Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 6
Следующие три недели Гонсало трудился в поте лица – расчищал и выжигал поля для посевов. Работа эта была невероятно утомительной. Каменные и медные топоры индейцев не очень-то подходили для рубки твердой древесины многочисленных деревьев, которые росли в лесу. К счастью, лишь немногие из них были большими – разве что сейба с ее широким стволом и длинными ветвями. Индейцы зачастую оставляли такие деревья нетронутыми – просто обходили их и принимались за следующие. Срубив все деревья, какие удавалось, они поджигали оставшиеся на поле для посевов стволы и ветви.
Хоть индейцы и видели, с каким рвением работает Гонсало, они не выказывали к нему никакой благосклонности. Остальные испанцы явно работали хуже. Даже рассудительный и расторопный Алонсо не справлялся с ежедневной работой, которой не было ни конца ни края. С Пабло из-за утомительного труда сошел избыточный вес, однако моряк все равно тяжело переносил долгое пребывание под лучами солнца и стремительно терял свойственную ему шутливость. Рамиро с самого начала не строил никаких иллюзий. Несмотря на мужество и инстинктивное стремление выжить, он не мог скрыть негодование по поводу положения, в котором оказался, а потому индейцы толкали немолодого боцмана все чаще и сильнее.
Совместными усилиями они расчистили одно большое поле (туземцы называли его «коль»), и оно было уже готово для посевов. Испанцы, находясь уже на соседнем поле, увидели, как несколько индейцев, воздерживавшихся от приема пищи все утро и часть дня, взяли в руки длинные палки и принялись молиться, прежде чем бросить драгоценные семена в почерневшую от огня почву. Один из них держал в руке что-то вроде кадила с ладаном, от которого поднимались маленькие облачка желтого дыма, пока остальные туземцы совершали жертвоприношение – кукурузное тесто и воду. Видимо, индейцы преподносили богам то, что рассчитывали затем получить от них в большем количестве: селение нуждалось в дожде и хорошем урожае.
Гонсало уже видел, как туземцы молились перед изображениями на площади: они обращались к богам дождя – Чакам, которые, держа в руках сосуды с животворящей водой, взирали на селение своими каменными глазами. Здесь, в поле, глядя на этот незатейливый ритуал, Гонсало подумал, что, как бы это ни было забавно, коль воспринимался индейцами почти как живое существо: они разговаривали с ним и даже кланялись, словно он был королем.
Наконец туземцы начали засевать поле, палками с закаленными в огне концами делая крошечные ямки в земле и аккуратно кладя по одному зерну в каждую из них.
Работа на соседних полях продолжалась. День за днем индейцы и их пленники-испанцы обрывали мелкую поросль и рубили каменными топорами те деревья, которые можно было срубить. Гонсало никогда не спорил со своими хозяевами-индейцами и не выказывал собственных чувств. Ему уже не раз доводилось встречаться в сражениях лицом к лицу со смертью, и он научился сдерживать эмоции, тщательно выискивать преимущества и затем использовать их с максимальной выгодой. Гонсало представлял, что деревья – это вражеские солдаты, которых ему необходимо уничтожить, для того чтобы самому остаться в живых. Его яростные нападения на заросли удивляли индейцев, поскольку, хоть они и старались очистить поля от растений, к каждому стебельку относились так, как будто это был их близкий родственник.
В тот день, когда нужно было выжигать очередное поле, поднялся сильный ветер. Индейцы тут же пошли в ту сторону, откуда дул ветер, и начали разводить там огонь, вращая заостренную палочку в отверстии, вырезанном в куске древесины, а затем прикасаясь раскалившимся кончиком к соломе и кусочкам сухой коры. Алонсо туземцы поручили дуть на дымящуюся солому и кору. Когда вспыхнувший огонек стал сильнее, каждый из индейцев взял что-то вроде факела из сухих пальмовых листьев, поджег его, а затем, отойдя в сторону от остальных, стал поджигать остававшуюся на поле поросль.
Когда огонь начал быстро распространяться по полю, направление ветра вдруг изменилось и стало ясно, что один край поля, скорее всего, не будет охвачен огнем. Предводитель находившихся на поле индейцев посмотрел на Гонсало, который старался не встречаться с ним взглядом. Другой индеец что-то крикнул и показал рукой на Алонсо. Гонсало вспомнил, что именно этот индеец вчера то и дело толкал Алонсо, который, в несвойственной для себя манере, работал спустя рукава. Предводитель индейцев сунул свежий факел в горящую возле его ног маленькую поросль, зажег его и резким движением протянул Алонсо – своему испанскому рабу. Туземец показал рукой на тот участок поля, который явно следовало поджечь заново, а затем, оживленно жестикулируя, дал понять рабу, что ему следует поторопиться.
Алонсо неохотно побежал к краю поля, на который ему указали, спотыкаясь и огибая очаги пламени. Нерешительно остановившись перед огненной стеной и оглянувшись назад, он увидел, что индеец с криком машет ему руками. Алонсо подбежал к краю наступающего огня и начал поджигать поросль на участке, который не загорелся, но направление ветра вдруг снова изменилось. Гонсало, другие испанцы, а затем и индейцы стали криками предупреждать Алонсо о нависшей над ним опасности, но их голоса заглушал громкий треск горящей поросли. Наконец Алонсо поднял взгляд – и остолбенел от охватившего его страха. Очнувшись, он попытался отбежать в сторону, но споткнулся о выступающий из земли корень и упал. Его грязные лохмотья тут же воспламенились. Весь охваченный пламенем, Алонсо вскочил и в отчаянии побежал прочь. Гонсало, Пабло и Рамиро с бессильным ужасом наблюдали за тем, как человек-факел мечется по горящему полю. Издав один-единственный вопль, эхом отразившийся от окружающих горящее поле деревьев, Алонсо рухнул наземь. Затем снова вскочил, ринулся вперед, но, пробежав несколько футов, опять упал. Его полностью охватило пламя. Больше он не шевелился.
В тот вечер за ужином испанским рабам кусок не лез в горло.
– Святой отец, это было ужасно, – пробормотал Пабло.
Он хотел сказать что-то еще, но затем закрыл рот и уставился в земляной пол.
– Да, именно так, – спокойно произнес Рамиро. – Туземцы попросту бросили Алонсо, и он сгорел дотла. Мы с Гонсало видели, как горели люди возле Дарьена, когда нашим солдатам приходилось захватывать индейские селения и хижины туземцев охватывал пожар… Однако наблюдать за тем, как подобным образом умирает христианин… в поле, пылая, как факел…
– Рамиро, не забывай, что сейчас Алонсо находится в лучшем мире. Я прошу Господа о спасении его души. Нам всем следует об этом просить.
Эронимо снова склонился над молитвенником, но его пальцы, переворачивавшие страницы, дрожали.
Гонсало, пристально глядя в лицо священнику, произнес:
– Ближе к вечеру, святой отец, перед тем, как отнести свои инструменты обратно в хижину… туземцы поворошили обгоревшие остатки, закопали их в землю и пробормотали какие-то слова, словно приносили Алонсо в дар полю – в надежде на то, что оно даст хороший урожай.
Эронимо с болью посмотрел на Гонсало.
– Это отвратительно. – Взглянув на свои руки, священник твердым голосом добавил: – Мы должны устроить Алонсо христианское погребение в наших сердцах.
Однако Гонсало, не обратив внимания на эти слова, продолжил:
– Я не уверен, что это было оскорблением. Их лица… Даже туземцы, казалось, были потрясены. Они впервые продемонстрировали что-то вроде человечности.
– Но они не знают, что такое христианское милосердие, – возразил священник. – И не могут знать.
– Думаю, их просто смутило то, что им придется объяснить, как это они умудрились потерять раба, – предположил с мрачной ухмылкой Рамиро.
– Да, – сказал Гонсало. – Но было что-то еще. Возможно, лишь страх. Обычный страх. Такое ведь могло произойти и с ними. Возможно, и произошло бы, если бы мы не согласились любезно выполнить эту работу за них.
В ту ночь Гонсало очень долго не мог уснуть. Он сидел в хижине и прислушивался к лесным звукам и непрекращающемуся жужжанию насекомых, кормившихся где-то в темноте возле хижины. А еще Гонсало наблюдал за тем, как Эронимо читает в полумраке свой молитвенник. На этот раз священник прочел гораздо больше страниц, чем обычно. Однако за всю ночь они с Гонсало не сказали друг другу ни единого слова.
Через месяц пребывания на такой жаре даже Эронимо стал носить одну лишь набедренную повязку. Однако затем зарядили дожди. Несмотря на это, работа на полях продолжалась. Скользя голыми ступнями по влажной земле, рабы вырывали из земли сорняки, появлявшиеся возле молодых посевов. Испанцы часами работали в поле, наклонившись и тяжело дыша. Иногда Гонсало поручали помогать женщинам лущить початки кукурузы, собранной на полях. Такая работа была одной из самых утомительных. Затем зерна кукурузы перемалывались при помощи кааба и кааха: туземцы медленно передвигали длинный каменный каток вперед-назад по поверхности небольшого плоского камня, изготовляя кукурузную муку, из которой они пекли свои лепешки.
Как-то раз во второй половине дня Гонсало провел некоторое время в сырой хижине возле Эсмеральды, молча перемалывавшей кукурузные зерна в муку. Ее хлопковое платье уже превратилось в лохмотья. Гонсало знал, что Эсмеральде с большим трудом удавалось сохранять присутствие духа после смерти Риты. Ему и самому было очень тяжело здесь, в плену, и он осознавал, что заботился лишь о себе, не оказывая почти никакой помощи соотечественницам. Гнетущее ощущение вины разбудило в нем уснувшее чувство долга по отношению к этой оставшейся в одиночестве испанке, которая пережила вместе с ним кораблекрушение и силой духа которой он восхищался в те дни, когда они сначала плыли в шлюпке, а затем сидели в клетке.
– Тяжело, Гонсало, – сказала Эсмеральда. – Мне теперь и поговорить не с кем. Туземцы даже не пытаются научить меня своему языку, им достаточно, чтобы я понимала их приказы.
– Мы постараемся общаться с тобой почаще, – поспешно пообещал Гонсало, стараясь говорить бодрым тоном. – Хотя вообще-то это не так уж просто, ведь туземцы все время отделяют женщин от мужчин. Но ты тем не менее держишься совсем неплохо.
– Думаю, ты прав. Спасибо, что не упоминаешь о том, как сильно я похудела. Я стараюсь побольше есть, но что-то внутри меня разладилось. Я не обращала на это внимания, пока Рита была жива. Благодаря ей я могла отвлечься…
– Но ты же выдерживаешь все это, – сказал Гонсало, наклоняясь вперед и глядя Эсмеральде в глаза.
– Конечно, – ответила она. – Я всегда была выносливой. В жизни всегда есть к чему стремиться. Нужно лишь прилагать усилия. Однако в данной ситуации трудно понять, в чем именно заключается цель.
– Жизнь здесь тяжелая, – сказал Гонсало, сдерживая досаду. – Однако, возможно, есть какой-то способ найти собственное место… и улучшить положение, в котором мы оказались. Нам нужно лишь понять, как это сделать.
– Ты прав, – произнесла Эсмеральда. – Я борюсь за это каждый божий день. Мне было совсем нелегко, когда я, женщина, осталась в Новом Свете одна, но пока что мне удавалось выжить. И я буду продолжать бороться за жизнь, если только мое тело выдержит такую нагрузку.
– Я думаю, что выдержит, – тихо сказал Гонсало. – Ты должна твердо в это верить. – Сделав паузу, он посмотрел сначала на свои мозолистые руки, а затем вновь на Эсмеральду. – Я знаю, что Рите было очень тяжело. Мне жаль, что я ничем ей не помог, но я не могу себе даже представить, как бы я смог это сделать. Что ее доконало?
Эсмеральда рассказала Гонсало о том, что это случилось сразу после первого дождя. Рита носила хворост, а затем разрубала его на куски. И вдруг она медленно уселась прямо в лужу. Дождевая вода собралась в подоле юбки, в которую Рита была одета, побежала грязными струйками по рукам и ногам, намочила волосы, свисавшие на спину, смешалась со слезами на ее лице… Эсмеральда, увидев подругу в таком положении, подбежала к ней и, подняв ее на ноги, повела обратно в хижину, где стала утешать и подбадривать. Однако Рита ничего ей не отвечала. Она неподвижно лежала на своей циновке, не ела и не пила. Три дня спустя Рита умерла.
Обязанности Эронимо оставались такими же, как и в самом начале. Все еще веря в то, что ему уготована какая-то важная, хоть еще и не известная ему миссия, священник покорно таскал каждый день тяжелые корзины с рыбой. Он не роптал, пусть даже индейцы, с которыми Эронимо ходил за рыбой, разделили между собой ношу, которую прежде таскал Дионисио, добавив при этом груза и ему. Что бы ни поручали испанскому священнику, он выполнял это быстро и безропотно, стараясь сохранять невозмутимое выражение лица и говоря самому себе, что туземцы оценят его прилежность и смирение.
Эронимо читал свой молитвенник в окружении индейцев каждый раз, когда они предоставляли ему возможность немного отдохнуть: он понимал, что грамотой здесь владеют лишь жрецы туземцев, а потому рассчитывал, что, видя его с книгой в руках, индейцы проникнутся уважением к нему и его религии. Священника не покидала надежда когда-нибудь обратить иноверцев в христианство. Однако единственным, чего удавалось добиться Эронимо, был смех индейцев. Наконец священник замкнулся в себе, словно скряга, который находит утешение, любуясь спрятанным от посторонних драгоценным камнем, хоть это и изолировало его от окружающих еще больше.
Рамиро наблюдал за Эронимо. Недовольство старого боцмана с каждым днем становилось все сильнее.
– Святой отец, иногда мне кажется, что вы ведете себя с туземцами слишком уж… дружелюбно. Вы делаете даже больше, чем от вас требуют. Слишком уж вы перед ними заискиваете. Совсем ни к чему делать вид, будто вам все это нравится. Туземцы вас не уважают. Где ваше чувство собственного достоинства?
Они собирали хворост на опушке леса и, сделав небольшой перерыв, присели на землю, чтобы отдохнуть. Рамиро с презрением посмотрел на большую кучу хвороста, собранную Эронимо.
– А разве ты ведешь себя лучше, чем я? – спросил священник. – После того как погиб Алонсо, я наблюдаю за тобой и вижу, что ты делаешь…
Рамиро отвел глаза, но Эронимо продолжал:
– Ты стараешься работать как можно меньше и всячески пытаешься досадить туземцам. Это опасная игра, Рамиро. Я боюсь за тебя. Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко…
Лишения, переносимые в рабстве, вызывали у Рамиро негодование, и потому он ответил священнику гораздо более сердито, чем сделал бы это дома, в Испании:
– Ну и что из того? А вы разве можете гордиться тем, что делаете? Неужели ваша жизнь предназначена лишь для этого, святой отец?
Эронимо почувствовал, что краснеет. Повысив голос, он произнес:
– Ты не прав. Я служу и буду служить Господу, ибо нужен Ему для более важного дела, чем это.
Боцман поднялся на ноги и зашагал в сторону селения, но Эронимо продолжал:
– Кроме того, я личным примером показываю, каким должен быть христианин.
Едва заметно улыбнувшись, Рамиро вновь повернулся к священнику и сказал с иронией:
– Желаю вам успехов на этом поприще, святой отец.
На следующий день Рамиро остановился во время работы и разогнул спину, которая сильно болела из-за того, что ему приходилось постоянно нагибаться на залитых водой полях. Он вместе с Пабло и Гонсало уже много дней вырывал сорняки между неровными рядами посевов кукурузы. Ах-Цом – важный индеец средних лет – сердито отдал уже знакомый испанцам приказ, требуя продолжить работу. Рамиро, стоя к нему спиной, сделал вид, будто не слышит. Ах-Цом, быстро шагнув вперед и вытянув мускулистую руку, шлепнул его по затылку. Звук был громким, однако боли оплеуха почти не причинила. Тем не менее это было оскорблением, и боцман вышел из себя.
Не прекращающийся ни на минуту, надоедливый дождь струился по лицу Рамиро. Многочисленные сорняки, влажная земля, необходимость постоянно находиться в полусогнутом положении – все это сыграло свою роль. Реакция Рамиро была похожа на рефлекс. Строптивый боцман ударил низкорослого индейца по шее локтем, и тот рухнул на землю. Сидя затем в темной грязи и слыша смех своих находившихся неподалеку товарищей, Ах-Цом пару мгновений сердито таращился на Рамиро, а затем нащупал ладонью валявшийся рядом с ним на земле увесистый камень.
Четверо индейцев подбежали к Ах-Цому и помогли ему подняться на ноги. Пятеро других окружили Рамиро. Ах-Цом стал медленно перекидывать поднятый с земли камень из одной ладони в другую. Взгляд испанца, устремленный на него сверху вниз, по-прежнему был скорее вызывающим, чем взволнованным или испуганным. Два мускулистых молодых индейца повалили испанского раба на спину на влажную землю. Ах-Цом приподнял камень над головой, задержал его в таком положении на пару секунд и затем резким движением швырнул вниз. Раздался хруст. Ах-Цом фыркнул и засмеялся, а затем пнул Рамиро ногой, понуждая его встать, но испанец даже не пошевелился. Как оказалось, камень ударил его по носу, кость переносицы переломилась и вошла прямо в мозг решительного человека, организовавшего побег и спасшего испанцев от смерти, ожидавшей их в Шоктуме.
Неделей позже боли в животе, мучившие Эсмеральду, усилились. То ли в ее теле завелся паразит, то ли какой-то орган дал сбой – этого она знать не могла. У нее уже не было сил носить сосуды с водой – Эсмеральда просто не выдерживала их тяжести и падала. Она продолжала перемалывать кукурузные зерна, но в конце концов индейцы позволили ей отдохнуть. Лежа в хижине и страдая от боли в животе, Эсмеральда не издавала ни звука, лишь таращилась куда-то в пустоту. Три дня спустя она сдалась. Мужчины унесли ее тело и похоронили, вырыв маленькую могилку неподалеку от селения в том месте, где были похоронены остальные испанцы – за исключением Алонсо. Никаких особых церемоний проведено не было. Эронимо, как и раньше, пришлось уговаривать соотечественников дать ему возможность сказать несколько слов и прочесть молитву.
Из тринадцати человек, выживших после кораблекрушения и плывших по морю в шлюпке, в живых теперь оставалось лишь трое: Гонсало, Эронимо и Пабло. Видя, как его соотечественники умирают один за другим, Пабло ничего не говорил по этому поводу. Он всегда старался держаться поближе к Гонсало и искал поддержки у солдата, который был моложе и сильнее его. Со своей стороны, по вечерам Пабло неизменно старался развлекать испанцев (всех, кроме священника, беспрестанно читавшего свой молитвенник), рассказывая забавные истории. Теперь его единственным слушателем был Гонсало, однако Пабло упорно продолжал рассказывать о монахах, умудрявшихся соблазнять крестьянок, и об индейцах, брошенных в колодец за то, что они наставили рога своим соседям. Он продолжал рассказывать даже тогда, когда замечал, что Гонсало его не слушает.
Когда несколько месяцев спустя снова пошли дожди, у Пабло появился кашель. При этом все его тело сильно содрогалось, а вскоре он еще и начал харкать кровью. Пабло перестал рассказывать забавные истории. Теперь по вечерам, когда Эронимо читал свой молитвенник, Гонсало молча сидел, а Пабло кашлял. Приступы были долгими и мучительными и заканчивались лишь тогда, когда больной наконец отхаркивал сгусток крови… Вскоре Пабло умер и его похоронили там же, где и остальных.
Вечером того же дня Гонсало и Эронимо сидели возле маленького очага в своей хижине, слушая шум дождя: капли барабанили по голой земле за стеной и по миллионам листьев в окружавших селение джунглях.
– Теперь остались только мы вдвоем, – тихо произнес Эронимо, сидя на маленьком полене и скрестив перед собой ноги на земляном полу.
– Да, – ответил Гонсало, переводя взгляд с очага на священника. В его голосе прозвучала грусть, вызванная недавней утратой. – Я старался быть сильным… Старался ни от кого не зависеть. Но мне не хватает тех, кто ушел. Рамиро и Алонсо были хорошими людьми. Да и Пабло тоже… По крайней мере, он делал все, чтобы быть хорошим человеком.
– Теперь они в руках Господа. В лучшем мире.
– Надеюсь, это именно так, святой отец. Жаль, что у нас не было возможности видеться с Эсмеральдой почаще. Замечательная была женщина… Возможно, мы смогли бы ей помочь.
– Может, и смогли бы, но, судя по тому, что ты мне рассказал, Гонсало, у нее была болезнь, излечить которую нам было бы не под силу. Господь забрал Эсмеральду к Себе – вместе с остальными. Мы – последние.
– Да, похоже, мы оказались самыми выносливыми, – сказал Гонсало.
– Каждый по-своему, – ответил Эронимо.
– Да, но мы оба выжили, – произнес Гонсало. – Вы не похожи на силача, но должен признать, святой отец, что никогда не видел более целеустремленного человека, чем вы.
– Я сумел выдержать испытания, потому что на меня возложена важная миссия. Я знаю, что Господь рано или поздно покажет мне новые пути. Нам необходимо жить дальше.
– Да, мы должны выжить, – согласился Гонсало. – Я все еще не знаю, как выбраться из сложившейся ситуации, но наверняка есть какой-то способ сделать нашу жизнь лучше, и я намерен его найти.
Когда дождь наконец прекратился, оба выживших испанца почувствовали облегчение.
