнил – без устали работали бригады лесорубов. Тяжкие падения стволов, хруст обламываемых веток, жужжание пил слыхать было от самой околицы. Но он не припоминал, чтобы поваленные деревья бросали гнить на лысых полянах, среди пней. Нагруженные доверху тягачи так и выныривали с лесных просек.
Во второй отмеченной отцом публикации речь шла об эпохе Сталина. Раскулачили, расстреляли, сослали…. В последнем абзаце публицист выдал жутковатое резюме:
“Только по самым скромным подсчётам речь идёт не менее, чем о десяти-пятнадцати миллионах, погибших в концлагерях. Однако чудом выжившие узники ГУЛАГа настаивают, что общее число репрессированных может приближаться к сорока миллионам. Сорок миллионов – население средней европейской страны – перемололи жернова адской машины. И мы, потомки уцелевших, только лишь теперь, десятилетия спустя, начинаем осознавать подлинный масштаб одной из самых чудовищных трагедий в истории человечества”.
Валерьян попытался представить эту огромную, облачённую в серые бушлаты, голодно и угрюмо зыркающую сквозь проволочные заграждения одноликую массу людей – и ему захотелось отвести от газетных полос глаза.
“Ну время…. Ну жизнь…”, – подумал он, холодея.
Третью статью, посвящённую делам международным, Валерьян не успел прочесть до конца. В дверь позвонили.
Он бросил взгляд на часы и поднялся с кровати. Поглощённый чтением, он даже не успел переодеться в праздничное.
Из прихожей уже доносились радостные голоса, шелест букетной обёртки.
Валерьян раскрыл шкаф, достал оттуда свежую рубашку и брюки.
– Ты готов? – заглянул в комнату Павел Федосеевич.
Валерьян как раз застегнул на себе пуговицы.
– Ага. Кто пришёл-то хоть?
– Мироновы, – отец понизил голос. – Сергей со своей Иркой.
Валерьян пригладил расчёской чёлку и вышел в прихожую вслед за отцом.
Квартира быстро наполнялась гостями. Давние подруги Валентины приходили почти все с мужьями, друзья Павла Федосеевича – с жёнами. Сердечные приветствия, поздравления, поцелуи – всё сливалось в сплошной возбуждённо-радостный гомон. Минут через двадцать цветы было уже некуда ставить, хотя водой заполнили все имеющиеся в доме вазы. Приходилось, нелепо соединяя розы с гладиолусами, запихивать в каждую по два букета.
Валерьян помогал отцу расставлять на столе бутылки.
– Всё-таки здорово, что ты съездил, достал. Теперь точно на всех хватит, – удовлетворённо оглядел Павел Федосеевич заготовленную “батарею”. – Иначе мог выйти казус.
Словно ухватывая неотвязно крутящуюся в голове мысль, он тут же прицокнул горестно языком:
– Вот жизнь нам устроили, а! За столом посидеть по-человечески – и то проблема.
Вошедший в гостиницу Сергей Миронов разгладил пегие прокуренные усы, подмигнул Павлу Федосеевичу:
– Эх, найти б такой магазин, где всё всегда было б в продаже, но о котором бы никто не знал?
Павел Федосеевич вскинул подбородок, закатил глаза:
– При нашем абсурде?! Серёжа, ты – оптимист…
Гости чинно рассаживались.
Во главе стола поместилась Валентина. Павел Федосеевич сел рядом, по правую руку. Стол не был широк, поэтому ему пришлось примоститься практически на самом углу, неловко отставляя колени от ножки.
Супруги Мироновы уселись слева от Валентины. Напротив них – подруга матери со школьных времён Наталья Данилова со своим мужем. Далее сидели супруги Никитины, супруги Дворецковы, Татьяна Ермилова, разошедшаяся с мужем в прошлом году. Валерьян устроился от родителей далее всех, за противоположным концом стола, на табурете.
Павел Федосеевич встал, высоко поднял над скатертью рюмку водки. Позвякивание вилок, устремлённых к блюдам и салатницам, стихло.
– Сегодня, седьмого июля, вот этой замечательной женщине, моей дорогой и любимой жене Валентине исполняется…, – он взял паузу, многозначительно и мягко улыбнулся. – Энное число лет. Но число не простое, а особенное, юбилейное, оканчивающееся на цифру “пять”, – он опять на несколько секунд умолк, затем, набрав воздуха, заговорил громче. – “Пять” в данном случае – не просто красивая цифра. Она глубоко символична. Валентина смело может оценивать на “пять” свою жизнь. У неё есть всё, о чём можно мечтать: семья, любящий сын… Валентина окружена верными друзьями, которые пришли её поздравить и искренне разделить радость. Это ведь так замечательно – осознавать, что ты любим и ценим. В этот день, – Павел Федосеевич запустил свободную руку во внутренний карман пиджака и вынул маленькую шкатулку. – В этот день я вручу моей супруге свой, особенный подарок. И пожелаю ей блистать всегда так же, как это немеркнущее золото; цвести, как этот красный, цвета роз, камень.
Изысканным, немного театральным жестом он раскрыл шкатулку. В ней лежало золотое кольцо с огранённым рубином.
– О-о-о! – впечатлённо зазвучало со всех сторон.
Ирина Миронова, Наталья Данилова, даже Ермилова с дальнего конца стола вытянули шеи, желая рассмотреть подарок лучше.
Павел Федосеевич вдел в кольцо палец супруги.
– Многие лета! – воскликнул он, высоко вскинув голову и залпом выпивая водку.
– Многие лета! Многие лета! – нестройно, скорее шутейно, чем всерьёз подхватили гости.
Застолье пошло сытное и хмельное.
Вслед за Павлом Федосеевичем поздравительную речь держал Сергей Миронов. Без витиеватых цветистостей, он провозгласил здравицу в честь жены “друга юности” – и тоже опрокинул рюмку водки.
Следом за ним говорила его супруга. Вынув из большого целлофанового пакета объёмистую коробку (внутри оказался чайный сервиз), она присовокупила к подарку лаконичное, но сердечное пожелание.
– Чтоб уют всегда в вашем доме был и достаток, – произнесла Миронова, тяня к Валентине фужер.
Остальные гости говорили и дарили кто что. Наталья Данилова, дружившая с матерью Валерьяна с раннего детства, начала поздравление с прочувственных, но не слишком связанных воспоминаний, затем вручила высокую, изящно выгнутую с боков фарфоровую вазу. Красноречивы в пожеланиях оказались Никитины. Выразительны Дворецковы. Нашла искренние, тёплые слова и недавно расставшаяся с мужем Ермилова…
Щёки степенно слушавшей гостей Валентины переливисто розовели, подрумяниваемые похвальбой и вином. На мужа, чем дальше, чем чаще чокавшегося с Мироновым через стол, она даже не глядела.
Общий разговор по мере истощения поздравительных речей рассыпался, каждый говорил теперь с сидящим рядом о своём. Кто-то кому-то что-то рассказывал, кто-то с кем-то спорил…
Преподавательница музыкальной школы Юлия Никитина обсуждала с Ермиловой напечатанный недавно в “Новом мире” роман маститого, чтимого в Союзе писателя. Роман оказался неожидан, непригляден, словно щёгольская дублёнка, вывернутая наружу несвеже пахнущей изнанкой. Автор, воспевавший ранее юношей-комсомольцев Гражданской войны, буквально вытаптывал, изничтожал в новом произведении мир своих прежних героев, выставляя его подлым, гадостным, грязным.
Никитину, однако, роман впечатлил.
– Он очень, очень смелый человек, – восторгалась она таким разительным разворотом. – Не просто выжил в то ужасное время, но нашёл силы его правдиво отобразить, осудить. Не побоялся этого сделать!
– А что ж он раньше-то по-другому пел? Не имел – не имел сил, а потом вдруг раз – и обрёл? – парировала Ермилова язвительно.
– А иначе тогда было просто нельзя, – распахивала веки Никитина, переходя на сдавленный шёпот. – Это ж время было такое жуткое. Время…
– “Иначе нельзя”… Да бросьте вы! – фыркнула Ермилова вызывающе. – Просто держит он нос по ветру, вот и всё.
– Ой, ну зачем вы так? О заслуженном-то человеке, – Никитина приложила руки к груди. – Он просто в молодости не знал ещё всего. Тогда про эти ужасы вслух не говорили. О них вообще мало кто знал.
Разговоры между мужчинами тоже незаметно сползли к политике. Толковали про депутатский съезд, про межрегиональную депутатскую группу, но иногда невпопад…
– На наших глазах свершилось – не побоюсь этого слова – историческое событие. Впервые за многие десятилетия звучит глас общества, глас его демократически избранных представителей, – вдохновенно, будто на митинге, вещал Николай Иванович Данилов, муж Натальи.
– Хороши они, народные представители! Академика Сахарова засвистали. Тошно было смотреть, – хмельно бросил через плечо Дмитрий Никитин, на мгновенье отвлёкшись от спора жены с Ермиловой.
– А у нас вечно так: любое хорошее дело ругают, – крякнул подпивший преподаватель пединститута Дворецков.
Николая Ивановича их возражения не поколебали. Возразил он с уверенностью:
– Таких на съезде немного. Это номенклатурные делегаты Сахарову хамили, но всем они ртов не заткнут. Трансляцию съезда смотрели миллионы людей, вся страна. Все воочию увидели ограниченность, агрессивность, бескультурье номенклатуры. От неё воротит уже даже иных коммунистов. Этот, из Свердловска, который за привилегии КПСС всё хлестал… В Госстрое ещё руководит…
– Ельцин что ли?
– Да, Ельцин. Вот по номенклатуре врезал – так врезал!
– Ой, тоже мне, правдорубов нашли. Несли там эти обличители на съезде чёрт те чего, – раздражённо подключилась к завязавшемуся вновь общему разговору Ермилова. – Все сегодня трибуны. Работать только не хочет никто.
Её стали с жаром оспаривать почти все.
– А вы это номенклатуре нашей скажите. Пускай она первой лопату в руки возьмёт, да пример покажет, – выпалил Дмитрий Никитин. – А-то больно хорошо устроились при своих привилегиях. Сидят наверху и других погоняют.
– Да и работать-то как при творящемся абсурде? – поддержал Дворецков. – Довели вообще страну до ручки: дефициты, талоны – будто после войны живём.
Но Ермилова не отступалась от своего:
– Так вот она – война. Оглянитесь! Сумгаит, Тбилиси… Того и жди, где ещё полыхнёт. Развал один от всей этой болтовни.
Спор пошёл эмоциональнее, резче. На всякий пылко бросаемый аргумент Ермилова изыскивала свой.
Валентина, смеясь, воскликнула с нотками таимой ревности:
– Да вас бы самих в депутаты! Разошлись… Мы ж не на съезде всё-таки.
– А что? Есть среди нас таланты. Справятся, – Сергей Миронов, запьянев, подмигнул Павлу Федосеевичу, похлопал по плечу, перекинув руку через шею жены, Николая Ивановича.
Затем он встал, вытащил из кармана пачку сигарет, спичечный коробок.
– Ну что, ораторы, курить со мной кто пойдёт?
Курили, кроме него, трое. Миронов, Данилов и Дворец-ков с женой Аллой, ленясь переобуваться, направились не на лестничную площадку, а на балкон. Тот был просторен и чист, ибо ни Павел Федосеевич, ни Валентина не имели привычки сваливать на него старьё.
“Терпеть не могу этих вахлацких замашек. Балконы делают для того, чтобы выходить на них дышать воздухом, а не устраивать там пропылённую свалку”, – подчёркивал Павел Федосеевич неоднократно, не позволив даже когда-то держать там Валерьяну свой подростковый велосипед.
Чуть погодя вышел на балкон и Валерьян. Хоть он и не курил сам, но политические разговоры и, в особенности, споры пробуждали в нём интерес.
– Не перестаю поражаться: как образованные люди могут такую ересь нести? – сердито дымил Николай Иванович и в возбуждении даже постукивал кулаком по перилам. – Ну ведь всё же, всё же понятно! Отказ от шестой статьи! Реформы! Гласность! Только так можно преодолеть нынешний маразм. Так нет, не до всех доходит, оказывается! Им принципиальные депутаты правду о положении в стране рассказывают, а они уши затыкают, глаза закрывают и ни слышать, ни знать ничего не хотят.
Он вынул сигарету из тонкогубого рта, стряхнул на улицу пепел. Снаружи после жаркого дня потливо парило.
– “Работать никто не хочет”! Вот, оказывается, каков источник всех бед, – Николай Иванович нервным рывком ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу на воротнике. – Ещё б сказала, что народ в стране паршивый, без палки с ним никак.
Наталкиваясь на неприятие собственной точки зрения, Николай Иванович всегда горячился, негодовал. Он искренне не мог взять в толк: как же остальные могут её не разделять?
– Да уж, как Нина Андреева какая-нибудь выступает, – кисло скривил рот Дворецков.
– Ладно вам на женщину нападать, – заступилась за Ермилову Алла. – Не до политики ей сейчас. Не видите что ли: жизнь у неё кувырком пошла.
Николай Иванович выпустил из ноздрей долгие дымные струи, мотнул головой.
– На неё лично никто не нападает. И вообще, причём здесь личное? Здесь вопрос принципиально стоит. В нём умолчаний и компромиссов быть не должно…
– Может она просто по-другому думает? Не как вы, – возразил Валерьян, которому безапелляционный тон Николая Ивановича сделался неприятен.
Тот, только-только поостыв, завёлся опять:
– Да невозможно сейчас по-другому думать, если голова на плечах есть! Если совести капля в душе осталась!
– Что ж, по-вашему, она без совести что ли?
Николай Иванович запрокинул голову, высасывая дотлевающий окурок, приподнял край верхней губы.
– Не знаю…
– Ладно вам, политически грамотные, – сказал Миронов примирительно. – Будто тем других нет.
Балконная дверь отворилась.
– Всё курите? – спросил, заглядывая на балкон, Павел Федосеевич. – Всё спорите?
В руках он держал гитару.
– Задерживаем концерт? – засмеялась Алла Дворецкова, сминая в захваченной из гостиной стеклянной пепельнице ещё дымящую сигарету.
Друзья Ештокиных, гости их дома знали, что Павел Федосеевич хорошо играл на гитаре и пел. И любил это делать во время застолий.
Стол в гостиной был уже прибран. Грязные тарелки, опустелые блюда вынесли в кухню, оставив только недопитые бутылки, фужеры и рюмки. Расставив при помощи Даниловой чайные чашки и блюдца, Валентина выставила на середину стола большой торт.
– О-о, – воскликнула Ирина Миронова, глядя на его затейливые кремовые завитушки.
Кажется, ей хотелось спросить, где же Валентина сумела такой купить, но задать прямой вопрос она всё-таки постеснялась.
– В “Центральном” взяла. Вчера, – сообщила та сама. – Сейчас их больше нигде не найти.
Мучительные нехватки приучили Валентину, как и многих, отбрасывать стеснение, когда дело касалось дефицитных продуктов.
Павел Федосеевич, усевшись возле стола и заложив ногу на ногу, начал издали:
– В былые времена, когда интеллигенция, образованные люди собирались вместе, их разговоры были утончённы. Люди обсуждали прочитанные книги, играли на фортепьяно, читали стихи…
– Резались в карты, – пробурчала Ермилова тихо и ядовито.
– К сожалению, за десятилетия убогой советской жизни многое из подлинной русской культуры было осмеяно и забыто. Сегодня я исполню романс “Белая акация” в честь моей супруги, нашей замечательной именинницы, – он выправил горделиво плечи, поднял подбородок. – Этот прекрасный романс когда-то пели русские аристократы, офицеры. Мы, интеллигенция, должны нести то высокое в себе.
Гости благостно заулыбались, закивали, явно сочтя сравнение лестным.
Павел Федосеевич чуть склонил голову, мелодично перебрал пальцами гитарные струны.
– Це-е-е-елую но-о-очь соловей нам насвистывал, го-о-род молчал и молчали дома. Белой ака-а-ации гро-о-оздья душистые ночь напролёт нас сводили с ума-а-а…
Павел Федосеевич пел мощно, без труда беря высокие ноты. Притихшие гости устремили к нему кто задумчивые, кто взгрустнувшие глаза.
– Са-а-ад весь умыт был весенними ливнями, в тё-ё-ёмных оврагах стояла вода. Боже, каки-и-и-ими мы бы-ы-ыли наивными, как же мы мо-о-о-олоды были тогда…
Романс этот Валерьян давно знал наизусть, но слушал сосредоточено, глядя через голову отца, в раскрытое за его спиной окно. На улице посмурнело, ему было отчётливо видно мглистое небо, затемнённые верхушки деревьев, дома. Преддождевые порывы не успели ещё просквозить комнату, но Валерьяну сделалось вдруг неуютно и зябко.
Отец ещё продолжал петь, но Валерьян вдруг перестал его слушать. Что-то тревожащее, смутно недоброе начало чудиться ему во всём: в отчуждённо изящных словах романса, в разомлевших лицах гостей, в стремительно чернеющем небе…
