Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
26
Вспоминая, вспоминая, тот сладкий мир такой горький на вкус – тот раз когда я проигрывал «Отче наш» Сары Воэн на своей маленькой вертушке в Скалистых Горах и цветная горничная Лула плакала в кухне поэтому я отдал ей пластинку чтобы теперь по утрам в воскресенье среди лугов и поросших сосняком пустошей Северной Каролины, из старого скудного дома ее старика с крохотным крылечком вырывался голос Божественной Сары – «да приидет Царствие Твое, и Власть, и Слава, навеки, а минь» – как он ломается звенящим колоколом на «а» в «аминь», дрожа, как и положено голосу – Горький? поскольку жуки бьются в смертной агонии на столе даже когда думаешь, бессмертное дурачье что встает и уходит и возрождается, подобно нам, «челым векам» – как крылатые муравьи, мужские особи, отвергаемые самками и идущие на смерть, как совершенно тщетно карабкаются они по оконным стеклам и просто-напросто отваливаются когда заберутся на самый верх, и пробуют заново, пока изможденные не умирают – А тот кого я видел как-то днем на полу у себя в хижине он просто бился и бился в грязной пыли в каком-то фатальном безнадежном припадке – ой, как и мы сами, видим мы это или нет – Сладкий? но столь же сладок в кастрюльке булькает обед а у меня текут слюнки, дивная кастрюлька с зеленой репой, морковкой, ростбифом, лапшой и специями которую я сварил однажды вечером и съел гологрудый на пригорке, сидя по-турецки, из маленькой мисочки, палочками, распевая – Потом теплые лунные ночи еще виднеется красный проблеск на западе – достаточно сладко, ветерок, песни, густой сосновый лес внизу в долинах трещин – Чашка кофе и сигарета, к чему дзадзэн? а где-то люди сражаются страшнющими карабинами, груди у них перекрещены патронташами, ремни оттянуты книзу гранатами, томимые жаждой, усталые, голодные, испуганные, обезумленные – Должно быть помыслив мир Господь намеревался включить в него и меня и мое печальное несклонное больсердце И Быка Хаббарда катающегося по полу от хохота над дуростью людей —
По ночам за столом у себя в хижине я вижу свое отражение в черном окне, груборожего мужика в грязной драной рубахе, давно не бритого, хмурого, губастого, глазастого, волосастого, носастого, ушастого, рукастого, шеястого, кадыкастого, бровастого, отражение сразу за которым лишь пустота 7 000 000 000 000 световых лет бесконечной тьмы продырявленной произвольным ограниченно-представимым светом, и все же в глазах у меня огонек и я распеваю похабные песни про луну в переулках Дублина, про водку хой хой, а затем сердечные мексиканские закат-но-над-скальные про амор, коразон и текилу – Мой стол завален бумагами, прекрасными на вид если смотреть полуприщурившись нежно-молочный мусор груды бумаг, словно некий старый сон о картинке с бумагами, словно бумаги грудой наваленные на столе в мультике, словно реалистическая сцена из старого русского фильма, а масляная лампа затеняет некоторые наполовину – И, пристальнее вглядываясь в свое лицо в жестяном зеркальце, я вижу голубые глаза и красную от солнца физиономию и красные губы и недельную бороду и думаю: «Мужество требуется для того чтобы жить и глядеть в лицо железной неизбежности „умри-же-дурень“? Не-а, когда все сказано и сделано уже не важно» – Так, должно быть, это и есть Золотая Вечность, развлекающаяся кинофильмами – Мучьте меня в танках, во что еще могу я верить? – Отрубайте мне члены мечом, что должен я делать, ненавидеть Калингу до самой горькой смерти и дальше? – Пра, это разум. «Спи в Небесном Мире». —
