Далёкие милые были

Глава 2. (У)лица моего детства

Стук в парадную дверь – приехала жена Андрея Нина. Радость, крики, поцелуи, слёзы и снова поцелуи. Чай пили сладкий, внакладку. Громоподобная Нина то и дело прикладывала к себе отрез на платье, привезённый мужем:

– Ох, и платье будет! Ну, держись, Малаховка!

После чая мама, баба Таня и я пошли к соседке тётке Груше. Пришли Лиховы, баба Настя с тётей Любой и дочка тёти Любы Люська. Стали играть в «козла» (играли каждый вечер).

У тётки Груши в комнате с двумя окнами стоял большой стол-сороконожка. Она была женской портнихой и принимала заказы прямо на дому. На этом столе она и кроила, и метала, и обедала с мужем дядей Володей Сухачёвым, глухим молчаливым бухгалтером Сытинской типографии. Между двумя окнами у тётки Груши стояло старое зеркало под потолок, перед которым модницы вертелись на примерках. На столе в отрытой коробке с напёрстками и булавками лежали тяжёлые большие ножницы, трогать которые никому не разрешалось. Тётка Груша с лиловатой, отвисшей нижней губой приговаривала с одышкой: «Это – хлеб мой насущный». Ещё в её большой комнате была низкая круглая печка, как бочка. Труба от неё шла через комнату в коридор, а оттуда на кухню, а в кухне труба упиралась в дымоход (дом был построен ещё при царе, плиты были с дымоходами). Три военные зимы эта печка спасала от мороза тётку Грушу с дядей Володей и ещё бабу Настю, которая зимой жила в их комнате. Остальные жильцы были в эвакуации.

Женщины играли в карты, дядя Володя шаркал на счётах, моя баба Таня кемарила в уголке, а я с Люськой в который раз смотрел открытки. У Агриппины Васильевны – у тётки Груши – было очень много этих открыток и специальное приспособление для просмотра – такой ящичек с громадной линзой, через которую и рассматривались картинки, игрушка прошлого века. А на открытках – и цветы, и кошки с собаками, генералы с орденами, корабли, полуголые тётки, зализанные с проборами дядьки, сердца, пробитые стрелами.

Я там, у тётки Груши, и уснул. Проснулся уже в нашей комнате – сонного меня принесли. Ни мамы, ни бабы Тани не было. На полу, где мама постелила гостям постель, дядя Андрюша лежал на тёте Нине и тяжело дышал, а тётя Нина крутила головой. Я обрадовался и закричал:

– Дядя Андрюша победил тётю Нину!

Дядя Андрюша обернулся ко мне, рассмеялся, снял с руки часы:

– На-ка, держи.

Дядя Андрюша ещё вчера приметил, как я заинтересовался его часами. Там в часах была такая стрелочка, которая всё время крутилась. Я приложил часы к уху и услышал, что они тикают, догадался, что тикает эта самая стрелочка, которая крутится. Очень захотелось достать эту стрелочку. Под подоконником, в углу у батареи, была коробка с папиными отвёртками, напильниками, плоскогубцами и рашпилем. Я достал самую маленькую отвёртку и попытался отколупнуть стёклышко у часов, но у меня ничего не получилось. Тогда я попробовал поддеть маленькую пуговку на часах – у меня получилось! Я стал крутить эту пуговку, и стрелки стали вертеться. Стрелка побольше быстро вертелась, а маленькая – медленно. Мне так понравилось крутить эту маленькую пуговку, и я старался крутить её быстрее и быстрее! Подзатыльник тёти Нины остановил меня – она голая подскочила ко мне и отобрала часы.

– Ты что ж это делаешь? Это ж дорогая вещь!

– Отдай ребёнку часы, – сказал дядя Андрюша, лёжа на спине с закрытыми глазами, – пусть играет.

Днём мы гуляли по Москве. Дядя Андрюша купил мне и тёте Нине мороженое. Мы катались на метро, три раза въезжали из ночи в день и прямо на мост. Потом был другой мост – Крымский. С этого моста были видны танки и пушки фрицев – в Парке Горького была устроена выставка трофейного фашистского оружия. Дядя Андрюша сажал меня в мотоциклетки, танкетки, подсаживал на танки «Тигр» и «Пантеру». Я вместе с другими ребятами ликовал от счастья. А потом мы снова кушали – и опять было мороженое и газировка с сиропом, которая смешно щекотала пузырьками в носу. А потом я с тётей Ниной катался на карусели, а дядя Андрюша с тётей Ниной фотографировались. Через два дня дядя Андрюша уехал на фронт воевать.

И снова мы с мамой ездили на метро до станции «Курская», переходили Садовое кольцо – там недалеко и была «шарашкина» фабрика. На «шарашке» сдавали картонки с нашитыми пуговицами, потом в рюкзак нам сыпали неотёсанные пуговицы-заготовки, давали новые картонки, и мы возвращались на Смоленку. Тут скоро Первомай подоспел, и скоро – Пасха. Но все ждали другой праздник – ждали ПОБЕДУ!

У меня был маленький куличик и три яйца, крашенные в луковой шелухе, – это всё было завязано в узелок, и я сам нёс этот узелок в церковь святить. У бабы Тани был свой узелок, побольше, и ещё один от бабы Насти. Пришли в Филипповскую церковь, там во дворике стоял стол, на который бабушки и тёти ставили куличи с крашеными яичками, у кого-то даже пасха была. Пристроились и мы с бабушкой. Баба Таня развязала узелки – ждём. Вышел батюшка и стал святить: макал в святую воду метёлочку и махал – брызгал водой сверху вниз и в сторону. Мне очень понравилось, как он это делал, тоже так хотелось святить. Мой узелок стоял с краю неразвязанным, и батюшка, уже замахнувшись своей метёлочкой, вдруг заметил его и замер.

– Развязать! – приказал он, указывая на мой узелок другой рукой.

Баба Таня поспешно развязала, и мой маленький куличик был освящён, а заодно и я был умыт святой водой, к большой моей радости.

Вечером у тётки Груши играли в «козла». Баба Настя встала:

– Ну, кто спать, а я стирать.

– Долго стирать-то собралась? – спросила её тётка Груша.

– А как война кончится…

Посмеялись, разошлись. И вот… пришёл этот день! Пришло это утро! Баба Настя стучит в двери:

– Победа! Победа!! ПОБЕДА!!!

Мама включила радио: «Победа!» Всё стало клокотать и звенеть! Звенело всё! Открывались окна, и звон выливался на улицу, а с улицы звон возвращался в дома криками, песнями, духовыми оркестрами. Заиграли все гармоники и патефоны, звенели мальчишки, звенели девчонки, фронтовики-инвалиды срывались на крик:

– Нас со всего полка семнадцать осталось!

– Мы – месяц в болоте!..

– А как вырвались за перелесок на лёгких… и там туча… в три пулемёта… ни одна пуля не пропала…

– Я с Рокоссовским кашу, понял, с одного котла!..

– Горбатые подоспели, а то б крышка…

Звон победы разрастался и растекался по всем улицам Москвы до самого вечера, до самого салюта. Ура-а-а!.. А после салюта, казалось, народу на улицах прибавилось. И снова: «Ура!» – и снова песни, и снова танцы! Мы всей квартирой пошли на Садовое кольцо, даже глухой дядя Володя пошёл. Прошли через бараки, где сейчас стоит высотка МИДа. Люди танцевали, пели, целовались, военных – качали. И опять: «Ура! Ура! Ура-а-а!..»

Наутро пришёл отец, принёс в солдатском котелке вкусную похлёбку, сказал, что в субботу поедем сажать картошку: его как стендового стрелка спортобщества «Динамо» не забыли – позвали и для посадки выделят полмешка картох. Мама очень обрадовалась – своя картошка! И в пожарной части папе дадут увольнение на целый день.

В субботу, как только метро открылось, папа, мама и я поехали на стадион «Динамо». Там мы сели в кузов грузовой машины и поехали в Апрелевку сажать картошку. Полный кузов машины набилось людей. Я блаженствовал – сидел у папы на коленях. Ехали с ветерком и песнями.

Мирная жизнь налаживалась, и вдруг как гром с неба – убили дядю Андрюшу: погиб в Берлине за два дня до конца войны. Тёте Нине пришла похоронка уже после Дня Победы. Я с мамой был на Арбате, мама говорила по телефону-автомату с тётей Нюрой, папиной сестрой, и на неё обрушилась эта чёрная новость. Мама закричала – прохожие оглядывались, я испугался.

Стали возвращаться эвакуированные. В нашу квартиру вернулись Набатовы, они пережили войну в Уфе: тётя Шура и её дети – Зина, Валя и Вовка. Скоро дядя Филя вернулся – их отец.

24 июня! Парад Победы! День выдался мокрый. Как слёзы капали редкие капли дождя. Слёзы горя мешались со слезами радости. По Садовому кольцу проходили участники Парада Победы. Мы с бабой Таней пошли к «Смоленскому» гастроному смотреть парад. С разных сторон доносились духовые оркестры. Перед нами шли победители, шли на Красную площадь, шли наши (как Суворов говорил) «чудо-богатыри», чтобы швырнуть наземь проклятые знамёна и штандарты фашистских извергов. Мимо проходила конница, остановилась. Я глядел во все глаза на дядю, который сидел на лошади и держал, как мне показалось, настольную лампу – круглую с бахромой, такую же, как у нас дома была, только без лампочки. Дядя военный на лошади стоял долго, и я разглядел, что это была не лампа, а знамя – древко поднималось выше, и над его головой ветер играл красным полотнищем. Но больше всего мне понравилась железка на пятке у дяди, с колёсиком – потом я узнал, что это была шпора.

Летом мы ещё два раза ездили на картошку – пололи, окучивали. Осенью собрали три мешка. В октябре приехали Российские: тётя Фрося и её дети – Катя и Ваня; старшая Ксения была на фронте – служила переводчицей, и её ещё не отпустили. Вернулся сосед дядя Лёша Зимин, он жил в шестиметровом чулане на кухне.

А маму на электрозавод не берут и не берут. Причина – находилась на оккупированной территории во время войны в сорок первом году (завод был оборонным). Мы по-прежнему ездим с мамой в «шарашку», зачищаем на рашпиле штампованные пластмассовые пуговицы от заусенцев, пришиваем их к картонкам по шесть штук, отвозим, сдаём, забираем целый рюкзак заготовок. Привозим эту надомную работу и в шесть рук – мама, баба Таня и я – шлифуем рёбра пуговиц.

К ноябрьским праздникам приехал сам Иван Наумович Петраков. Он был секретарём райкома, приехал в Москву на совещание. Мама не знала, куда посадить его и чем накормить. Обычно мы ели картошку в мундире – а тут мама заняла в долг у бабы Насти штофчик подсолнечного масла и нажарила картошку на большой сковороде. А Иван Наумович позвал меня и попросил совсем по-взрослому:

– Серёжа, а принеси-ка мне кружку московской водопроводной воды.

Я двумя руками, стараясь не расплескать, принёс. Иван Наумович не спеша выпил.

– До чего же вкусна московская вода!

После картошки пили чай, и мама рассказывала, как она шла в Москву три с половиной года. Рассказала про папу, «шарашку», завод. Иван Наумович остался ночевать, спал на полу – мама одолжила матрас у Лиховых. На другой день он с мамой поехал на завод и письменно поручился за маму. Ему, кадровому партийному работнику, поверили и маму наконец взяли на работу – мама вся светилась.

– Ну, теперь каждый день будем есть картошку с маслом! – объявила она, вернувшись с завода.

Определили маму работать в горячем цеху – особо вредное производство, работала с плавиковой кислотой.

– Она, зараза такая, эта плавиковая, стекло проедает. Держать её можно только в парафиновой корзине, – говорила про неё мама. На пенсию она уйдёт в сорок пять лет.