Последняя из рода Тюдор

Дарем-Хаус, Лондон.. Май 1553 года

Разумеется, она права. Для того чтобы я в полной мере прочувствовала влиятельность семьи Дадли, мне придется жить в их роскошном лондонском дворце, Дарем Хаус, где будет проведено и мое венчание. Вернее, венчание будет не только у меня. Там будет три невесты: я, моя сестра Катерина и дочь Дадли, тоже Екатерина, которая выйдет замуж за Генри Гастингса, восемнадцатилетнего сына графа Хантингтона. А моя маленькая сестренка Мария будет публично обручена. Хорошо, что хоть ее венчание и консумация брака будут перенесены на некоторое время, пока она не повзрослеет.

И все выглядят чрезвычайно довольными таким положением дел, хоть и видят, как и я, что это будет не единение юных сердец, а заключение новых союзов между влиятельными семьями Англии и закрепление их кровью собственных детей. Неужели я одна прошу в молитвах понимания причин, по которым эти три семьи так нуждаются в уверенности друг в друге? Какой опасности они стараются избежать, связывая друг друга кровными узами? И почему всем нам шестерым так необходимо сочетаться браком в одной церемонии?

Моя сестра, Катерина, абсолютно уверена, что ей такое тройное венчание только на руку, поскольку она будет самой хорошенькой из невест. Она думает только об этом.

Каждый день мы получаем наряды из королевского гардероба, нам дают напрокат королевские украшения, дарят драгоценные камни. Король слишком дурно себя чувствует, чтобы лично присутствовать на венчании, но присылает нам роскошные ткани: темного серебра с шитыми по нему розами, лиловую, белую, серебряную и золотую парчу. А еще я получила тринадцать бриллиантов плоской огранки для украшения моего арселе, семнадцать роскошных жемчужин и золотой пояс.

В преддверии большого праздничного турнира ристалище свежевыкрашено и украшено знаменами. Все жители Лондона, обладающие хотя бы рыцарским званием, приглашены на свадебный пир, приготовлениями к которому повара занялись задолго до самого события. Там будет несколько дюжин перемен блюд, а в центральном дворе будет бить фонтан с вином. Сотни гостей в своих лучших одеждах сядут за стол и станут пировать, и еще тысячи будут с жадностью за ними наблюдать.

И в центре всеобщего внимания буду я, наследница Тюдоров, разодетая как принцесса, венчающаяся с отпрыском Дадли.

– Это рай, – объявила Катерина, прижимая к раскрасневшемуся лицу шарфик из фиолетового шелка.

– Нет, – одергиваю я ее. – И подобные речи – настоящее богохульство.

– Ну тогда это как Пасха, – глуховато произносит Мария, жуя пирожное, которое она старается затолкать в рот целиком.

– А к тебе это вообще не имеет никакого отношения, – одергиваю ее я. – Ты будешь только помолвлена, а не пойдешь под венец. Так что у тебя нет никакого оправдания этому обжорству, и вообще, выпрями спину.

Она послушно выпрямляется, глядя, как Катерина кружится на месте, укутанная в серебряную ткань. Смотритель королевского гардероба прислал еще отрезов бархата и шелка, и Катерина уже набросила на голову бесценные кружева, воображая, что это ее фата.

– Как нет оправдания всему этому тщеславию, – едко бросаю я.

– Ах, я уже почти в него влюблена, – лепечет Катерина. – Вчера он приходил, чтобы подарить мне золотую цепочку, и перед тем, как уйти, сжал мою руку. Как думаешь, что это значит?

– Наша мать мне тоже руку сжала, – сказала я, показывая ей синяки на своей руке. – Говорит, это тоже проявление любви.

– Да, это материнская любовь, – поясняет Катерина.

Мария просто молча смотрит на темные отметины. Мать, няньки, гувернантки и отец, все не стеснялись поднимать на нас троих руку. Только один мой учитель, Джон Эйлмер имел надо мной власть, но никогда не применял ко мне силу. И я как-то рассказала ему, что именно поэтому полюбила учиться.

– Это лучшее из того, что могло произойти в наших жизнях, – Мария явно повторяет чьи-то слова. – Это делает нас наследницами короны.

– Это едва ли лучшее событие в твоей жизни, – обрываю я ее. – Ты не сможешь родить короля Англии.

Ее щеки слегка розовеют.

– Ну, я же девушка, такая же, как и все другие, – отвечает она. – У меня такие же чувства, что и у тебя, и я не сомневаюсь, что вырасту и стану высокой.

Неколебимая отвага Марии всегда согревает мне сердце и делает меня отходчивой. Я протягиваю к ней руки, и мы заключаем друг друга в объятия.

– Как бы то ни было, мы не можем противиться их воле, – произношу я уже над ее плечом.

– Неужели ты его не любишь? Даже самую малость? – тихо спрашивает Катерина.

– Полюблю, когда мы поженимся, – холодно отвечаю я. – Мне придется тогда его полюбить, потому что я должна буду обещать это Всевышнему.

Сама церемония венчания разочаровала сестер: они думали, что она будет проведена на латыни и будет торжественной и наполненной таинственными и непонятными клятвами, шумом, музыкой и звуками горнов, с орошением святой водой и обильными воскурениями благовоний. Однако место этой всей мишуры заняла простая искренность моей обновленной веры, и я искренне радовалась, что Дадли были истинно верующей семьей, обратившейся к реформированной церкви сразу же, как король дал своему народу Библию, а проповедники стали распространять слово Господне. Чистота нашего венчания стала живым упреком католической принцессе Марии, которая демонстративно не появилась ни на церемонии, ни на праздновании, которое прошло два дня спустя. Кузину Маргариту Дуглас тоже не приглашали. Она в это время была в Шотландии, навещая господина Пустое Место, которого она называет отцом. И раз уж Джон Дадли собственноручно выдавал ей разрешение покинуть страну, я полагаю, что она была именно там, где он и хотел ее видеть.

На мне было не скромное платье, подобающее протестантской девушке. Вопреки моим пожеланиям и просьбам, я была разряжена в королевский пурпур с верхним платьем из золотой парчи, расшитой бриллиантами и жемчугами. Мои каштановые волосы распустили по плечам, и они доходили мне до талии. Это был последний день, когда я могла носить их вот так, распущенными, по-девичьи.

Я была несравнимо более величественной невестой, чем моя сестра Катерина, но она, с золотистыми волосами, струящимися по платью из серебряной парчи, – самой красивой. Но я не осуждала ее за радость от ее красоты и восторг от нового платья. Если бы она обладала хоть каплей разума, то поняла бы, что все это лишь ярмарка тщеславия.

На праздновании были танцы и турниры, две группы маскарада, мужская и женская, музыканты и танцоры. Дадли пригласили весь свой двор и прислугу и распахнули дворцовые ворота, чтобы все жители Лондона могли войти и полюбоваться на великолепие праздника. Пир и торжества шли бесконечно долго, и все прошло бы идеально, если бы не досадное недоразумение с угощениями. Какое-то из угощений оказалось несвежим, и в результате многих гостей этого пира рвало и поносило. Те, кто в первый день съел и выпил слишком много, на следующий присылали гонца с извинениями и оставались дома.

Леди Дадли, моя свекровь, была в сильнейшем потрясении и провела полдня в своих покоях, в стонах от кишечных колик.

Не думаю, что это был Божий знак, потому что Господь говорит со своими верующими посредством Слова Господня, а не с помощью звезд, болезней и моров. Однако я нахожу эту деталь весьма поучительной в качестве громкого упрека моим родителям за то, что превратили мое венчание в тщеславное представление, от которого и выворачивает наизнанку не только меня, но и наших гостей.

Из нас шестерых получились весьма негармоничные пары. Жених моей недоразвитой сестры нависал над ней, словно башня. Он был уже молодым мужчиной, который считал себя компаньоном отцу, и однозначно был слишком стар, чтобы играть с Марией. А она была слишком мала и юна, чтобы стать ему женой. Разумеется, до заключения брака и исполнения супружеского долга еще далеко, но мне кажется, что из-за родовой травмы спины она никогда не сможет возлечь с мужчиной и выносить ребенка. Наверняка Артур Грей втайне ее презирает. Хвала небесам за то, что они еще несколько лет проживут порознь и Мария сможет еще немного побыть с матерью. Наверное, они сумеют расторгнуть помолвку еще до того, как ей придется воссоединиться с обещанным мужем.

Моя новоиспеченная родственница, сестра мужа, Екатерина Дадли, – самолюбивая и тщеславная особа. Ее выдали за Генри Гастингса, исключительно образованного человека и видного придворного мужа. Он взирает на свою непрестанно лопочущую маленькую жену с натянутой улыбкой, которая явно скоро покинет его лицо.

Муж моей сестры Катерины, молодой лорд Герберт, сын графа Пемброка, за все два дня не обменивается с нами ни единым словом. Он бледен как мел и так нездоров, что едва держится на ногах. Говорят, что он лежал на постели при смерти и его буквально выволокли к алтарю, потому что он не мог идти сам. Ему всего пятнадцать лет. Надеюсь, он не сделает мою сестру вдовой еще до того, как она станет настоящей женой. Нет, конечно же, они не могут консумировать этот брак, когда невеста так молода, а жених так болен, поэтому сейчас моя сестра спасена от той участи, которую они приготовили для меня. И эти три союза, которые пока не могут быть окончательно скреплены, лишь только усложняют мое положение. Я – единственная из девушек, кто должен стать сразу и невестой, и женой и словом, и делом.

– Не понимаю, почему у тебя такая кислая мина? – говорит моя глупая сестра Катерина. – Ты же знала, что если ты будешь венчаться, то тебе придется стать женой. Со мной все было бы точно так же, если бы мой жених не был бы так болен.

– И со мной, – добавила Мария.

– С тобой все было бы иначе, – говорю я Марии.

– Почему это? – упрямится она.

Я слишком устала, чтобы с ней спорить.

– А ты еще слишком молода, – говорю я Катерине.

– Нет, неправда, – возражает она. – Ну, ты, во всяком случае, уже вошла в брачную пору, – и она кивком указывает на платок, который теперь покрывает мою голову в знак того, что я теперь замужняя женщина. – Ну же, ты первой из нас вой-дешь в свои брачные покои! Какая же ты счастливица!

Я чувствую, как меня принуждают к этой судьбе, и меня наполняет ощущение острой несправедливости. В дверях появляется моя свекровь со всей своей свитой, чтобы всем вместе сопроводить меня в брачные покои, проследить за тем, как мои фрейлины раздевают меня, а потом просто оставляют наедине с мужем.

Дело не в том, что он мне неприятен, он весьма недурен собой: миловидный молодой мужчина, светлокожий, с открытым дружелюбным лицом и яркими голубыми глазами. Он намного выше меня: я едва дохожу ему до плеча, и мне приходится запрокидывать голову, чтобы взглянуть ему в лицо. Однако, несмотря на его рост, он легок в движении, хорошо танцует и, если верить словам, прекрасно держится верхом, охотится, сражается на турнирах, как и положено молодому дворянину. Его воспитали в добропорядочном доме, и он много читал. Если бы мы не были женаты, то я бы ничего против него не имела. Мне не понравилось в нем только то, что он перед малейшим своим движением сначала ищет одобрения матери. Это великовозрастное дитя ищет взглядом мать даже до того, как сделает вдох, чтобы произнести первое слово или сдвинуться с места. Я его не выбирала, и если бы могла выбирать себе супруга сама, то никогда бы не выбрала его. А еще я боюсь, что Господь так и не освободил меня от данного прежде слова и я все-таки не могу стать женой этого рослого мальчика-мужа. Но мы уже женаты, и я не имею права ни в чем ему перечить. Главная благодетель богобоязненной жены – послушание. Его поставили надо мной так же, как Адама поставили над Евой, и мне придется подчиниться моему мужу, что бы я ни думала о его решениях.

Первая брачная ночь оказалась именно такой неловкой и болезненной, как я и думала. Вряд ли что-то получилось бы иначе, даже если бы я вышла за Неда Сеймура, хотя он мог быть немного более уверенным, чем Гилфорд, и не оставил бы меня в глупом неведении о том, через что мне предстояло пройти.

Сложность в том, что ни одна из моих книг не смогла объяснить мне, что такое любовь, кроме крайне общих фраз. Нигде я не видела описания боли, кроме как боли от свершаемых грехов. И никакие изречения не подвели меня к мысли о том, что наивысшей точкой страдания в мою первую брачную ночь станет ощущение безысходности, когда совершенно незнакомый человек станет пытаться сделать что-то непонятное с моим телом. Ни один из нас толком не знал, что и как должно происходить, а когда все его попытки увенчались неудачей, он просто обвинил во всем меня. Я даже не знала, что это была неудача, потому что сначала мне было больно, а потом противно. Ни он, ни я не были движимы нежностью или страстью, и поэтому я просто дождалась, пока он не уснет, затем встала и принялась молиться о даровании мне сил, чтобы вынести все выпавшие мне в браке муки, которые отвел мне Господь.

Когда гости свадебных празднеств распрощались с хозяевами, Катерина отправилась в свой новый дом, в замок Бейнард, чтобы уложить обратно в постель своего бледного мужа и ухаживать за ним, как сиделка, раз уж его покойная мать не могла для него это сделать. Мои отец и мать возвращаются домой, в Саффолк, забрав с собой малютку Марию. Только я остаюсь в этом странном доме, где слуги заняты уборкой безобразия, оставшегося после двухдневного пира, свекровь заперлась в своих покоях, а мой новоиспеченный муж насупился и замолчал, потому что рядом не было той, которая указывала ему, что делать.

Утром я получаю разрешение поехать домой со своей семьей, но только в Саффолк. Мне ужасно хочется вернуться на летние поля Брадгейт, но я должна оставаться в Лондоне.

– Моя мать говорит, что ты можешь вернуться домой, если хочешь, – как-то неприветливо бросает мне мой муж. – Но она велела мне поужинать с тобой послезавтра и провести ночь в твоем доме.

– Все мои книги остались дома, – я отчаянно пытаюсь найти оправдание своему желанию вернуться. – Мне необходимо поехать домой, чтобы продолжить свои занятия.

– Мама сказала, что разрешает тебе это сделать.

Я даже не спрашиваю его, как скоро он ждет моего возвращения. Лучше мне не знать его ответа. Кто знает, может, мне удастся добиться разрешения поехать в наш лондонский дом до самого лета, а когда король отправится в поездку по своим летним резиденциям, Джон Дадли с сыновьями могут последовать за ним и без своих жен. И тогда я смогу поехать в Брадгейт. От мысли о том, что я смогу оказаться там, проехаться верхом по лесам, увидеть налившиеся зерном поля, погулять под низкой луной и покататься на лодке по нашему озеру, я обретаю спокойствие и нахожу силы пережить первые дни своей замужней жизни. Да, Брадгейт и мои книги. Я всегда могу раскрыть книгу и спрятаться в ее скрытом от посторонних взглядов и умов мире.

Сама идея о том, что я могу искать убежища в доме матери, спасаясь у нее от дома еще менее дружелюбного, позволила мне впервые увидеть значение слов, сказанных Господом Еве: «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою». Ибо в самом деле, скорбна участь женщины, а на примере Евы мы видим, что участь жены еще тяжелее.

Леди Дадли и моя мать договорились о том, что мне будет позволено жить с родителями, если я буду регулярно приезжать к Дадли на ужины. И первые недели моей замужней жизни проходят именно таким образом. Но леди Дадли нарушает эту договоренность, зайдя перед ужином в жилые покои, где мы с Гилфордом сидели в напряженном молчании, и произнеся:

– Джейн, ты сейчас пошлешь за своими вещами и одеждой. Ты останешься здесь сегодня и вообще, отныне ты будешь жить здесь.

Я поднимаюсь со своего места и склоняюсь перед ней в поклоне.

– Я думала, что после ужина поеду домой, – отвечаю я. – Моя мать ожидает меня дома.

В ответ она качает головой:

– Сейчас все должно измениться. Милорд прислал письмо и велел тебе находиться здесь, поэтому ты будешь с нами. Мы должны быть готовы.

Гилфорд, вскочивший на ноги сразу же, как только увидел мать, падает перед ней на колени, и она в знак благословения кладет руку на его курчавую голову.

– Мы должны быть готовы? Выходит, ему стало хуже? – с нетерпением переспрашивает он.

Я перевожу взгляд с женщины на ее коленопреклоненного сына.

– Кому хуже? – спрашиваю я.

Она коротко раздраженно восклицает в ответ на мою непонятливость.

– Оставьте нас, – говорит она своим фрейлинам. – Сядь, Джейн. Гилфорд, сын мой возлюбленный, подойди ко мне.

И он встает позади нее, напоминая мне Мистера Ноззла на плече Катерины, и наблюдает за моим лицом, пока его мать передает мне известия.

– Королю, да благословит Господь его душу, стало хуже. Ты хотя бы знала, что он болен?

– Конечно, знала. Я часто составляю ему компанию.

– Ну так вот, ему стало хуже. Его доктор сказал, что до лета он не доживет.

– Даже до лета не доживет? – Как быстро, этого не может быть! Я думала, что он еще успеет жениться и произвести на свет наследника! Мне и в голову не приходило, что он может уйти уже в этом году.

– Господи, спаси и сохрани его величество! – потрясенно прошептала я. – Об этом я не знала. Но как такое может быть? Я думала, что он всего лишь…

– Это не имеет значения, – перебивает она меня. – Сейчас самое важное – его завещание.

На самом деле важнее всего его бессмертная душа, но об этом сейчас я ей сказать не могу.

– Потому что он его изменил, – добавляет она, и в ее голосе слышится торжество. – И все его советники приняли эти изменения.

Она бросила взгляд на Гилфорда, который в ответ ей улыбнулся.

– Об этом позаботился твой отец, – сказала ему она. – Он готов к любому развитию событий.

– Король исключил своих сводных сестер из линии престолонаследников, – быстро произнесла она, обращаясь уже ко мне, не обращая внимания на мое удивленное восклицание.

Я снова поднимаюсь на ноги, словно для того, чтобы собраться с духом, мне необходимо стоять.

– Этого не может быть, – медленно произношу я, решившись на конфронтацию с этой женщиной. Я знаю, что по линии наследия первой идет принцесса Мария, что бы я ни думала о ее вероисповедании, и что никто не посмеет оспорить ее право на корону. Наследников нельзя выбирать произвольно, а корону передавать по своему усмотрению. Это правило незыблемо, и король знает об этом, равно как и все его королевство с верноподданными. Что бы ни говорил мой отец, король не может сам выбирать себе наследников. Если нет наследника мужского пола линии Тюдоров, король не имеет права выбирать между кузинами.

– Дела обстоят именно таким образом, – весомо объявила леди Дадли. – И она обо всем узнает уже после смерти короля.

Внезапно я холодею от мысли о том, что становлюсь участницей государственной измены. Да сами разговоры о смерти короля – уже измена. А как назвать то, что мы здесь говорим, оспаривая наследное право принцессы королевской крови?

– Пожалуй, мне стоит поехать домой, – осторожно произношу я.

– Ты останешься здесь, – огрызается она. – Хватит уже бегать к своей мамаше.

Я с упреком смотрю на своего мужа, которому явно не приходилось бегать к своей мамаше. Просто потому, что он никогда не отходил от нее дальше чем на шаг.

– Ты должна быть здесь, чтобы мой муж мог быстро доставить тебя в Тауэр, – решила пояснить она.

Я тихо вскрикиваю. Последний известный мне человек, которого ее муж сопровождал в Тауэр, закончил жизнь на плахе. Это был Эдуард Сеймур.

– Да нет же, глупая, – с раздражением бросает она. – Ты должна будешь прибыть в Тауэр в связи со смертью короля. Надо, чтобы тебя там видели в этот момент. Мой муж хочет присматривать за тобой, чтобы тебе ничего не угрожало.

Она говорила слишком невероятные вещи и слишком немыслимые, чтобы я даже попыталась в них поверить. Я точно знаю, что ни мать, ни отец никогда не позволят мне появиться в Тауэре в сопровождении Джона Дадли.

– Я еду домой, – твердо заявляю я и направляюсь к двери. Моя баржа ожидает меня у причала, а моя свита – в приемных покоях. И никто не посмеет помешать мне отправиться домой, с новостями о том, что Дадли лишились рассудка и считают, что могут изменить очередность престолонаследия. Мало того, они хотят отвезти меня в Тауэр!

– Останови ее, – велит леди Дадли своему отпрыску.

Тот делает шаг вперед и хватает меня за запястье.

– Отпусти немедленно! – шиплю я, тут же развернувшись к нему.

На его лице появляется гримаса, словно бы котенок Катерины неожиданно превратился в хищного зверя и расцарапал ему лицо, и он тут же меня отпускает. Я же не упускаю этого шанса и опрометью бросаюсь вон из комнаты, а затем с топотом бегу по настилу пристани.

– Отдать концы! – запыхавшись, произношу я и начинаю счастливо смеяться. Я свободна.

Епископ, конституционалист, ученый.

Бытие, 3:16.