Жанна д'Арк

Глава XXVI

На этот раз, как и раньше, король, расставаясь с полководцами, отдал им приказание: «Смотрите же, ничего не предпринимайте без согласия Девы». И на этот раз приказание было исполнено и не нарушалось ни разу во все время великой луарской кампании.

Это была перемена! Это было нечто новое, идущее вразрез с традицией! Вы видите, что в какие-нибудь десять дней эта девочка заставила уважать себя как главнокомандующего. То была победа над людским сомнением и подозрительностью, завоевание всеобщего доверия, чего на протяжении тридцати лет не мог добиться ни один из ветеранов, составлявших теперь ее штаб. Помните, когда ей было шестнадцать лет и она сама выступила в качестве своего защитника на грозном судилище, то старый судья отозвался о ней как о «дивном ребенке»? И, как видите, он не ошибся.

Эти старые воины уже не собирались сеять рознь и действовали сообща. Но в то же время среди них были еще такие, которых пугала новая, смелая тактика Жанны и которые желали бы идти иным путем. Вот почему 10 числа, пока Жанна, не щадя своих сил, строила планы и отдавала приказ за приказом, среди некоторой части полководцев опять начались те же совещания, козни и заговоры.

После полудня они собрались на свой военный совет и, поджидая Жанну, обсуждали положение. Совещание это не попало в историю; но я был там и расскажу вам все; я знаю, что вы поверите мне, так как я пишу не для того, чтобы развлекать вас праздным вымыслом.

Готье де Брюсак выступил от лица трусливой партии; а Жанну решительно поддерживали д'Алансон, Бастард, Ла Гир, адмирал Франции, маршал де Буссак и, в сущности, все остальные главные полководцы.

Де Брюсак сослался на то, что создались крайне тяжелые для нас условия; что Жаржо – первая из лежащих на нашем пути крепостей – представляет собой неприступную твердыню; что ее могучие стены покрыты щетиной копий; что там засели 7000 наилучших английских ветеранов, во главе которых стоят великий граф Суффолк и его грозные братья – Александр и Джон де ла Поль. По его мнению, намерение Жанны взять приступом подобную крепость неосуществимо по своей крайней опрометчивости и чрезмерной смелости, и Жанну необходимо убедить отказаться от этой мысли, объяснив ей все преимущества и безопасность правильной осады. Он находит, что этот новый, неистовый способ швырянья людьми в непроницаемые каменные стены, идущий вразрез с установленными законами и обычаями войны, есть не что иное…

Но он не договорил. Ла Гир тряхнул султаном своего шлема и вскричал:

– Ей-богу, она свое ремесло знает, и нечего ее учить!

И прежде чем он успел сказать еще что-нибудь, д'Алансон, Бастард Орлеанский и человек пять других вскочили со своих мест и заговорили разом, громогласно негодуя на тех людей, которые тайно или явно продолжают не доверять мудрости главнокомандующего. После того как они высказали весь свой гнев, Ла Гир улучил минуту и снова заговорил:

– Есть люди, не способные к переменам. Обстоятельства меняются, но они, эти люди, и не подозревают, что им тоже надо перемениться, приспосабливаясь к обстоятельствам. Они знай себе идут по той проторенной дороге, по которой шли их отцы и деды. Пусть наступит хоть землетрясение и исковеркает всю землю; пусть дорога эта будет теперь вести к обрывам и топким болотам – эти люди так и не поймут, что им надо искать новых путей. Нет! Они с тупым упорством будут тащиться по старой дороге, где их ждет смерть и погибель. Взгляните: ведь теперь создались совершенно новые обстоятельства, они замечены оком несравненного военного гения. Нам нужна новая дорога, она найдена тем же ясным оком и указана нам. Не жив человек, не жил он и не будет жить, если он не способен этого уразуметь! Прежний порядок вещей был – поражение за поражением; а потому и войска наши были без отваги, без надежды, без страсти. Разве с ними вы решились бы напасть на каменные стены? Конечно, нет; имея таких солдат, можно было сделать только одно: засесть перед крепостью и ждать, ждать – морить врага измором. Новый порядок вещей представляет полную противоположность: воодушевленное войско, богатое рвением и отвагой, – настоящий огонь, готовый разгореться в огромный пожар! Что хотите вы сделать с ним? Сдержать его, укротить, погасить! Что хочет сделать с ним Жанна д'Арк? Дать ему полный простор, чтобы он поглотил врага своим пламенным вихрем! Ни в чем так не проявились великолепие и мудрость ее военного гения, как в этом быстром понимании происшедшей великой перемены и в этом быстром отыскании правильного, единственного правильного пути к успеху. С тех пор как явилась она, надо отказаться от всевозможных осад и измо-ров; надо отказаться от разных переливаний из пустого в порожнее и хождений вокруг да около; надо стряхнуть с себя леность, праздность и спячку! Нет, отныне наш военный клич – вперед, вперед, вперед! В атаку, в атаку, в атаку! Загоним врага в его логовище, дадим простор французской буре и приступом возьмем их берлогу! И мне это по душе! Жаржо? Что такое Жаржо с его стенами и башнями, с опустошительными орудиями, с семью тысячами отборных ветеранов? Жанна д'Арк во главе наших сил, и крепость обречена – Бог тому свидетель!

О! Он уничтожил их. Никто больше не предлагал доказывать Жанне, что она должна переменить образ действий. Все разногласия прекратились.

Вот пришла, наконец, сама Жанна; все встали, отсалютовали ей мечами, и она осведомилась, какое они соблаговолили вынести решение. Ла Гир сказал:

– Дело улажено. Совещались насчет Жаржо. Иные думали, что мы не справимся с этой крепостью.

Жанна засмеялась; это был тот приятный, веселый, беззаботный смех, который так непринужденно звенел и который преображал стариков в молодых. И она сказала, обращаясь ко всем:

– Не бойтесь; нечего бояться – и зачем? Смелым наступлением мы поразим англичан, вот увидите. – Затем глаза ее как будто устремились куда-то вдаль, и, вероятно, перед ее мысленным взором промелькнула родная картина, потому что она добавила тихо, словно в забытьи: – Если бы я не знала, что нас ведет Господь и что Он дарует нам победу, то я предпочла бы скорей пасти овец, чем жить среди таких опасностей.

Вечером в тот же день у нас состоялся уютный прощальный ужин – присутствовали все члены личной свиты и семья Буше. Жанны с нами не было: город устроил в ее честь торжественный вечер, и она в сопровождении полководцев отправилась туда под звон колоколов, по млечному пути потешных огней.

После ужина пришли кое-кто из знакомой нам жизнерадостной молодежи, и мы на время позабыли, что мы – воины; мы помнили только, что мы составляем общество юношей и молодых девушек и что нам можно вволю шутить и резвиться. А потому у нас были и танцы, и игры, и забавы, и взрывы веселого смеха; дурачились шумно, мило и беззаботно. Боже, Боже, как давно это было! И я тогда был молод. А по улицам все время размеренным шагом проходили солдаты: то спешили сплотиться запоздалые отряды французских сил, чтобы завтра начать трагедию на угрюмых подмостках войны. Да, в то время подобные контрасты могли уживаться бок о бок. А когда я отправлялся спать, то увидел еще один контраст: огромный Карлик, олицетворение сурового Духа войны, стоял на часах у дверей Жанны, а на его просторном плече лежал, свернувшись калачиком, спящий котенок.