Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Афродита. Первый танец – 23 ноября, 1917
Повернувшись, Хейзел увидела оливковый галстук, аккуратно заправленный в серый твидовый пиджак, а чуть выше – лицо молодого человека с темно-карими глазами.
– Ох, – выдохнула Хейзел и быстро встала со своего места.
– Привет, – сказал он очень серьезным тоном, как будто за что-то извинялся. Его лицо выражало какую-то официальную торжественность. У него была тонкая фигура, начищенные до блеска туфли и отглаженная рубашка. Хейзел опустила голову, дожидаясь, пока с ее лица сбежит краска смущения. Скрывались ли за этими туфлями такие же ноги, как у ее отца: покрытые темными волосами? «Глупая, глупая мысль!»
– Простите, – сказал молодой человек. – Я не хотел вас напугать.
– Все в порядке, – ответила Хейзел. – Я ни капли не испугалась.
Неправда.
Нос девушки защипало от запаха лавровишневой воды после бритья и чистой, выглаженной одежды. У юноши были впалые, гладкие щеки, и Хейзел вдруг захотелось коснуться его лица. Она так испугалась этого порыва, что уже приготовилась бежать к выходу.
– Я хотел сказать, – начал молодой человек, – что мне очень понравилась ваша игра.
Наконец-то Хейзел могла следовать заученному сценарию. Родители научили ее, как отвечать на комплименты после сольных выступлений.
– Спасибо большое, – сказала она. – Вы очень добры.
Это был механический ответ, заученный наизусть, и юноша это понял. По его лицу пробежала тень. Бедняга. У него был всего один шанс поговорить с ней, и всего одна вещь, которую стоило бы сказать: как он влюбился в ее музыку, как она унесла его далеко-далеко из этого места, из этого вечера, всего за неделю до того, как он отправится на Западный фронт, где молодые мужчины, такие же, как он, погибают целыми отрядами, и что она подарила ему возможность отрешиться от реальности своей искренней и всепоглощающей игрой. Но правила приличия позволили сказать лишь то, что ему понравилось ее исполнение, и он от всей души надеялся, что девушка почувствует, какую мысль он так отчаянно хотел донести.
А теперь на него смотрели ее большие и глубокие глаза, обрамленные длинными, темными ресницами.
Бедный Джеймс.
Хейзел поняла, что он хотел сказать. Она проглотила свой страх и посмотрела ему в глаза.
– Правда, – сказала она. – Спасибо.
Тень исчезла с его лица.
– Меня зовут Джеймс. – Он протянул ей руку.
Она пожала его теплую и сухую ладонь, чувствуя неловкость за свои грубые, жесткие пальцы пианистки. К слову, Джеймс описал бы ее руки совсем иначе.
– А как ваше имя? – он улыбнулся, и я сама чуть не упала в обморок, не говоря уже о Хейзел.
Она покраснела. Если бы в тот момент ее щеки разгорячились еще чуть больше, она, наверное, взорвалась бы.
– Я Хейзел, – ответила она. – Хейзел Виндикотт.
– Приятно познакомиться, мисс Виндикотт, – Джеймс выгравировал ее имя в хранилище своей памяти. Хейзел Виндикотт. Хейзел Виндикотт.
– Взаимно, мистер Джеймс, – сказала пианистка.
Он снова улыбнулся, и на его щеках появились ямочки.
– Можете называть меня просто Джеймс. Моя фамилия – Олдридж.
Тучная дама, которая и организовала это мероприятие – Луиза Прентисс – подошла, чтобы возмутиться, почему остановилась музыка. Женщина преклонного возраста, моя любимица по имени Мэйбл Кибби, тут же появилась из ниоткуда, как суслик из норы.
– Мисс Виндикотт усердно трудилась весь вечер, – сказала она. – Наверняка ей нужно передохнуть. Я могу ненадолго ее заменить. Думаю, я знаю пару мелодий, которые понравятся молодежи.
Прежде чем Хейзел смогла возразить, Мэйбл Кибби оттеснила ее от пианино и подтолкнула к Джеймсу со словами:
– Иди потанцуй.
В мгновение ока Джеймс отвел девушку к танцевальной площадке и предложил ей руку. Завороженная его ямочками на щеках и румянцем, Хейзел вложила левую ладонь в руку молодого человека, а правую опустила ему на плечо.
Мэйбл Кибби начала с медленного вальса. Джеймс прижал Хейзел к себе, насколько он мог осмелиться.
– Боюсь, я не умею танцевать, – призналась Хейзел. – Поэтому я предпочитаю всегда сидеть за пианино.
Джеймс тут же остановился.
– Вы не хотите танцевать?
Хейзел сосредоточилась на его галстуке.
– Нет, почему же. Только не смейтесь надо мной.
– Я бы не стал, – серьезно ответил он и вновь начал двигаться в такт музыке.
– Даже если я споткнусь и упаду? – Она надеялась, что это прозвучит как шутка.
Он едва заметно напряг руку, поддерживающую ее за спину.
– Я не позволю вам упасть.
И он сдержал слово.
На самом деле Джеймс был хорошим танцором, не особо эффектным, но грациозным. Хейзел почти никогда не танцевала, но музыкальный слух позволял ей не сбиваться с ритма. Джеймс вел девушку, и ей оставалось только следовать его движениям.
Я села рядом с Мейбл Кибби и просто наблюдала за ними. Этот танец мог стать началом или концом: все зависело от тысячи мелких деталей. Заговорят ли они друг с другом? Вдруг кто-то скажет слишком много? Или ляпнет какую-то глупость? Стоит ли мне вмешаться?
– У них все получится, – вдруг сказала Мейбл Кибби, бросив на меня короткий взгляд.
– Ох, Мейбл Кибби, – прошептала я. – Неужели ты меня видишь?
Она перевернула страницу с нотами.
– Я всегда тебя видела, – ответила она. – Но сегодня ты выглядишь еще лучше, чем обычно.
Я слегка приобняла ее.
– Ты очень мила.
Она задорно мне подмигнула.
– Приятно видеть, что ты все еще присматриваешь за молодыми, – сказала Мейбл. – Эта ужасная война. Они нуждаются в тебе как никогда.
– Не только за молодыми, – я кивнула в сторону бодрого пожилого джентльмена в другом конце зала. – Не хочешь, чтобы я представила тебя кое-кому?
Мейбл засмеялась.
– Нет, благодарю, – вздохнула она. – Хватит на мой век романов.
В тот момент мы обе увидели потускневшую свадебную фотографию, пустое кресло и надгробную плиту.
– Кто сказал, что ты не можешь начать еще один? – спросила я.
Она дошла до рефрена и перевернула нотную страницу обратно.
– Лучше позаботься о мисс Хейзел.
Так я и сделала.
Они уже обсудили основные детали. Ей было восемнадцать. Ему – девятнадцать. Хейзел – единственный ребенок пианиста и белошвейки из района Поплар. Она окончила школу и готовилась к поступлению в музыкальную консерваторию. Джеймс родился в Челмсфорде, и у него были младшие брат и сестра: Мэгги и Бобби. Его отец работал преподавателем математики в средней школе, а сам Джеймс – в строительной фирме, хотя теперь это осталось в прошлом. Ему пришлось приехать в Лондон и остановиться у своего дяди, чтобы получить военную форму и снаряжение, прежде чем его отправят на службу во Францию.
Война.
Тебе стоило бы на это посмотреть, Арес. Прощание навсегда.
Ведь именно ты – причина, по которой все собрались на танцах в тот вечер. Война была в каждой проповеди, каждом уличном знаке, каждой новостной сводке, каждой молитве, прочитанной над безвкусным и скудным солдатским пайком.
И так из простого парня Джеймс превратился в патриота и героя, готового служить богу, королю и стране.
А Хейзел из незнакомки за пианино превратилась в причину того, почему эта война вообще имела смысл, в символ всего чистого и прекрасного, за который стоило умереть.
Когда я отыскала их глазами, они склонились друг к другу, как две плачущие горлицы.
Джеймс был крайне вежливым юношей, и не посмел бы прижать Хейзел слишком близко к себе во время первого танца, но это еще не значило, что ему не хотелось. Сама Хейзел так расслабилась в руках этого красивого молодого человека, где ей было так тепло и спокойно, что к концу песни уже прижималась лбом к его щеке, сама того не осознавая. Эту же щеку она хотела погладить всего несколько минут назад, и теперь в каком-то смысле добилась своего. Сперва девушка смутилась, но другие танцоры аплодировали, а Джеймс убаюкивал ее в своих объятиях, и она поняла, что может не извиняться.
Луиза Прентисс начала объявлять благодарности всем, кто принял участие в организации вечера, но Мейбл Кибби, весело мне подмигнув, прервала ее речь новой мелодией, еще более чувственной, чем предыдущая. Пока остальные танцоры бросились искать себе партнеров, Хейзел и Джеймс так и остались вместе, не отпуская рук.
Если бы я не смогла связать этих двоих к концу второго танца, Зевс был бы волен сделать Посейдона богом любви, а я бы отправилась присматривать за рыбами.
Я могла бы наблюдать за ними целую вечность. К тому моменту не только мои глаза пристально следили за тем, как Хейзел Виндикотт, известная в приходе за скромность и игру на пианино, танцует с молодым высоким незнакомцем. Когда песня закончилась, девушка открыла глаза и увидела лицо Джеймса и лица других прихожан, которые шептались и переглядывались между собой.
– Мне пора идти, – сказала Хейзел, отстраняясь. – Люди скажут…
Ее накрыла волна стыда. Как она могла прервать этот особенный момент из-за страха перед окружающими?
Он ждал, открыто и спокойно, без капли подозрений. В конце концов, она ничего не должна этим людям.
– Спасибо, – выдохнула девушка. – Я прекрасно провела время.
Она смущенно подняла голову и посмотрела в его темно-карие глаза. «Ты замечательная», – говорили они.
«Как и ты», – ответили ее глаза с длинными ресницами.
– Мисс Виндикотт, – начал он.
– Зовите меня Хейзел, – сказала она с легким волнением. Не слишком ли это дерзко с ее стороны?
На его щеках вновь появились ямочки, и она готова была растаять. Другие люди не имели значения. Пусть себе сплетничают.
– Мисс Хейзел Виндикотт, – сказал Джеймс. – Через неделю я отправляюсь на службу.
Она кивнула.
– Я знаю.
Он уже говорил ей, и это была ужасная новость. Некоторые знакомые Хейзел уже погибли на войне.
Джеймс сделал шаг к ней.
– Мы можем увидеться еще раз, до того, как я уеду?
Она поразмыслила над этим скандальным предложением. Такое поведение не было в порядке вещей. Знакомство и общение должно происходить в присутствии какой-нибудь пожилой леди, которая будет строго следить за тем, чтобы все оставалось в рамках пристойности. Каждый шаг, каждое слово должно быть одобрено родителями. Крупные дамы рассекали воды церковного социального океана, как военные линкоры, выискивая неподобающие объятия и тайные поцелуи. Война ослабила строгость общественных нравов, но лишь немного.
Джеймс заметно стушевался. Он сказал слишком много. Все шло слишком быстро. От этих мыслей его затошнило, но разве у юноши был выбор? У него оставался всего один шанс узнать Хейзел Виндикотт, девушку за пианино.
– Вы позволите? – снова спросил он.
В дверях появился отец Хейзел.
– Когда? – спросила она.
Он улыбнулся.
– Как можно скорее.
– Надолго? – спросила Хейзел.
– Сколько вы разрешите.
Наступил момент, когда Хейзел должна была вежливо отказаться, придумать оправдание, поблагодарить его за служение короне и бежать подальше от этого обреченного мальчика. Ей стоило бы сказать «нет».
– Я не против.
Она впервые улыбнулась ему. Бедное сердце Джеймса могло бы остановиться прямо в этот момент, если бы он не был молодым и здоровым.
Хейзел продиктовала юноше свой адрес. Убедившись, что на них больше никто не смотрит, а ее отец разговорился с кем-то из прихожан, она поднялась на цыпочки и поцеловала Джеймса в щеку.
Джеймс Олдридж даже не подозревал, что получил уже второй подобный поцелуй за этот вечер, но прекрасно осознавал, что рискует отправиться на фронт влюбленным солдатом.
Эта мысль пугала его больше, чем все немецкие ракеты, вместе взятые. Может, ему лучше отступить? Должен ли он развеять эту фантазию и больше не искать встречи с юной пианисткой?
Музыка. Ресницы. Волосы, пахнущие сиренью. Легкое касание ее губ на его щеке.
И еще раз музыка.
То, как он должен был поступить и как ему хотелось поступить: эти два решения не имели между собой абсолютно ничего общего.
