Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
– 4 —
В качестве палаты Михаилу Федоровичу определили большую, светлую комнату-лабораторию на третьем этаже, куда он пришел самостоятельно, под наблюдением Ильи Петровича. У меня взяли слюну и кровь на анализы, хотя мое состояние ни у кого не вызывало опасений: температура нормальная, никаких болей я не чувствовал, кашля не было. Доктор Заболотный посчитал это своей заслугой, так как именно по его настоянию мне сделали противочумную прививку. А вот у Михаила Федоровича в слюне обнаружили огромное количество овальных микробов с полюсной окраской, не красившихся по Грамму, и в том, что у него чума, не было сомнений. После небольшого консилиума доктор Берестенев вынес свой вердикт: в лаборатории объявляется карантин, о чем ставят в известность институт и строго ограничивают все контакты с Кронштадтом. А поскольку я непосредственно контактировал с доктором Шрейбером, меня следует изолировать от других сотрудников, но, так как у меня не обнаружены симптомы заболевания, то это заточение будет моей работой: мне поручено обслуживать больного доктора.
Состояние Михаила Федоровича катастрофически ухудшалось, он принял как неизбежное летальный исход и отказался от введения ему сыворотки, мотивируя это тем, что она ничем не поможет, а лишь усилит и продлит его страдания. Мне же ввели еще одну дозу сыворотки, и я перенес это легче, чем в первый раз, хотя доза была в два раза больше.
Несмотря на возражения, инъекции Михаилу Федоровичу сделали. Температура у него держалась в пределах 39,5 °C, пульс был учащенным, 120–140 ударов в минуту, кашель с кровавой мокротой то усиливался, то затихал. Его самочувствие резко ухудшилось к ночи, и, чтобы хоть немного унять боль, применили морфий. Днем были отмечены некоторые признаки улучшения, и я обрадовался, но к вечеру они сошли на нет. Михаил Федорович все больше слабел, у него явно прогрессировал отек легких, а после введения кофеина и камфары началась кровавая рвота.
Мне было страшно и больно смотреть на этого замечательного человека, медленно угасающего на глазах, несмотря на все усилия, предпринимаемые докторами. От ужасного кашля у него выступала пена на губах, а широко открытые глаза от недостатка воздуха из-за пораженных болезнью легких, казалось, готовы были вылезти из орбит. За два дня, прошедшие после начала болезни, Михаил Федорович высох, осунулся, кончики пальцев стали синюшными. У него не осталось сил даже сплевывать в ведро.
Но я и сам чувствовал недомогание, стал нервозным, страдал из-за сильных головных болей и, когда к вечеру почувствовал озноб, ужаснулся от мысли: вот и все! Мне даже не пришлось об этом сообщать, доктор Падлевский первым заметил мое состояние и потребовал, чтобы меня уложили в постель. Палатой стала моя комната, так как она находилась недалеко от изолятора, в котором умирал Михаил Федорович. Самое ужасное – это то, что меня время от времени слабило, и я с трудом добирался до ночного горшка, стуча зубами от озноба. Ночь я провел без сна, чувствуя сильную боль в правой подмышке, которая к утру несколько стихла, но затем снова усилилась. Острая боль распространилась на правую часть груди, я даже не мог двинуть рукой. Утром температура достигла 40,3 °C, доктор Падлевский, прощупывая железы в подмышке, недовольно нахмурился и избегал ответа.
– Как самочувствие Михаила Федоровича? – поинтересовался я у него.
Тот вскинул на меня испытующий взгляд, видно, раздумывая, что ответить, но уже по его напряженному виду я понял, что тот умер.
– Exitus letalisпрошлой ночью, – подтвердил он хмуро мою догадку.
Мне ввели огромную дозу противочумной сыворотки, и, видимо, от этого, а также от высокой температуры, которая все не спадала, я стал бредить. Реальность смешалась с галлюцинациями, и вскоре фантасмагории цветных сновидений полностью овладели моим сознанием.
Ко мне образовалась нескончаемая очередь знакомых по Петербургу и даже друзей детства, с которыми я давно потерял связь. Одни, смеясь, спрашивали меня о чем-то, другие с мрачным видом приносили увядшие цветы и молча клали на постель, я старался столкнуть их ногой, но мне это не удавалось. Цветы нагромождались, издавали зловонный запах. Я ждал, когда ко мне придет Лизонька, но она все не приходила, зато мрачный Николай Сиволапцев уже два раза навестил меня, принеся увядшие цветы с запахом осени и похорон, злорадно поблескивая стеклышками пенсне. Вдруг в сознание пробились обрывки разговора возле моей кровати.
– Анализы подтвердили, что у доктора Падлевского чума. Во время вскрытия тела доктора Шрейбера он порезал скальпелем палец, но не предпринял достаточных мер и сейчас настолько ослабел, что нам пришлось перенести его на руках в палату, где раньше лежал доктор Шрейбер. Его состояние крайне тяжелое.
– А как вы оцениваете состояние Иконникова? Он уже длительное время не приходит в сознание.
– Критическое. Налицо бубонная чума. Есть предпосылки, что она перерастет в чумную пневмонию, и тогда можно надеяться только на чудо. Но пока подмышечные бубоны не достигли больших размеров…
Внезапно разговор заглушил шум оркестра, где на инструментах играли шимпанзе, а роль тамбурмажора исполняла обезьяна Марта. Она была чрезвычайно весела, строила смешные рожицы и ловко управлялась с громадным жезлом, на самом конце которого висели конские хвосты с бирками «Булан», «Северный», «Ласковый», «Бурка», «Трезор». В основном это были имена лошадей, которые прошли через руки доктора Шрейбера за время моей работы здесь, но ведь Трезор был собакой!
Тут я разглядел среди лошадиных хвостов собачий хвост. Неожиданно веселый оркестр оказался на первом этаже, возле топок крематория, и с новой силой заиграл туш, словно готовился выход цирковых артистов. Вместо них я увидел на лабораторном столе изрезанное обнаженное желтое тело доктора Шрейбера. На незашитые после вскрытия чудовищные раны невозможно было смотреть. Сквозь несмолкающую музыку пробился безучастный голос: «…верхняя доля правого легкого занята сплошным пневмоническим фокусом красно-серого цвета… Левое легкое отечно… Селезенка буро-красного цвета, увеличена в два раза… Кожа и склеры глаз желтушно окрашены». Вдруг здесь оказался Илья Петрович в плотно облегающей черной одежде, открыл топку, где грозно гудело жаркое пламя, и приготовился отправить туда тело несчастного доктора.
– Зачем так?! – не выдержав, воспротивился я. – Надо тело обмыть, надеть мундир…
– А с нами как поступали? – возмутилась обезьяна Марта. – Его хоть не варят перед сожжением.
– Молчать! Каждому свое! – заорал на нее неожиданно появившийся мрачный химик Сиволапцев, затянутый в полосатый костюм. – Иконников должен знать, что его вскоре ожидает, ни больше ни меньше!
Обезьяна испуганно попятилась и спряталась среди оркестрантов, смешавшихся в кучу и начавших играть невпопад, создавая какофонию.
– Канкан! – заорал Сиволапцев, который, по всей видимости, был здесь главным, так как его все безропотно слушались.
И грянул веселый канкан.
Тут же, перед топкой крематория, в нарядах артисток варьете выскочили женщины, работающие в лаборатории, которые ни по возрасту, ни по сложению в такие танцовщицы не годились. Среди них была седенькая, очкастая библиотекарша, скрипевшая суставами, когда высоко поднимала ногу; почти квадратная толстуха повариха со своей помощницей, длинной, как каланча, нескладной, угловатой девицей Дуняхой, которая старалась вовсю, вскидывая голенастые, худючие, как у страуса, ноги; и… меня бросило в пот – Лизонька! Она усердно отплясывала, подобно остальным, с приклеенной искусственной улыбкой.
– Лиза! Лизонька! Что вы здесь делаете?! – пытался я до нее докричаться, но она продолжала танцевать, порой скользя по мне безучастным, невидящим взглядом.
– Хватит! – смилостивился Сиволапцев, сидя на верблюде, и хлопнул в ладоши.
Позади него радостно захлопали, завизжали обезьяны, и артистки ринулись к двери.
– Лизонька! – крикнул я и попытался ее догнать, но неведомая сила не дала мне сдвинуться с места.
– Зачем тебе это? – поинтересовался Сиволапцев, ехидно улыбаясь. – Она принадлежит миру живых, а ты – миру мертвых, между вами пропасть!
– Снова пропасть! – закричал я. – Я не мертвый, я – живой!
– Он тоже в это не верил, а сейчас уже и не возражает. – Сиволапцев махнул рукой, и Илья Петрович ловко задвинул носилки с телом доктора Шрейбера в огненное горнило, сразу захлопнув за ними дверцу.
– Через час сорок от вашего доктора останется кучка пепла. Был хороший человек, мечтал прославить свое имя научными открытиями, а прославился, да и то на незначительный срок, своей смертью. Спрашивается, зачем ему надо было постоянно корпеть на работе, в библиотеках, когда все его научные труды оказались ничто, прах? Ведь у него было приличное состояние, имение, разделенная любовь с красавицей Катенькой, на которой он собирался жениться в скором времени, и всем этим он пожертвовал ради чего?!
– Вы не правы! Михаил Федорович очень много сделал, его статьи, научные труды… – бросился я защищать доктора. – Позвольте, по какому праву вы здесь командуете? Думаете, я вас не узнал? Вы химик-недоучка Николай Сиволапцев!
– Не важно, каким именем себя называть, главное, кто ты есть… Я – бес желаний! – гордо заявил мужчина, и мне осталось лишь саркастически рассмеяться.
– Хорошо, что вы не назвались Богом! – не удержался я от колкости.
– А какая тебе разница, если чудесным спасением ты будешь обязан мне, а не ему? – рассмеялся мужчина.
«Выходит, мои детские страхи имели основания, и попович Мишка не ошибся, разглядев в нем беса. Ничем не примечательная внешность, не выделяющаяся в толпе, – и вдруг бес?! Ужасно, что с ним была моя Лизонька, не зная, какой страшной опасности подвергается».
– Илья Петрович, хорошо, голубчик, что сюда зашли, – послышался голос Берестенева. – Временно приостанавливаем все научные работы и начинаем наводить порядок. Помещение, где трудился доктор Шрейбер – царство ему небесное! – канцелярию, библиотеку, прилегающие коридоры продезинфицировать гликоформоловым аппаратом Лингнера, а затем оросить из гидропульта раствором сулемы. Деревянную и железную мебель обмыть мыльно-карболовым раствором, мягкую сжечь. Лишний хлам, старые халаты и обувь из заразной лаборатории – сжечь. Да вы и сами прекрасно знаете, как и что надо делать, к сожалению, не впервой. – Послышался тяжкий вздох.
– А… – донесся голос Ильи Петровича, и я понял, что он, возможно, подкрепив этот звук еще и жестом, интересуется моим состоянием.
– Все в руках Господа, – послышался голос Берестенева. – Шансы мизерны и весьма иллюзорны… Жаль его, толковый был фельдшер.
«Обо мне в прошедшем времени!» У меня сердце оборвалось, и, видно, чтобы придать мне оптимизма, вновь заиграл обезьяний оркестр.
– Вы отобрали у меня Лизоньку и жизнь забираете! – Я попытался замахнуться на Сиволапцева, наблюдавшего за мной с улыбкой.
– Я пока ничего не забирал и ничего не давал. Если желаете, то могу помочь, а цена известна – душа, ни больше ни меньше! – рассмеялся бес желаний. – Еще не поздно: я пока не сделал запись в Книге Судеб. Я и так иду вам навстречу: за свою жизнь вы понаделали много такого, из-за чего сразу после смерти попадете во владения Люцифера на весьма длительный срок. Прежде чем оказаться в райских кущах, вам предстоит повариться в смоле не одну сотню лет. Так хоть поживите несколько лет нормально здесь, на земле!
У меня перед глазами возникло нежное личико Лизоньки, читающей книгу возле окна, и я услышал ее мысли: она думает обо мне, волнуется – ведь я долго не даю о себе знать!
«Она вспоминает обо мне!» У меня от радости чуть не остановилось сердце, но видение Лизоньки уже исчезло, а передо мной вновь стоял бес в человеческом облике – пренеприятный тощий тип в клетчатом костюме, с котелком на голове.
– Красивая барышня? – хихикнул бес. – Как же ты мог меня к ней приревновать? Разве ты недостаточно ее знал, чтобы выдумать этакое? Но я не об этом. Жаль ее! То, что она связалась с революционерами, до добра ее не доведет, да и того хуже… Она по глупости разрешит хранить у себя в подвале динамит, гремучую ртуть, словом, все, что требуется для изготовления бомб. После одного неудачного революционного экса к ней домой прибежит прятаться товарищ Сергей…
– Он же погиб! – удивился я.
– Нет, пока жив и на свободе. Его выследят, обнаружат в ее доме, он начнет отстреливаться, затем взорвет динамит в подвале. Ба-бах! – веселясь, взмахнул руками бес.
– Лизонька… погибнет при взрыве?
– Нет, она не погибнет – ее повесят! При взрыве погибнет много полицейских и прочего люду. А вы, пожертвовав своей душой, можете спасти и себя, и ее. Одну душу за вас двоих! Я весьма щедр, не находите? Вам даже не надо кровью расписываться, сейчас не Средневековье и наука далеко ушла, тем более ваша кровь заражена чумными палочками. Обычные чернила будут в самый раз. – Бес подал мне заостренное гусиное перо, кончик которого обмакнул в чернила фиолетового оттенка.
«Лизоньке угрожает опасность и позорная смерть! Я спасу ее!»
– Я согласен! – говорю я, беру перо и… проваливаюсь в пропасть небытия.
Прихожу в сознание утром и сразу чувствую, что температура спала. Слабым голосом прошу пить. Тут же поднялся переполох, ко мне пришел Берестенев, который только и смог произнести:
– Да-с. Пути Господни неисповедимы… Будем надеяться.
Несмотря на сильную слабость, я не сомневался, что выздоровею, буду жить. Вот только видения горячечного бреда не давали покоя – уж очень все это было реалистично, словно я и в самом деле общался с бесом желаний, прислужником Сатаны. Принимаю решение: после выздоровления обязательно съезжу на вычитку в Соловецкий монастырь.
