Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 2. «…И восстанут мертвые»
Преподобный Реджинальд Готобед, пастор методистской церкви Хаттеруорта, со смешанным чувством взирал со своей кафедры на толпу прихожан, которые пришли послушать «Мессию». При таком наплыве публики собранных средств должно было хватить на долгие месяцы, что избавляло церковь от необходимости залезать в долги, и это радовало пастора. Но, сравнивая нынешнее огромное сборище с той жалкой горсточкой, что обычно посещала его воскресные проповеди, он горестно вздыхал. Этим вечером преподобный не намеревался наставлять паству, он должен был выступать в роли ведущего. Пастор приветливо кивнул казначею, сидевшему внизу на задней скамье рядом с полкой, где стояли горкой ящики для пожертвований, потом с улыбкой оглядел лица людей в центральном нефе и на переполненной галерее. Молодые члены общины уже приносили деревянные скамейки и стулья из соседнего здания воскресной школы, а затем с грохотом ставили их в проходах, поскольку церковные ряды не вмещали всех пришедших, которые шумно требовали, чтобы их впустили. Филипп Гриздейл в последний момент все же позвонил, извинился и сообщил, что не сможет приехать, но публику это не смутило. Фрэнк Хауорт был хорошей заменой, и, когда объявили о новом составе, никто не опечалился. С пяти часов до шести, к началу действия, по извилистой дорожке на вершину холма, где стояла церковь, тянулась нескончаемая процессия. Публика прибывала и прибывала. Тем из жителей окрестных земель, кто не сумел добраться до города на автобусе, хватило энтузиазма дойти пешком, благо рождественский вечер выдался на славу – ясный и тихий. Многие считали, что настоящее Рождество непременно должно завершиться «Мессией» в церкви, а без этого праздник будет неполным. Среди публики попадались честные, добродушные, пышущие здоровьем лица полицейских: в свободное от службы время одетые в гражданское отцы семейств привели своих домашних послушать, как будет петь их шеф. На одной из задних скамеек сидели два местных прощелыги, неоднократно судимые за браконьерство. Они оказали исключительную честь человеку, который столько раз отправлял их за решетку, что это уже вошло у него в привычку: оба явились с чисто умытыми лицами, в лучших костюмах и при галстуках. Им хотелось послушать, так ли хорошо поет суперинтендант, как служит закону. Рядом с ними неловко ерзал на скамье председатель местного суда магистратов. Он пришел поздно и занял свободное место в конце скамьи, однако под натиском прибывающей публики не смог держаться на внушительном расстоянии от своих постоянных «клиентов» и был вынужден пересесть к ним.
Помост, словно большая лестница, покрытая багровым сукном, окружал кафедру. Когда Литтлджоны со своей домовладелицей, мисс Стейлибридж, и миссис Хауорт появились в церкви, хор занимал места на красных ступенях. Скромные сопрано, которым пришлось взбираться на самый верх, старались держаться с достоинством, их более ветреные подруги смело показывали ножки и белье. Хор усилили певчими из другой церкви. На двух передних скамьях настраивали инструменты оркестранты. Публика шуршала программками, а самые тонкие знатоки нарочито листали страницы оратории, готовясь следить за действием от первой и до последней ноты.
Четыре солиста взошли на первую ступень красной лестницы и уселись на венские стулья. Мистер Готобед встал, прочитал короткую молитву, затем передал бразды правления хормейстеру.
Хормейстер, дородный мужчина в годах, с обширной лысиной, обрамленной седыми кудряшками, поднялся на возвышение. Он был в старомодном фраке и держал в руке солидную дирижерскую палочку из черного дерева, отделанную серебром, – подарок от хора в знак признательности за долгую службу. Хормейстер раскрыл партитуру, сосредоточенно вгляделся в нее и снова закрыл, показывая, что знает ораторию от начала до самого конца, затем постучал палочкой по шаткому пюпитру. Любительский оркестр составляли музыканты со всей округи. Многие из них, истинные энтузиасты, неделями ходили на репетиции пешком через весь город в любую погоду. Струнные преобладали, а деревянных духовых инструментов явно недоставало, но дирижер знал свое дело и держал оркестрантов в строгости, поскольку играли они слаженно.
Зазвучала чудесная увертюра, и Литтлджон будто перенесся из полного незнакомцев зала в маленькую церквушку своего детства. Он вновь увидел перед собой старые, знакомые лица певчих. Большинства уже давно не было в живых. Ему вспомнился доморощенный органист, который старался изо всех сил не отстать от хора, вечно пропускал ноты и яростно давил на педали. Солисты с неба звезд не хватали, но пели вполне прилично. Святочный Дух Прошлых Лет встал неслышно за плечом у инспектора. Сольная партия тенора вслед за увертюрой вывела Литтлджона из задумчивости. На скамьях не осталось ни единого свободного места, на каменных стенах выступила влага, в церкви было жарко как в духовке. Суетливый церковный сторож открыл одну из дверей, ведущих из притвора на главную улицу, и звуки восхитительной арии вырвались на свободу, поплыли над поросшими вереском холмами в темноту еще не окончившейся рождественской ночи. «Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся», – прокатилось дерзкое эхо среди тихих гребней и долин неспящих Пеннинских гор. Литтлджон вспомнил былые дни в Манчестере, когда вышел из полицейского участка в городской ратуше и проскользнул в Зал свободной торговли, чтобы послушать, как эти же арии исполняют Фрэнк Маллингз и Норман Аллин в сопровождении оркестра Халле. Дирижировал ораторией в тот день Хамилтон Харти. Литтлджону еще не сообщили новость, что этой зимой свирепые варвары при налете на Манчестер обратили в пепел место его счастливых воспоминаний.
Хор громогласно ревел: «И явится слава Господня». Хауорт прекрасно справлялся со своей ролью и мощно «потрясал море и сушу». Его густой звучный голос разносился по церкви, к восторгу как законопослушных прихожан, так и нескольких нарушителей закона. На улице перед дверями церкви останавливались прохожие. «Вроде бы это Фрэнк Хауорт», – сказал кто-то. Грузная, простоватая женщина, сидевшая позади Литтлджона, произнесла театральным шепотом: «Да, но поет он дивно». Эта короткая фраза довольно точно передала общее впечатление.
В полицейском участке Хаттеруорта зазвонил телефон. Ответил инспектор Росс, крайне недовольный тем, что приходится нести дежурство, когда его шеф поет. Он как раз задавался вопросом: может, не просто пройти мимо церкви, а заглянуть внутрь при исполнении служебных обязанностей? Надо же выяснить, как дела.
– Да, – раздраженно буркнул он в трубку.
На другом конце провода заговорили, и выражение лица инспектора изменилось. В его глазах мелькнул интерес.
– Правильно. Ждите. Ничего не трогайте, пока я не приеду. Инок Сайкс? Откуда вы знаете? Кольцо на пальце с его инициалами? Ладно. Мы скоро будем.
Росс торопливо нацарапал записку, потом звонком вызвал констебля и вручил ему листок.
– Передай это суперинтенданту Хауорту в церкви, – велел он. – Только не нужно врываться прямо сейчас и сбивать его посреди «Зачем мятутся народы», но отдай сразу, как только появится возможность. Я еду на Майлстоун-Мур, а ты скорее возвращайся в участок, потому что нам предстоит беспокойная ночь. Отряд ополченцев наткнулся на останки Инока Сайкса на болотах, нам необходимо включаться в работу. Иди, и нечего стоять там и таращиться…
Констебль Джо Шаттлуорт поспешно выскочил за дверь и понесся по темным улицам к методистской церкви. Там он увидел Джорджа Вудроффа, церковного сторожа. Тот стоял у открытой двери в темный притвор. Из глубины церкви доносился чарующий голос.
– У меня сообщение для суперинтенданта, Джордж, – произнес констебль Шаттлуорт, поежившись. – Как бы мне передать ему записку?
– Лучше подождать, пока он закончит, старина, а потом перехватить его на выходе. А что стряслось, Джо?
Констебль Шаттлуорт доверительно понизил голос до замогильного шепота:
– Ополченцы рыли окоп на одном из холмов Майлстоун-Мур перед самыми сумерками и выкопали скелет. На пальце у него кольцо с инициалами «и» «эс». Судя по всему, это Инок Сайкс. Меня послали доложить об этом суперинтенданту Хауорту, «Мессия» или нет – не важно.
У Джорджа Вудроффа отвисла челюсть.
– Нет, Джо! Не говори так!
Сторож взволнованно всплеснул руками и нервно переступил с ноги на ногу, словно солдат, марширующий на месте. Его раздирали противоречивые чувства. Наконец он справился с собой. Он не позволит никому, даже скелету, испортить ежегодное торжество. Джордж Вудрофф решительно закрыл внутреннюю дверь притвора, будто защищал дом Господень от зла.
– С этим придется подождать, Джо. Его нельзя сейчас прерывать. Инок Сайкс пролежал, наверное, на этой твоей пустоши лет двадцать, а то и больше. Он может подождать еще полчаса или около того – по крайней мере до тех пор, пока мистер Хауорт не допоет «Ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными». Тогда я передам ему записку.
– Послушай, Джордж…
– Если хочешь вызвать его раньше, тебе придется пойти туда и увести мистера Хауорта со сцены посреди действия, – заявил сторож и с непреклонным видом выставил вперед маленький острый подбородок.
Констебль Шаттлуорт замер в нерешительности. Его ботинки ужасно скрипели. Робкий от природы, хотя и старательный полицейский, он немало натерпелся из-за своей застенчивости, а его привычка краснеть по малейшему поводу служила в городе поводом для бесконечных шуток. При мысли, чтобы со скрипом пройти, точно сквозь строй, между рядами прихожан за закрытой дверью, констебль покрылся холодным по́том, колени задрожали. Он без колебаний бросался в гущу жестокой потасовки, мощными ударами сбивал с ног самых отчаянных драчунов и в одиночку или с помощником оттаскивал их в участок. Однако на сей раз предстоящая задача повергла его в ужас. Среди сопрано в хоре, что выводил в эту минуту свою партию, была одна юная леди, которую констебль надеялся однажды назвать миссис Шаттлуорт, когда наберется храбрости сделать ей предложение.
– Ладно, Джордж. Но мне за это здорово нагорит от инспектора Росса.
– Будет еще хуже, если суперинтендант прервет выступление. Здесь приходится выбирать меньшее из двух зол, Джо. Кстати, мать Инока Сайкса тоже в церкви. Надо бы и ей сказать, когда придет время.
Вудрофф снова распахнул дверь притвора, и двое мужчин уселись рядом в темноте – ждать подходящего момента. Временами, заслушавшись музыкой, они забывали обо всем на свете. Аплодировать солисту в конце выступления в церкви неуместно, но дух всеобщего восхищения, казалось, витал в воздухе и мягко обволакивал двух слушателей в притворе, когда Хауорт опустился на скамью после вдохновенной арии «Зачем мятутся народы». Вступило нежное сопрано, и у сторожа с констеблем пересохло в горле: чудесные звуки «А я знаю, Искупитель мой жив» лились в открытые двери притвора, вызывая в памяти печальные воспоминания. Хор поднялся и взял первые зловещие ноты «Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых» на кошмарном, невнятном пианиссимо, и двое мужчин внезапно вспомнили о цели прихода констебля. Оба почувствовали, как волоски на затылке встали дыбом.
Литтлджон едва не испекся заживо – так жарко было в церкви, – однако наслаждался каждой минутой и обменивался с женой восхищенными взглядами. Восторженное умиление охватило всех в этих стенах. Куда бы ни посмотрел инспектор, повсюду взгляд его встречал сияющие радостью простодушные лица. Истощенные нуждой и трудом забыли об усталости, сбросили с себя груз каждодневных забот; истерзанные тревогами обрели покой; заносчивые и чопорные смягчились, смирив гордыню; униженные распрямились, подняли головы. Корнетист выбрался из оркестра и смущенно сел рядом с Хауортом. Они представляли собой странную пару: элегантный, подтянутый певец с великолепной осанкой, в котором так и бурлила энергия, и щуплый музыкант, кривоногий и бледный. Оркестр заиграл вступление к «Ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными», пара снова поднялась. Корнет, скромное подобие серебряной трубы на парадных представлениях, звучал ярко и чисто, и маленький человечек, что дул в него, преобразился. Он уже не казался несуразным, лишним или жалким. Звуки, словно легкие радужные пузыри, взлетали ввысь и лопались над головами слушателей. В конце сольной партии публика с трудом удержалась от бурных восторженных рукоплесканий.
Когда хор уже готовился загреметь с новой силой, маленький Джордж Вудрофф решительно зашагал по проходу между рядами, его ботинки скрипели и громко стучали по паркету. Вначале он приблизился к иссохшей, усталого вида старой женщине, одетой в черное, которая сидела на боковой скамье параллельно центральному проходу, и что-то прошептал ей на ухо. Та испуганно посмотрела на него, оглянулась на дверь, поднялась и неуклюже побрела к выходу, чтобы услышать страшную новость от констебля Шаттлуорта. Вудрофф направился дальше, подошел к возвышению, сделал знак Хауорту и передал ему записку. Удивленный суперинтендант развернул листок и прочитал строчки, потом что-то сказал сидевшему рядом тенору и торопливо сошел вниз с помоста. Он намеренно выбрал боковой проход, чтобы пройти мимо Литтлджона, который сидел в конце скамьи. Поравнявшись с инспектором, тронул его за локоть и жестом предложил следовать за ним. Грянул финальный хор, и суматоха вмиг улеглась. Громогласные раскаты «Достоин Агнец закланный» настигли детективов уже на главной улице.
– Ох и каша заварилась, Литтлджон, – произнес Хауорт, когда они вышли в морозную ночь. – Я подумал, что вам, вероятно, захочется поучаствовать. Конечно, вы в отпуске, но если мы с вами похожи, то это дело, которое так неожиданно на нас свалилось, заденет вас за живое.
– Я с вами, Хауорт. Можете на меня рассчитывать, буду рад помочь.
– Что ж, в записке говорится, что останки Инока Сайкса обнаружили в земле на Майлстоун-Мур. Для полиции случай небывалый, что и говорить! Через пять минут мы будем в участке, но я перескажу вам историю вкратце. Это дело связано с убийством, совершенным в тысяча девятьсот семнадцатом году, во время прошлой войны!
– Боже милостивый! Значит, мрачные тени прошлого?
– Да. В октябре тысяча девятьсот семнадцатого года Джереми Трикетт, местный рабочий-металлист, а заодно и браконьер, был найден убитым на Майлстоун-Мур, в глухом месте, через которое мы проезжали прошлой ночью. Болота тянутся до самого горизонта, вы можете любоваться ими из окна спальни дома, где остановились. Между ним и Иноком Сайксом, тоже металлистом и браконьером, была давняя вражда из-за девушки. Трикетта застрелили из дробовика, и, когда после убийства Сайкс исчез, полиция, естественно, посчитала его виновным. В то время я служил констеблем в Хаддерсфилде и не занимался этим делом, однако слухи о нем разошлись по всей округе, разговоров хватило на долгие месяцы. Сайкса так и не нашли. Все решили, что он либо сбежал за границу, несмотря на трудности военного времени, либо отправился на фронт и был убит. Его объявили в розыск, прочесали окрестности вдоль и поперек, но безуспешно. Дело так и осталось незавершенным, легло на полку. А сегодня днем отряд местной обороны проводил маневры на болотах. Они копали траншею и наткнулись на человеческий скелет. По счастью, когда они это поняли, им хватило ума не трогать находку. Но они обнаружили на пальце скелета кольцо с инициалами Сайкса. Такие вот дела. Похоже, Сайкс пролежал там все эти годы. Кто-то совершил двойное убийство, чтобы сбить полицию со следа. Хитрая уловка, верно?
– Если ваша догадка верна, убийца – человек хладнокровный и неразборчивый в средствах, его обман раскрылся через много лет по чистой случайности.
– Да. Двадцать три года – немалый срок. С тысяча девятьсот семнадцатого года много воды утекло. Вероятно, убийца уже умер или исчез.
– Значит, дело откроют вновь?
– Да. Хотя след уже холодный, как остывшая баранина. Но нам предстоит расследование, придется начать все сначала и сделать все возможное, покопаться в прошлом, что уже давно мертво. В моей практике это нечто новое.
– И в моей тоже, Хауорт. Я полностью в вашем распоряжении. Неофициально, разумеется.
– Ну нет, вам так просто от меня не отделаться, Литтлджон. Если дело не удастся раскрыть до окончания вашего отпуска, я поговорю с главой полиции графства, и мы затребуем помощь Скотленд-Ярда, а в запросе укажем ваше имя. Тогда, наверное, вы у нас немного задержитесь.
– Хорошо! – кивнул Литтлджон, и двое мужчин вошли в тускло освещенный вестибюль полицейского управления.
Часы на приходской церкви пробили девять. Где-то в отдалении буйствовал духовой оркестр с бомбардоном и басовым тромбоном. Спотыкаясь и фальшивя, он приближался к финалу весьма вольной интерпретации «Прекрасного Сиона», чтобы потом на выручку за дневные труды подкрепить свои силы в любимой пивной.
