Мастер Баллантрэ

Глава VIII. Враг в доме

Странное дело, что сколько я ни старался, никак не мог припомнить то число, когда произошло одно событие, которое имело огромное влияние на мою жизнь в доме лордов Деррисдиров и которое наделало мне массу хлопот. Я пересмотрел все свои записки и заметки, которые я составил в то время, но у меня решительно нигде число не обозначено. Да оно и вполне понятно: я находился тогда в таком тревожном состоянии, что и не подумал о том, что следует поставить число, изо дня в день переживал такое волнение, что мне нечего было и думать следовать своим привычкам. Во всяком случае, насколько мне помнится, то, о чем я намерен теперь рассказать, случилось в конце марта или в начале апреля 1764 года.

Я в эту ночь довольно дурно спал и проснулся с тяжелым сердцем: мне казалось, будто что-то дурное должно случиться в этот день. Предчувствие это было настолько сильно, что я, не отдавая себе отчета, чего я, собственно, боюсь, соскочил с постели и в одной рубашке и брюках бросился бежать вниз по лестнице, держась за перила.

Было холодное, солнечное утро, дрозды пели удивительно громко и весело, а море так сильно шумело, что во всех комнатах дома раздавался шум его волн. Когда я подошел к двери зала, я услышал еще другой шум, а именно – звук раздававшихся в ней голосов. Я подошел ближе к двери и прислушался, но тут же остолбенел от удивления. Я слышал человеческий голос, но человек, разговаривавший, говорил на таком странном языке, которого я еще никогда не слыхал. Сколько я ни старался, я не мог понять ни одного слова. Мне пришел в голову рассказ, который я слышал в детстве. Мне рассказывали, будто за много-много лет до моего рождения в доме моих предков ни с того, ни с сего появилась красивая чужестранка и поселилась там на некоторое время. Она разговаривала очень много, но на таком языке, которого никто не понимал, и, пожив с неделю под кровлей моих предков, она среди глубокой, темной ночи исчезла так же незаметно, как и появилась.

Легенда эта невольно пришла мне на ум в то время, как я стоял за дверью и прислушивался к незнакомому мне говору. Мне сделалось даже жутко, но любопытство взяло верх над страхом, и я вошел в комнату.

Стол, стоявший посреди комнаты, находился еще в том самом виде, в каком мы его оставили накануне, после ужина: посуда не была еще прибрана, ставни окон были еще закрыты, но сквозь щели их пробивался дневной свет. В комнате было темно, огромный зал освещался лишь одной восковой свечой и светом горевших в камине углей.

У самого камина сидело двое мужчин. Один из них был закутан в плащ, и на нем были высокие дорожные сапоги, – я взглянул только на него и тотчас узнал злого гения семейства Дьюри-Деррисдир, – а другой, сидевший по правую сторону от камина, был закутан в какую-то материю и имел вид запеленатой мумии; по цвету лица его можно было тотчас догадаться, что он чужестранец, – он был гораздо смуглее европейцев, фигура у него была тщедушная, лоб необыкновенно большой, а глаза глубоко впалые.

На полу комнаты лежало несколько свертков и стоял маленький чемодан, и, судя по тому, что мастер Баллантрэ привез с собой так мало вещей, а равно и по тому, что он был в сапогах из очень грубой кожи, на которых было множество заплаток, надо было думать, что богатства он не приобрел.

Когда я вошел в комнату, он встал; взгляды наши встретились, и, не знаю почему, но в ту минуту, как я смерил его своим взглядом, я почувствовал удивительную храбрость.

– А, – сказал я, к моему великому удовольствию, совершенно спокойным голосом, – а, это вы!

– Так точно, это я, достопочтенный Маккеллар, – ответил мастер Баллантрэ.

– Что же это, вы ездили за этой черной собакой, что ли? – спросил я.

– Ах, это вы говорите про моего спутника, Секундру Дасса? – спросил Баллантрэ. – Позвольте вам представить его. Это уроженец Индии.

– Гм… – сказал я, – я не могу сказать, чтобы я чувствовал симпатию к вам, а равно и к вашим друзьям. Но позвольте взглянуть на вас. Мне интересно видеть, насколько вы изменились.

Сказав это, я подошел к одному из окон и открыл ставни.

Когда дневной свет упал на стоявшего передо мной человека, я увидел, что он очень изменился. Впоследствии, когда все мы были вместе, я нашел, что в сравнении с нами он изменился довольно мало, но в первую минуту моей встречи с ним он показался мне довольно старым.

– Вы очень постарели, – сказал я.

Тень пробежала по его лицу, но между тем он совершенно спокойно сказал:

– Если бы вы могли видеть самого себя, то вы не решились бы назвать другого человека старым.

– Ну, что говорить обо мне! – сказал я. – Я не боюсь старости. Да, по моему мнению, я никогда и не был молодым. Слава Богу, если я постарел, то вместе со старостью я приобрел уважение окружающих меня людей. А это не всякий может сказать про себя, не так ли, мистер Балли? Морщины на вашем лбу говорят о дурных мыслях, которыми вы напрягаете свой мозг, ваша жизнь полна дурных поступков, вы не бессмертны, и когда смерть постучится к вам и вы должны будете проститься с вашей жизнью, у вас не будет ни одного близкого человека, который бы вас утешил и поддержал.

Мастер Баллантрэ ничего не ответил мне на это, а обратился к своему спутнику и начал говорить с ним на индостанском языке. Из некоторых слов, которые я уловил, я мог понять, что мои слова раздражали его, и что я ему надоел своим нравоучением.

В то время, как я разговаривал, по-видимому, совершенно спокойно с появившимся в доме врагом, мысли мои были заняты тем, как мне подготовить лорда Генри к неприятной неожиданной встрече, которая ему предстояла. Я напряг все свои умственные способности, чтобы выдумать, каким образом мне успокоить его, когда вдруг увидел его стоящим в дверях и на вид совершенно спокойным.

Как только он заметил, что я нахожусь также в зале, он переступил порог комнаты и сделал несколько шагов вперед.

Мастер Баллантрэ, услышав шаги брата, пошел ему навстречу, но приблизительно на расстоянии четырех или пяти шагов братья остановились и обменялись взглядами, после чего лорд Генри холодно улыбнулся, слегка поклонился и быстро отошел в сторону.

– Маккеллар, – сказал он мне, – будьте любезны распорядиться, чтобы на долю этих путешественников был также приготовлен завтрак.

По всему видно было, что мастер Баллантрэ был несколько сконфужен, но он старался не подавать виду, что он чувствует себя в неловком положении, и, прибегнув к своему обычному нахальству, сказал:

– Я действительно голоден как волк, дай мне чего-нибудь поесть, Генри.

Лорд Генри повернулся к нему с той же холодной улыбкой на губах и сказал:

– Лорд Деррисдир…

– О, никогда в жизни, я не назову тебя лордом, – возразил мастер Баллантрэ.

– Каждый, кто живет со мной в этом доме, называет меня лордом, так как этот титул мне принадлежит, – сказал милорд. – Прошу вас не делать в данном случае исключения, так как это произведет довольно странное впечатление на посторонних людей. Они подумают, что вы не желаете называть меня лордом из злости, которую вы не в силах побороть.

Ябыл положительно в восторге от поведения милорда и готов был ему аплодировать, так мне понравились его слова, но мне понравилось еще больше, что он, не дожидаясь ответа мастера Баллантрэ, быстро повернулся и, сделав мне знак рукой, чтобы я последовал за ним, вышел из комнаты.

– Пойдемте скорее, – сказал он мне, – нам надо очистить дом от вредных насекомых.

И он пошел по коридору такими быстрыми шагами, что я едва мог следовать за ним. Дойдя до комнаты Джона Поля, он отворил ее и вошел. Несмотря на то, что Джон Поль имел вид человека спящего, лорд не думал даже будить его, а спокойным тоном сказал:

– Джон Поль, ты много лет служил моему отцу, и служил ему хорошо. Если бы не это обстоятельство, то я вышвырнул бы тебя сию же минуту из дому, как собаку. Но не думай, что из этого следует, что я позволю тебе остаться у меня после того, что ты сегодня сделал. Напротив, я требую, чтобы через полчаса тебя не было больше у меня в доме. Уезжай в Эдинбург, и туда тебе будет выслано жалованье, которое ты заслужил. Если же ты, старый слуга и старый… ну, уж я не назову тебя лучше тем именем, которое ты заслужил, одним словом, если ты вздумаешь оставаться где-нибудь поблизости отсюда, хотя бы, например, в С.-Брайде, то я сумею наказать тебя за твое непослушание. Вставай и убирайся. Та дверь, в которую ты впустил моего врага, может служить тебе теперь для выхода из этого дома. Не смей оставаться здесь дольше, чем я тебе позволил. Чтобы сын мой не видел никогда больше твоей физиономии.

– Я очень рад видеть вас таким спокойным, – сказал я, когда мы с лордом остались вдвоем.

– Спокойным! – закричал он. – Где тут спокойствие?

И с этими словами он схватил мою руку и приложил ее к своему сердцу. Оно билось ужасно быстро и очень сильно.

Услыхав это сильное сердцебиение, я удивился тому наружному спокойствию, которое сохранил лорд, а вместе с тем и встревожился мыслью, чтобы волнение, испытанное лордом, не принесло ему вреда. Он был человек слабого здоровья, силы его были уже надорваны, нельзя было рассчитывать на то, чтобы он мог выносить изо дня в день неприятности, и поэтому надо было как можно скорее положить конец всему, что заставляло его волноваться.

– Не отправиться ли мне к миледи и не сообщить ли ей о том, что случилось? – предложил я лорду.

Предположим, что лорд мог и сам пойти к леди Генри, но я боялся, что он не сумеет поговорить с ней как следует, и поэтому предложил свои услуги.

– Хорошо, ступайте, – сказал лорд. – А я распоряжусь насчет того, чтобы поторопились подать завтрак. Необходимо, чтобы все мы были за столом, даже мой маленький Александр. Надо сделать вид, будто мы нисколько не встревожены.

Я отправился в комнату миледи и без всякого предисловия сразу рассказал ей о том, что случилось.

– Я давно уже приготовилась к мысли о том, что «он» может неожиданно явиться, – сказала она, – и решила, что в случае, если он приедет, мы в тот же день уложим наши вещи и в ту же ночь тайком уедем из поместья. Слава Богу, у меня есть другой дом. С первым же кораблем, который отправится в Нью-Йорк, мы уедем туда.

– Ну, а что мы поделаем с «ним»? – спросил я.

– Мы оставим наш дом в его распоряжение; пусть он наслаждается здесь и строит сам себе козни.

– Ну, нет, уж этого не будет! – сказал я. – Тут в доме есть сторожевая собака, которая этого не допустит. Я дам ему кров и постель, а если он пожелает, то я дам ему и лошадь для верховой езды, но ключи от дома, нет, ключи останутся в руках Маккеллара. И он не выпустит их из рук, будьте спокойны.

– Мистер Маккеллар, – сказала миледи, – благодарю вас за ваше доброе намерение. Все, все будет передано вам, единственно вам. Мы должны бежать, и я предоставляю вам мстить за нас. Пошлите, пожалуйста, Макконоки в С.-Брайд и скажите ему, чтобы он нанял нам лошадей, которые приехали бы за нами ночью, и велите ему пригласить ко мне адвоката.

В эту минуту лорд вошел в комнату, и мы сообщили ему наш план.

– Нет, нет, – закричал лорд, – я и слышать не хочу об этом! Он вообразит, что я испугался его. Я ни за что не покину этого дома и, Бог даст, останусь в нем до самой смерти. Нет на свете человека, который мог бы выгнать меня отсюда, несмотря на козни всех адских чертей.

Он выговорил эти слова с таким жаром и таким твердым голосом, что и жена его, и я были положительно поражены, в особенности я, который был столько раз свидетелем его нерешительных действий.

Миледи взглянула на меня взором, взывающим о помощи, и я поспешил оправиться от волнения и, сделав ей незаметно знак рукой, чтобы она удалилась, обратился к лорду, бегавшему, словно полоумный, взад и вперед по комнате. Я положил ему руку на плечо и сказал:

– Милорд, я снова обращаюсь к вам в качестве просителя и ходатая, как вы желаете меня назвать, это безразлично. Но я человек прямодушный и честный, и поэтому я не могу решиться отнестись равнодушно к человеку, которого я люблю, и хотя я и устал вмешиваться в чужие дела, не могу не высказать вам своего мнения.

– Вы совершенно напрасно будете говорить, – сказал он, – ничто не в силах заставить меня переменить мое решение. Говорите, пожалуйста. Боже сохрани, чтобы я не позволил вам говорить, но только я заранее предупреждаю вас, что я не переменю своего решения.

Слова эти он произнес уже с меньшей горячностью, так что я начал надеяться, что мне удастся заставить его изменить решение.

– Ну, и отлично, – сказал я. – Я, стало быть, начинаю. – Я указал ему рукой на стул, и он сел. – Было время, – начал я, – когда ваша супруга не обращала на вас должного внимания.

– Я никогда не говорил об этом в то время, когда это происходило, – сказал он, и густая краска покрыла его лицо, – но теперь все это изменилось.

– Да, но знаете ли вы, в какой степени? Знаете ли вы, в какой степени все изменилось? – спросил я. – Теперь уж страдаете не вы, а она страдает. Ваша супруга всячески старается усладить теперь вашу жизнь, она только и мечтает о том, как вам угодить, а между тем вы даже как будто не замечаете этого. Она тщетно ждет от вас не только ласкового слова, но даже взгляда, в котором выразилась бы ваша благодарность. И знаете ли вы, с кем она проводит те бесконечные часы, в продолжение которых вы разгуливаете с вашим сыном по полям и лесам? Со мною, со старым секретарем ее мужа, с Эффраимом Маккелларом, с которым и вы некогда проводили целые часы. Помните, милорд?

– О, Маккеллар! Боже мой, как мне не помнить этого! – воскликнул лорд, вскакивая со стула.

– Призываете ли вы Бога, называете ли вы меня по имени, это безразлично, факт остается фактом, что супруга ваша страдает теперь настолько же, насколько раньше вы страдали. А ведь вы христианин. Разве вам не стыдно причинять мучения вашему ближнему? Но вы до такой степени привязались к вашему новому другу, что старые друзья для вас больше не существуют. Вы как будто забыли о их существовании. А между тем, теперь, когда вы очутились в неприятном положении и когда вы нуждаетесь в дружбе, ваши друзья, о которых вы забыли, снова возле вас, ваша супруга, на которую вы обращаете так мало внимания, готова сделать все, что от нее зависит, для того, чтобы вы были спокойны. Но думаете ли вы когда-нибудь о ней? Заметили ли вы, насколько она изменилась после той страшной ночи, которая осталась у нас так ярко в памяти? Приходило ли вам в голову сравнить, как она вела себя по отношению к вам до страшной ночи и после нее? Приходит ли вам в голову, в каком печальном положении она находится теперь? О, нет, никогда! Вы из фальшивого самолюбия, из гордости не желаете ехать отсюда, и жена ваша должна жить с вами, мучиться, глядя на то, как вы мучаетесь и волнуетесь. О, милорд, гордость – это большой порок! И не забудьте еще вот что: вы мужчина, а она слабая, беспомощная женщина, которую вы обязаны защищать и которой вы отнюдь не должны причинять неприятности, тем более, что она мать вашего сына, которого вы безгранично любите.

– Вы говорите мне довольно неприятные вещи, Маккеллар, – ответил лорд, – но, видит Бог, вы говорите правду. Я действительно не умел ценить свое счастье и слишком мало думал о своей жене. Будьте так любезны попросить миледи, чтобы она пришла сюда.

Леди Генри была рядом в комнате и выжидала, чем кончится наш разговор. Когда я вместе с ней вошел снова в комнату к милорду, он взял в одну руку руку жены, а в другую мою и, приложив обе наши руки к своему сердцу, сказал:

– У меня два друга. Все, что я имел в жизни хорошего, я имел или от того, или от другого. Если вы оба того мнения, что нам лучше уехать, в таком случае… – он замолчал на минуту и взглянул на нас полными слез глазами, – в таком случае с моей стороны было бы крайне неблагородно не подчиниться вам, – продолжал он. – Делайте со мной что хотите, но только не думайте… – он снова запнулся, – делайте со мной что хотите, но не думайте, чтобы я не любил вас. Видит Бог, что я и люблю, и уважаю вас.

Сказав это, он выпустил наши руки, повернулся, подошел к окну и начал смотреть в пространство. Леди Генри подбежала к нему, назвала его по имени и, бросившись к нему на шею, заплакала.

Я вышел из комнаты, затворил потихоньку за собой дверь и в глубине души поблагодарил Бога за то, что мне удалось устроить счастье лорда и его жены.

Согласно желанию милорда, к завтраку мы все собрались в зале. К тому времени мастер Баллантрэ снял уже свои сапоги с заплатками и оделся, как того требовало приличие. Секундра Дасс снял также с себя свои кисейные тряпки и был теперь в черном сюртуке и брюках, производя в этом костюме крайне комическое впечатление.

В то время, как лорд с семейством вошел в зал, мастер Баллантрэ со своим другом стоял у окна и смотрел в сад. Они оба повернулись, когда дверь отворилась, и «черный человек», как его прозвала прислуга в доме лорда, поклонился чуть ли не до земли, в то время как мастер Баллантрэ, как член семьи, побежал вперед, чтобы приветствовать миледи и ее детей. Но леди Генри остановила его, попросила не подходить близко к ней, издали очень холодно кивнула ему головой и притянула к себе поближе своих детей. Милорд прошел несколько вперед, а жена его последовала за ним, так что все они, лорд Генри, миледи Генри и мастер Баллантрэ, стояли неподалеку друг от друга.

Время на всех троих наложило свою печать, ни для кого из них оно не прошло бесследно, и мне было крайне досадно видеть, что как раз на злого и порочного человека оно наложило самую меньшую печать; он все-таки и теперь, несмотря на то, что он постарел, казался красивее всех.

Миледи имела вид уже довольно пожилой женщины; она очень располнела и походила на матрону, у которой огромное количество детей и полон дом прислуги. У лорда Генри тряслись уже колени, он держался не совсем прямо и ходил какими-то неровными, порывистыми шагами; лицо его было в морщинах и как будто несколько вытянулось, а на губах время от времени появлялась не то горькая, не то печальная улыбка. Мастер Баллантрэ, наоборот, держался совершенно прямо, быть может, это и стоило ему усилий, этого я не знаю, но в его фигуре никаких признаков старости не было заметно. На лбу, между бровями, у него действительно была глубокая морщина, но она придавала его лицу только еще больше энергии. Он по своей наружности совершенно походил на сатану, каким его описывает Мильтон в «Потерянном Рае». Я не мог не восторгаться его красивой наружностью и удивлялся только тому, что я не чувствовал теперь ни малейшего страха в его присутствии.

Но, несмотря на всю свою красоту, мастер Баллантрэ не производил уже теперь того обаятельного впечатления и не мог разыгрывать той роли любимца, как прежде. Теперь уж никто из его родственников не питал к нему ни малейшего чувства привязанности. Он, на правах чужого, приехавшего из дальних стран путешественника, мог сидеть за столом брата и болтать, но не смел позволять себе выкидывать те фокусы и играть ту комедию, которую он играл прежде. Да и перед кем ему играть ее? Отца больше не было в живых, а леди Генри интересовалась теперь уж не им, а своим мужем.

Глядя на этого фальшивого человека, не имевшего теперь больше той силы, которой он раньше обладал, мне пришло в голову, что я совершенно напрасно так сильно испугался при его появлении. Он остался, без сомнения, таким же ехидным и фальшивым человеком, как прежде, но теперь он уже не имел той силы, которой он обладал при жизни отца, и поэтому он напоминал мне собой змею, у которой вынули жало.

В то время, как мы завтракали, меня занимали две мысли: во-первых, меня занимала, а вместе с тем и радовала мысль, что мастер Баллантрэ, несмотря на все свое ехидство, по-видимому, не в силах был строить козни лорду Генри, а во-вторых, что лорд Генри, пожалуй, был прав, и ему вовсе не следовало бежать от врага, не могущего причинить ему существенный вред. Но в ту же минуту я вспомнил о том, до какой степени сильно билось сердце лорда Генри, когда он увидел брата, и я решил, что для здоровья моего бедного патрона гораздо лучше, если он не будет подвергаться лишним неприятностям.

Когда мы кончили завтрак, мастер Баллантрэ последовал за мной в мою комнату и, не дождавшись с моей стороны приглашения, взял стул и, усевшись на нем, спросил, что ему делать и как мы намерены теперь поступить?

– Как, каким образом мы намерены поступить, мистер Балли? – спросил я в свою очередь. – Дом этот, разумеется, на некоторое время будет служить вам пристанищем.

– На некоторое время? – спросил он. – Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?

– Мне кажется, что тут и объяснять нечего, – ответил я. – До тех пор, пока вы не совершите какого-нибудь неблаговидного поступка, могущего бросить пятно на репутацию лорда Деррисдира, до тех пор вы можете проживать здесь, а как только вы скомпрометируете нас, мы вас тотчас вышвырнем вон.

– Вы дерзкий, негодный человек! – сказал мастер Баллантрэ, сердито сморщив лоб.

– Я учился в хорошей школе и был усердным учеником, – ответил я. – Во всяком случае, вы должны знать и понимать, что со смертью лорда, вашего отца, положение ваше в этом доме сделалось совсем иное. У вас уже нет теперь той силы, мастер Балли, которую вы имели прежде. Я вас теперь больше не боюсь. Напротив, да простит мне Бог, но я нахожу даже некоторое удовольствие в вашем обществе.

Он засмеялся громким смехом, но смех этот, как я ясно заметил, был неестественным.

– Я приехал сюда с пустыми карманами, – сказал он спустя минуту.

– У нас нет денег, которые мы могли бы швырять направо и налево, – ответил я. – Я советовал бы вам не рассчитывать на то, что вы что-нибудь получите.

– Мы насчет этого еще поговорим, – сказал он.

– В самом деле? – спросил я. – Я решительно не понимаю, о чем тут еще говорить.

– О, вы только прикидываетесь, будто вы не понимаете, – сказал мастер Баллантрэ. – Не забудьте, что у меня есть возможность устроить вам всем скандал, и я отлично знаю, что вы побоитесь его, и этим я воспользуюсь.

– Виноват, мистер Балли, но я положительно не могу себе даже представить, какой скандал может грозить нам с вашей стороны, – сказал я.

Он снова засмеялся.

– Однако вы отлично выучились парировать удары, – сказал он. – Но говорить очень легко, и фразы остаются фразами, но как вы будете действовать, это другой вопрос. Поэтому я предупреждаю вас, чтобы вы были настороже, иначе вам всем не поздоровится. Вы поступили бы гораздо умнее, если бы вы дали мне деньги и таким образом избавились бы от меня.

С этими словами он махнул мне на прощанье рукой и вышел из комнаты.

Вскоре после этого ко мне в комнату вошел лорд в сопровождении адвоката, мистера Карлайля. Нам подали бутылку вина, и мы занялись важными делами.

Мы сначала обсудили все маловажные дела, а затем приступили к вопросу об управлении поместьем во время отсутствия лорда. Управление им было поручено мне и адвокату Карлайлю.

– Вот что, мистер Карлайль, – сказал лорд после того, как он сделал все необходимые распоряжения, – я желал бы попросить вас исполнить одну просьбу. По всей вероятности, по поводу нашего внезапного отъезда по имению пойдут различные толки, и предметом всевозможных фальшивых толков будем мой брат и я. Скажут, что я убежал вследствие того, что он приехал. Я просил бы вас очень постараться разуверить в этом тех, кто это будет говорить, и заставить молчать глупых болтунов.

– Постараюсь, милорд, – сказал мистер Карлайль. – Стало быть, ваш брат, маст… мистер Балли не уезжает вместе с вами?

– Я должен объяснить вам одну вещь, – сказал милорд, – которой вы не знаете, а именно, что мистер Балли не только остается здесь, в Деррисдире, на попечении мистера Маккеллара, но что он не имеет даже малейшего понятия о том, что мы уезжаем.

– Но, по всей вероятности, вы будете переписываться с ним, и он будет знать… – начал было мистер Карлайль.

– О, нет, ни в коем случае, – перебил его милорд. – От моего брата мы будем держать все в секрете. Никто, за исключением вас и мистера Маккеллара, не будет знать, где я нахожусь и каковы мои намерения.

– И мистер Балли остается, стало быть, здесь… ага, он… стало быть, здесь, – сказал адвокат. – Так, так… А управление поместьем вы поручаете… ага, ага… – Затем он обратился ко мне и сказал: – Мистер Маккеллар, мы берем на себя весьма ответственную задачу, не правда ли?

– Без сомнения, сэр, – ответил я.

– Да, да, без сомнения, – сказал он. – И мистер Балли, стало быть, не будет иметь никакого голоса?

– Не будет иметь никакого голоса, – повторил милорд, – и, надеюсь, никакого влияния на ваши распоряжения. Я должен сказать вам, что мистер Балли плохой советчик.

– Так, так… – сказал адвокат. – Ну, а что же, сам он имеет какие-нибудь средства или он их уже прожил?

– Насколько мне известно, он все свои средства потратил, – сказал лорд. – И так как я знаю, что у него ничего нет, то я предоставляю ему жить здесь, в доме, и он будет иметь стол, отопление и освещение.

– Ну-с, а денежную сумму вы не будете выдавать ему? – спросил адвокат. – Видите ли, так как вы возлагаете на меня весьма серьезную обязанность, и я беру на себя немалую ответственность, то я желал бы в точности исполнить все ваши желания, и поэтому мне интересно знать, что мне ответить мистеру Балли в случае, если он потребует денег?

– Прошу вас ничего ему не давать, – сказал лорд. – Я настолько недоволен его поведением, что вовсе не желаю делиться с ним деньгами.

– Да и что касается денег, – присовокупил я, – то он промотал и свои собственные, и огромную часть наших. Потрудитесь взглянуть на эту расписку, мистер Карлайль. Я обозначил тут всю сумму денег, которую мы выслали мистеру Балли за последние пятнадцать или двадцать лет. Обратите внимание, сумма немаленькая.

Мистер Карлайль присвистнул.

– Однако, нечего сказать, недурно! – сказал он. – Я не имел об этом ни малейшего понятия. Извините, милорд, что я вам надоедаю, но мне крайне необходимо знать, как вы желаете действовать впоследствии по отношению к мистеру Балли? Может случиться, что мистер Маккеллар умрет, и тогда я один остаюсь ответственным лицом. Так как мистер Балли разоряет имение, то не лучше ли было бы… гм… не лучше ли было бы, если бы вы предложили ему уехать куда-нибудь подальше?

– Почему вы желаете, чтобы именно я предложил ему это? – спросил милорд, глядя на мистера Карлайля.

– Потому что, насколько я могу судить, он причинит вам немало неприятностей, оставаясь здесь, даже если вас здесь не будет. По-видимому, он не является утешением семьи.

Милорд сильно сморщил лоб.

– Черт бы его побрал, провалился бы он совсем! – закричал он и налил себе стакан вина, но когда он поднес стакан к губам, рука его до такой степени дрожала, что половина той порции вина, которую он налил себе, разлилась ему на грудь.

Это было уже второй раз в моем присутствии, что вдруг во время серьезного и делового разговора лорд, не будучи в силах сдержать себя, явно выказывал ненависть, которую он питал к брату.

Я взглянул на мистера Карлайля, а тот взглянул на меня, и затем мы с известным скрытым любопытством принялся следить за дальнейшими движениями лорда Генри.

Внезапная вспышка гнева моего патрона еще сильнее укрепила меня в том убеждении, что ему, ради его здоровья, необходимо уехать и не подвергаться неприятностям.

После этой внезапной вспышки другой не последовало, и мы спокойно продолжали беседовать. Мистер Карлайль, как все адвокаты, говорил тихо и медленно. Из дальнейших слов адвоката мы могли понять, что слухи о странном поведении мастера Баллантрэ во время его последнего пребывания в Деррисдире все-таки ходили, и, судя по этому, можно было заключить, что если он будет продолжать вести себя так, как он вел себя, когда находился в поместье в последний раз, то он быстро потеряет расположение своих приверженцев.

– Говоря откровенно, я не удивляюсь тому, что вы изволили сделать такого рода распоряжения, милорд, и что вы отстранили мистера Балли от всякого участия в управлении имением, – сказал адвокат. – Когда он был в последний раз в Деррисдире, то относительно его ходили различные толки, и я не скажу, чтобы очень хорошие. Говорили, между прочим, о какой-то женщине, живущей в С.-Брайде, которую мистер Балли чуть ли не истязал и к которой, напротив, вы относились чрезвычайно милостиво. Понятно, что были и такие люди, которые не верили этим толкам, но, во всяком случае, разговоров по этому поводу было много. Я лично не знал, кому и чему мне верить, но после того, как я увидел бумагу, которую показал мне мистер Маккеллар, я убедился, что это джентльмен, которому доверяться не следует. Не правда ли, мистер Маккеллар? Мы, надеюсь, не дадим ему воли?

Остальная часть этого дня, имевшего немаловажное влияние на всю нашу последующую жизнь, прошла довольно благополучно. Мы решили не терять из виду нашего врага и наблюдать за всем, что он делал. Я взялся присматривать за ним и разыгрывал роль какого-то караульного. Он не замечал, что за ним следят, и, по-видимому, воображал, что мы не оставляем его одного из любезности, поэтому он принял необыкновенно довольный и важный вид.

Меня крайне возмущала хитрость этого человека и его стремление выведать все, что происходило в этом доме до его появления. И он умел так ловко выпытывать, что, несмотря на всю мою осторожность и на то, что я был все время настороже, раньше чем я успел опомниться, он узнал уже от меня многое, чего бы ему не следовало знать. Наподобие костоправа, делающего человеку перевязку после того, как он повредил себе руку или ногу, – ну, положим, если он свалился с лошади и расшибся – и затрагивающего больное место пострадавшего, Баллантрэ умел с удивительной ловкостью затронуть как раз больное или, вернее, слабое место здоровых людей. И его обмануть было крайне трудно. Взгляд у него был удивительно проницательный, а язык острый как нож.

Как я ни старался скрыть от мастера Баллантрэ то, что делалось у нас в доме, ему все-таки удалось устроить так, что я проговорился насчет того, как сильно лорд Генри любит своего сына и как страшно он его баловал. О маленьком Александре мастер Баллантрэ говорил особенно много и, по-видимому, интересовался им более, чем остальными членами семьи лорда, и это обстоятельство возбудило тотчас во мне подозрение и заставило меня быть еще более настороже и не спускать с нашего врага глаз, дабы он не мог свести компанию с нашим маленьким Александром.

Ребенок при встрече с дядей показал, что он его боится; по всей вероятности, лорд Генри наговорил мальчику про мастера Баллантрэ что-нибудь такое, что напугало его, и поэтому он дичился его и его спутника. Мастер Баллантрэ, без сомнения, заметил это, и я уверен, что он задался целью завоевать расположение любимца своего брата. Что его намерения должны были увенчаться успехом, в этом не могло быть никакого сомнения: мастер Баллантрэ был красив собой, красноречив и так интересно рассказывал о своих путевых приключениях, что слушать его можно было с величайшим интересом, и ему было чрезвычайно легко завоевать расположение и интерес мальчика, у которого воображение было необыкновенно живое.

Джон Поль покинул дом лорда только в то утро, в которое мастер Баллантрэ приехал. Нельзя предполагать, чтобы он не проговорился в присутствии Александра о том, что дядя его и любимец Джона Поля путешествовал, и я уверен, что он не раз рассказывал своему маленькому барину о приключениях мастера Баллантрэ. Теперь сам герой, с которым произошли всевозможные приключения, был налицо, теперь он мог сам рассказать о морских сражениях, в которых он участвовал, о поражениях, которые он терпел, о бегстве с корабля и о странствовании по дремучим лесам Америки, и вдобавок еще о своем пребывании в Индии.

Я отлично знал, до какой степени подобные интересные рассказы действуют на воображение мальчуганов. Я понимал, что, несмотря на самое строгое запрещение, ребенок все равно будет искать общества этого интересного человека, и что пока мастер Баллантрэ будет в доме, мальчик всячески будет стараться встретиться с ним, а тот, разумеется, будет делать все, что от него зависит, чтобы развратить ребенка. Если можно сделать змею ручной, чего некоторые действительно достигают, то дело не трудное приручить птенчика, бегающего в коротеньких панталончиках, и приворожить его к себе.

Мне поневоле пришел в голову один случай, свидетелем которого я сам был. В то время как я был студентом, в отдаленной части того города, где я жил, проживал один старый матрос. Каждую субботу к этому матросу приходила целая толпа ребятишек и слушала рассказы о морских путешествиях. Я сам много раз проходил мимо лачужки этого матроса и удивлялся тому, какая масса детей приходила к нему слушать его рассказы. Они сидели целыми группами на земле и жадно прислушивались к тому, что рассказывал старик. И между тем многие из мальчишек не любили этого старика, иные его даже ненавидели, но как только наставала суббота и они освобождались от занятий, они тотчас отправлялись к старому, грубому матросу и просиживали у него целые часы. Когда старик напивался, иные в ужасе убегали от него, и другие, более храбрые, бросали в него камнями, но в следующую же после этого субботу они снова приходили к нему и снова проводили с ним время.

Когда я вспомнил о старом моряке и о том, какое чарующее, обаятельное впечатление производил на детей этот грубый, пьяный матрос, то я с ужасом представлял себе, насколько сильно будет то влияние, которое на мистера Александра произведет его красноречивый, изящно одетый дядя. Не могло быть никакого сомнения в том, что свое влияние он употребит исключительно для того, чтобы испортить нравственность ребенка, чтобы развратить его, и вот этому-то необходимо было воспрепятствовать.

Как только я заметил, что мастер Баллантрэ интересуется маленьким Александром, – он в самое короткое время три раза упомянул о нем, – мне показалось, будто предо мною разверзлась пропасть. Я ясно понял, что мастер Баллантрэ расспрашивает меня с таким интересом обо всем, что касается ребенка, именно потому, что он сообразил, что Александр – это идол лорда Генри, и вот к нему-то ему и хотелось подобраться. Александр в нашем раю был тем же самым, что в настоящем раю была Ева, и вот змей-искуситель в образе мастера Баллантрэ подкрадывался теперь к нашей Еве.

Нечего и говорить, что как только я удостоверился в том, что нашему маленькому Александру грозит опасность, а моему дорогому лорду грозит удар, я, не медля ни секунды, стал снаряжать своих господ в дорогу. С той минуты я, кажется, не позволил себе даже вздохнуть свободно, а все время бегал по дому то туда, то сюда; я то следил за тем, что делают мастер Баллантрэ и его индус, то укладывал на чердаке вещи в чемодан, то посылал Макконоки с уложенными вещами по боковой дорожке к тому месту, откуда вещи должны были быть отправлены, то на секунду забегал в комнату миледи и советовался с ней то насчет одного, то насчет другого. Но все это я делал незаметным образом, чтобы мастер Баллантрэ ни о чем не догадался. На вид казалось, будто ничего особенного не совершалось и будто семья и не думала покидать дом своих предков, тогда как втайне происходили самые энергичные приготовления к отъезду.

Если мастер Баллантрэ время от времени и замечал усиленную беготню, то он, по-видимому, не придавал ей никакого значения и, по всей вероятности, приписывал ее только его неожиданному появлению, приводившему обыкновенно его родных в некоторое замешательство.

Ужин кончился, хозяева со своими гостями обменялись холодными пожеланиями спокойной ночи, и все – как гости, так и хозяева, разошлись по своим комнатам. Я последовал за мастером и его приятелем в комнату последнего. Мастеру Баллантрэ и его индусу мы отвели комнаты в северном флигеле здания, по той причине, что комнаты эти находились далеко от тех комнат, в которых помещался лорд со своим семейством, и потому что флигель этот можно было запереть, и таким образом Баллантрэ и его индус были совершенно отделены от лорда и его семьи.

Мастер Баллантрэ относился к своему индусу чрезвычайно ласково; не знаю, считал ли он его своим другом, или Секундра Дасс был его слуга, но только он заботился о нем удивительно нежно. Он собственноручно затопил у него в комнате камин, так как тот жаловался на холод, попросил, чтобы я велел подать ему рис, который по просьбе Баллантрэ был для него приготовлен, и ласково беседовал с ним на индостанском языке, в то время как я, стоя тут же, делал вид, что мне очень хочется спать.

Спустя некоторое время мастер Баллантрэ заметил, что я хочу спать, так как я громко начал зевать, и сказал:

– Я вижу, что у вас остались те же самые привычки, которые у вас были и раньше: вы встаете, по всей вероятности, так же рано, как и прежде, и поэтому так же рано ложитесь спать. Убирайтесь отсюда, ваша зевота мне надоела.

Я отправился к себе в комнату, снял сапоги, потушил свечу и улегся на часок. Ровно через час я снова зажег свечу, надел войлочные туфли, которые я носил во время болезни милорда, и отправился в апартаменты лорда Генри, чтобы разбудить его и членов его семьи. Милорд и миледи, мисс Катарин, мистер Александр и прислуга леди Генри, Христина, все были уже одеты и ждали только моего появления. Так как я решительно от всей прислуги, за исключением Христины и Макконоки, держал в секрете, что милорд с семейством уезжает, то не мудрено, что, видя, что делается что-то необыкновенное, то один, то другой из людей показывались в дверях и с бледными как полотно лицами смотрели на то, что у нас творилось. Мы вышли из потаенной двери и боковыми дорожками прошли через парк. Было совершенно темно, одна или две звездочки блестели лишь на небе, но свету от них было немного; вследствие этого мы в начале нашего путешествия, прежде чем глаза наши привыкли к темноте, натыкались и на пни, и на кусты.

За парком, на тропинке, ведшей в лес, Макконоки ждал нас, держа в руке большой фонарь, так что теперь по освещенной дороге нам было уже гораздо легче идти. Мы шли все время молча, никто из нас не говорил ни слова. Пройдя с четверть мили, мы дошли до того места, которое называлось «Орлы», и где начиналась уже более болотистая местность, и там, на проезжей дороге, мы увидели две кареты с зажженными фонарями, нанятые для лорда и его семейства. Я с милордом и миледи обменялся лишь двумя-тремя словами, они дали мне еще несколько поручении, затем последовало крепкое рукопожатие; милорд, миледи, дети и Христина уселись в кареты, лошади дернулись и пустились бежать вперед, а кареты быстро покатили по улице, и мы с Макконоки остались на месте и смотрели вслед уезжавшим. Неподалеку от Картмора путешественникам пришлось ехать медленнее, так как им надо было взбираться на возвышенность. По всей вероятности, они, медленно поднимаясь на гору, взглянули в нашу сторону и увидели, что мы все еще стоим на том месте, где мы с ними простились, потому что мы заметили, как кто-то из них снял фонарь, прикрепленный к карете, и три раза на прощанье махнул им в нашу сторону.

И после этогоони исчезли из виду и, бросив в последний раз взор на кровлю своего родного дома, умчались вперед, с целью переехать в незнакомую им страну. В то время как я с Макконоки стояли все на том же месте, где я простился со своим лордом и со своей леди, я почувствовал страшную тоску. Я в первый раз в жизни понял, что я одинок, и сознание этого причиняло мне глубокие страдания. Когда дорогие моему сердцу люди уехали, мне показалось, что я нахожусь в изгнании и что я в своем собственном отечестве – чужой, а что там, куда уехали мои дорогие господа, там моя родина.

Остальную часть этой ночи я провел, разгуливая по проезжей дороге взад и вперед, предаваясь мыслям о прошедшем и будущем. Я сначала с нежностью думал о тех дорогих моему сердцу людях, отправившихся в далекий путь, а затем начал думать о том, что мне предстоит исполнить, и тут уж я почувствовал прилив энергии, и плаксивое настроение мое прошло.

Начало рассветать, из-за холмов стало выглядывать солнце, домашние птицы начали кричать, а из труб хижин и крестьянских домов стал подниматься дым. Я понял, что мне пора возвратиться домой, и я медленно пошел обратно по той же дорожке, по которой я недавно прошел впотьмах, в то время как теперь вокруг меня становилось все светлее и светлее, и солнце все сильнее и сильнее освещало крышу дома лорда Деррисдира.

Когда время завтрака настало, я отправился в зал и велел доложить мастеру Баллантрэ, что завтрак подан. Я нисколько не волновался и ждал его появления совершенно спокойно.

Войдя в зал, мастер Баллантрэ с удивлением взглянул на пустую комнату и на три прибора, стоявшие на столе, и сказал:

– Что это так мало приборов? По какому это случаю?

– К этому числу приборов вам придется теперь привыкнуть, – сказал я. – Больше приборов у нас теперь не будет.

Он пристально взглянул на меня и спросил:

– Что вы хотите этим сказать?

– Вы, ваш друг, мистер Дасс, и я, вот и вся наша компания, – сказал я. – Вы должны будете довольствоваться обществом вашего друга и моим, так как милорд, миледи и дети уехали.

– Да ну! Что вы говорите! Может ли это быть? – сказал он. – Впрочем, если это действительно так, то я, во всяком случае, не понимаю, почему нам не сесть и не позавтракать. Ведь завтрак остынет. Прошу вас, мистер Маккеллар, садитесь, – сказал он, занимая хозяйское место во главе стола, которое я собирался занять. – Ну-с, а теперь, пока мы будем есть, я попрошу вас рассказать мне подробно о том, когда и куда мой братец с семейством уехали.

Я заметил, что, хотя он и был взволнован, он не хотел этого показать, и я решил также не выказывать ни малейшего волнения и говорить самым холодным и спокойным тоном.

– Я имел как раз в виду предложить вам сесть на хозяйское место, – сказал я, – так как я твердо помню, что вы член семьи, покинувшей этот дом, а я некто иной, как гость, поэтому место хозяина за столом я предоставляю вам.

Вначале он действительно играл роль любезного хозяина, разговаривая со мной, давал различные приказания Макконоки, который принимал их с недовольным выражением лица, но чаще всего он обращался к Секундре Дассу.

Так это продолжалось некоторое время, но затем он обратился ко мне и спросил каким-то небрежным тоном:

– Ну-с, а куда мой милейший братец с семейством уехал?

– В этом отношении я не могу удовлетворить ваше любопытство, мистер Балли, – ответил я: – Я не имею приказаний сообщить кому бы то ни было об этом.

– Даже мне? – сказал он с ударением на слове «мне».

– Решительно никому.

– Нечего сказать, чрезвычайно мило со стороны милорда! – сказал Баллантрэ. – C'est de bon ton! Ну, a как же насчет меня, дражайший мистер Маккеллар, какие «они» изволили сделать распоряжения?

– Вы будете иметь стол и постель, – сказал я. – Кроме того, я имею право выдавать вам вино, стоящее у нас в погребе, и я должен сказать вам, что запас у нас порядочный. Вам стоит только обращаться со мной любезно, что вовсе не так трудно, и вы будете иметь, когда вам будет угодно, лошадь для верховой езды и бутылку вкусного вина.

Он выслал Макконоки из комнаты и затем спросил:

– Ну, а насчет денег? Как насчет денег? Что, мне также следует хорошо вести себя, чтобы получить карманные деньги от моего дражайшего друга Маккеллара? Великолепно. Стало быть, я нахожусь теперь на положении маленького мальчика, перешел в ребяческий возраст.

– Я не имею никаких указаний насчет того, чтобы выдавать вам деньги, – сказал я. – Но если вы будете умеренны в ваших требованиях, то я могу взять на себя ответственность и выдать вам небольшую сумму.

– Если я буду умерен в своих требованиях! – повторил он. – И вы будете выдавать мне эту сумму? – Он встал и, взглянув на висевшие на стене портреты своих предков, сказал: – Благодарю вас, благодарю вас во имя моих предков. – Затем сел и продолжал ироническим тоном: – Ну, а как насчет Секундры Дасса? Какие насчет него сделаны распоряжения? Не может быть, чтобы вы на общем совете не обсудили этого вопроса?

– В первый же раз, как я буду писать милорду, я попрошу его дать мне по поводу этого вопроса надлежащие указания, – ответил я.

Он сразу переменил тон и, облокотившись на стол и пристально глядя на меня, спросил:

– И вы воображаете, что то, что вы говорите, чрезвычайно умно?

– Я исполняю только то, что мне приказано, мистер Балли, – сказал я.

– Вы чрезвычайно скромны, но нельзя сказать, чтобы вы были очень умны, – сказал мастер Баллантрэ. – Вы сказали мне вчера, что со смертью моего отца я потерял ту силу, которую я прежде имел. Почему же в таком случае такой знатный пэр, как мой брат, посреди мрака ночи убежал из дома своих предков, как только я появился? Он до такой степени поторопился, что даже не сообщил о том, куда он едет, правительству, которое должно было бы знать, где он находится. Поторопился до такой степени, что не простился со своими крестьянами и, оставив меня на «родительском» попечении достопочтенного Маккеллара, поспешил удрать. Все это указывает на страх, и на весьма сильный страх предо мной.

Я хотел было доказать ему, что он ошибается, выставив ему на вид аргументы, которые, положим, не имели особенно веского значения, но он даже не обратил никакого внимания на мои слова и продолжал:

– Да, я повторяю, что это указывает на весьма сильный страх, и я нахожу, что страх этот весьма основательный. Я приехал в этот дом, питая к нему отвращение. После того, что случилось во время моего последнего пребывания здесь, я, понятно, не мог иметь ни малейшего желания явиться сюда, и если я все-таки сюда приехал, то только потому, что меня заставила крайняя необходимость сделать это. Мне нужны деньги. Я во что бы то ни стало должен их иметь. Вы не желаете дать мне деньги добровольно, ну, что же, в таком случае я силой заставлю вас дать их мне. Вместо того, чтобы прожить здесь неделю и уехать, как я сначала предполагал, я останусь здесь до тех пор, пока не выведаю, куда эти дураки удрали. Я последую за ними, и когда я настигну их, я ворвусь в их гнездо и разрушу его. Пусть они боятся меня! Они боятся не напрасно. Они будут еще дрожать предо мной, за это я вам ручаюсь. Вот тогда я и посмотрю, какую сумму милорд Деррисдир предложит мне за то, чтобы откупиться от меня, – сказал он тоном, в котором выражались бесконечная злоба и ненависть, – и тогда я еще подумаю, на что мне решиться: взять ли мне деньги или насладиться местью?

Я был крайне удивлен, слышав от мастера Баллантрэ такое откровенное признание. Он, по-видимому, был так сильно рассержен внезапным отъездом милорда и тем, что он временно остался в дураках, что не взвешивал своих слов и говорил все, что приходило ему на ум.

– И вы воображаете, что то, что вы говорите, чрезвычайно умно? – сказал я, повторяя его фразу.

– Судите как знаете, но последние двадцать лет я жил исключительно этим умом, – ответил он, глядя на меня гордо и надменно улыбаясь.

– И, благодаря ему, дошли до состояния нищего, если можно так выразиться, – сказал я, – хотя нищий даже еще слишком нежный эпитет для вас.

– Я прошу вас заметить, мистер Маккеллар, – закричал мастер Баллантрэ с горячностью, которая, впрочем, очень шла ему, – что я очень вежлив как в разговоре, так и в обращении с людьми, и что я советовал бы вам взять с меня пример в этом отношении, если вы желаете, чтобы мы были друзьями.

В продолжение всего этого разговора между мной и мастером Баллантрэ меня раздражало то обстоятельство, что Секундра Дасс не спускал с меня глаз. Ни я, ни мастер Баллантрэ не дотронулись до еды, мы не спускали друг с друга глаз, и, кажется, то, что мы чувствовали, ясно выражалось на наших лицах, и это было вполне естественно; но почему индус смотрел на меня таким взглядом, будто он понимает то, что мы говорим, это меня крайне удивляло. Мне пришло в голову, не понимает ли он по-английски, но я тотчас отогнал эту мысль и успокоился тем, что, вероятно, он смотрел на меня и на мастера Баллантрэ только потому так пристально, что он по выражению лиц и по интонации голосов сообразил, что мы ссоримся, и что друг его недоволен мной. Если он и понял что-нибудь, так разве то, что разговор идет о каком-то важном вопросе.

Мы с мастером Баллантрэ и его индусом жили уже три недели в Деррисдире. В продолжение этих трех недель между мною и мастером Баллантрэ завязались те отношения, которые я могу обозначить словом: интимность. Вначале он был иногда вежлив, а порою, следуя своей прежней привычке, издевался надо мной, и я во всем подражал ему до известной степени. Благодаря Богу, я не боялся теперь больше ни его злого, сердитого лица, ни лезвия сабли; я был теперь несравненно храбрее.

Мне пикировка с мастером Баллантрэ доставляла даже некоторое удовольствие, она занимала меня. Когда он позволял себе говорить резкости, я отвечал ему тем же, и мои ответы на его глупые выходки были большей частью весьма удачны, так что даже он сам потешался ими. Однажды во время ужина, я сострил до такой степени удачно, что привел его в восторг. Он смеялся без конца и никак не мог вспомнить о том, что я сказал, чтобы тотчас не начать хохотать.

– Кто бы мог подумать, что у этой старой бабы столько остроумия, – смеялся он, указывая на меня.

– Это не остроумие, мистер Балли, – сказал я, – а это просто юмор, которым отличаются все шотландцы. Самый простой, сухой юмор.

После этого дня он никогда уже больше не говорил мне дерзости, и если желал, чтобы я услужил ему, то прибегал обыкновенно к любезным шуточкам. Особенно любезно он относился ко мне и особенно весело он дурачился, когда он желал получить лошадь для верховой езды, бутылку вина или немного денег. В таких случаях он начинал заигрывать со мной как школьник, и вел себя вроде того, как добродушный сын-шалун ведет себя, когда он желает выпросить что-нибудь у своего отца. Я, разумеется, удовлетворял его просьбы, и мы оба хохотали и дурачились. Я с каждым днем замечал, что он все больше и больше ценит меня и уважает меня, и это льстило моему самолюбию. Чем дольше мы жили вместе, тем любезнее он со мной обращался, и теперь уже его обращение со мной было не столько фамильярно, сколько дружественно. Порою эта внезапная дружба ко мне человека, который раньше меня терпеть не мог, возбуждала мое подозрение, но я долго не останавливался на этой мысли и очень скоро успокаивался.

Мастер Баллантрэ очень редко уезжал из дому, и когда его приглашали в гости, большей частью отказывался от этих приглашений и оставался дома.

– Нет, – говорил он, – мне неохота ехать куда бы то ни было. Что мне делать с этими тупоумными вельможами? Лучше я останусь дома, и мы с вами, Маккеллар, разопьем бутылочку вина и поболтаем по душам.

Он очень часто выражал сожаление по поводу того, что раньше обращался со мной недостаточно любезно и не умел ценить меня по достоинству.

– Видите ли, – говорил он мне, – все это происходило оттого, что вы стояли на стороне моих врагов. Положим, что вы и теперь держите все ту же сторону. Но что об этом говорить! Не стоит. Мы были бы с вами самыми лучшими друзьями, если бы вы не были таким ярым приверженцем моего брата.

Ты согласишься со мной, мой благосклонный читатель, что с моей стороны было весьма естественно, что я поддался ласкам и любезностям этого человека. Я вообразил, что за последние годы он несколько изменился, хотя и довольно поздно, но все-таки оценил мои заслуги и понял, что раньше он относился ко мне несправедливо. Все это я думал, и мысли эти успокаивали меня, когда в мою душу закрадывалось подозрение. Я был теперь уверен, что мастер Баллантрэ не имеет никаких злых намерений, и меньше наблюдал за ним, чем прежде. Не думай, мой читатель, что я желаю оправдаться перед тобой, наивность моя заслуживает полнейшего порицания, но я говорю это только для того, чтобы объяснить тебе, почему я на некоторое время перестал быть сторожевой собакой и как бы заснул. Но спать мне пришлось недолго; меня разбудили, и когда я очнулся, то, к сожалению, убедился, что слишком долго проспал.

Дело в том, что я обращал слишком мало внимания на индуса, на друга мастера Баллантрэ. Он свободно разгуливал себе по всему дому, своими тихими, неслышными шагами приходил то в одну комнату, то в другую, и всегда находился именно там, где я никак не ожидал его встретить. Когда я подходил к нему, он принимал обыкновенно крайне невинный вид, а когда я обращался к нему с вопросом, делал такое изумленное лицо, как будто он не понимал, что я говорю, или же просто, взглянув на меня с удивлением, низко кланялся и поспешно убегал оттуда, где я его заставал. С мастером Баллантрэ он не говорил иначе, как на своем родном языке, и поэтому я был уверен, что он по-английски совсем не умеет говорить. Он казался мне таким спокойным, робким и даже безобидным, что я предоставлял ему гулять по дому сколько ему было угодно, и даже чувствовал к нему сожаление за то, что он, словно изгнанник, живет в чужой стране.

Но, как оказалось, Секундра Дасс отлично понимал английский язык и в то время, как я его нисколько не боялся и воображал, что он по-английски не смыслит, он подслушивал, что я говорил, и, очевидно, выведал секрет, куда уехал лорд Генри, который я так тщательно хранил.

Когда я узнал о том, что мастеру Баллантрэ известно, куда уехал милорд, меня это известие поразило словно громом. Это случилось следующим образом.

В дождливый, бурный вечер мы после ужина, как обычно, сидели и болтали веселее, чем когда-либо, когда мастер Баллантрэ вдруг сказал:

– Болтать тут с вами чрезвычайно приятно, но лучше, если мы займемся теперь укладкой наших вещей.

– Как так? – спросил я. – Разве вы уезжаете?

– Я надеюсь, что мы все уедем завтра, – ответил мастер Баллантрэ. – Сначала в Глазго, а оттуда в нью-йоркскую провинцию.

Насколько мне помнится, я громко застонал.

– Да-с, вот оно как! – сказал мастер Баллантрэ. – Стало быть, мы едем. Я похвастался, думал, что мне в неделю удастся выведать адрес моего братца, а между тем это дело взяло у меня двадцать дней. Но это ничего, если я потерял время на отыскивание адреса, зато я постараюсь избрать теперь самый короткий путь и приехать к моему братцу как можно скорее.

– Да разве у вас есть деньги на дорогу? – спросил я.

– Дорогой и гениальный Маккеллар, есть, разумеется, есть, – сказал он. – В то время, как я каждый день по шиллингу выпрашивал у своего «папеньки» Маккел-лара, я запасся необходимыми средствами для своего путешествия. Если вы хотите ехать с нами, то можете сами платить за себя; у меня хватит денег только, чтобы заплатить за Секундру и за себя, а уж вы берите деньги, откуда хотите. Лишних средств у меня нет. В нашем экипаже, который приедет завтра за нами, есть одно место, рядом с кучером, которое я могу предоставить в ваше распоряжение за весьма умеренную плату, и в таком случае весь наш зверинец может ехать вместе: сторожевой пес, обезьяна и тигр.

– Я поеду с вами, – сказал я.

– Я так и думал, – сказал мастер Баллантрэ. – Вы были свидетелем моей неудачи, и вы будете теперь свидетелем моей победы. Я пригласил вас с собой, но не взыщите, если вы под дождем вымокнете до костей.

– Вы пригласили меня ехать с собой, потому что вы пожелали это сделать, больше ничего, и потому что вам трудно было бы уехать без моего ведома, – сказал я.

– Положим, что так, – ответил он. – Вы, как обыкновенно, правильно рассудили. Вы знаете, что я никогда не борюсь против того, чего изменить нельзя, и мирюсь с необходимостью.

– Мне кажется, что отговаривать вас ехать не стоит, это все равно ни к чему не приведет? – спросил я.

– Ровно ни к чему, – ответил он.

– Но, быть может, вы дадите мне время написать милорду… – начал было я.

– И какой, по вашему мнению, последует ответ? – спросил он.

– Да, – сказал я, – вот в этом-то и вся задача.

– Вы видите сами, – сказал мастер Баллантрэ, – что самое умное, что я сделаю, это если я отправлюсь в нью-йоркскую провинцию сам. Да и что говорить об этом! Завтра в семь часов утра экипаж будет стоять у ворот и мы отправимся в путь. Не думайте, что я, как это делают «некоторые люди», велю экипажу ждать меня где-нибудь, ну, положим, на том месте, которое носит название «Орлы», и что я боковыми дорожками стану пробираться к нему; о, нет, я выйду из подъезда и преспокойно усядусь в карету.

Я теперь окончательно рассудил, что мне нужно делать.

– Можете вы подождать меня четверть часа в карете, когда мы приедем в С.-Брайд? – спросил я. – Мне необходимо переговорить с мистером Карлайлем.

– Даже целый час, если вам угодно, – сказал он. – Я понимаю, что вам нужны деньги для путешествия, так как на меня вам нечего рассчитывать, и поэтому не мешаю вам устраивать ваши дела. Вы отлично можете доехать до Глазго верхом.

– Ну, и отлично, – сказал я. – Я никогда не думал, что мне придется уехать из Шотландии.

– Ничего, если вы будете тосковать по родине, так я вас развеселю, – сказал он.

– Мне думается, что путешествие это будет весьма неудачное, – сказал я. – У меня предчувствие, что именно для вас оно скверно кончится.

– Вы можете предсказывать, что вам угодно, я вам не мешаю, – сказал он, – но верить вашим предсказаниям я не намерен.

В эту минуту со стороны Сольвейского залива подул сильный ветер, и крупные капли дождя застучали прямо в окно.

– Знаете ли вы, что предсказывает нам этот ветер? – поддразнил меня мастер Баллантрэ. – Он предсказывает, что некий Маккеллар будет чрезвычайно сильно страдать от морской болезни.

Я ушел к себе в комнату, но я находился в таком возбужденном состоянии, что у меня не было даже и желания спать. Я зажег свечу и сел возле окна. Ветер так завывал и был до такой степени силен, что, несмотря на то, что дом был каменный, он порою даже дрожал; ветер, по-видимому, старался или вырвать оконную раму или сорвать крышу, но, во всяком случае, причинить дому какой-нибудь вред. И в то время, как я сидел и прислушивался к его гулу, мне делалось жутко, и мне в голову приходили такие страшные мысли, что волосы у меня становились дыбом. Я представлял себе несчастного Александра совсем развращенным ребенком, моего патрона – мертвым, или еще хуже чем мертвым, семейный очаг его разрушенным, а миледи Генри повергнутой в отчаяние. Все это, несмотря на то, что на улице было совершенно темно, я, глядя в окно, ясно видел, и в то время как я несказанно мучился этими видениями, ветер все завывал и как бы смеялся над моей бездеятельностью.