Жемчужина Востока

Глава XVIII. Последний бой Израиля

Начало светать, но в этот день люди напрасно ждали появления дневного светила. Густой соленый туман наполнил воздух. Мириам благословляла этот туман, зная, что ей не пережить второго дня под палящими лучами солнца. Она уже сильно ослабела, так как не видела никакой пищи уже вторые сутки и не утоляла жажды ничем, кроме росы, но, пока туман скрывал солнце, она чувствовала, что жизнь еще не покидает ее.

Под прикрытием того же тумана Халев ухитрился подойти к Вратам Никанора, и, хотя взойти на стену не было возможности, так как ворота охранялись и были заперты тяжелыми болтами, все же он нашел способ, привязав к стреле холщовый мешок с кожаной флягой, наполненной водой, и коркой черствого хлеба, забросить все это на крышу здания так ловко, что стрела с мешком упала к самым ногам Мириам. Девушка зубами развязала шнурки мешка и с жадностью принялась грызть черствый хлеб. Но воспользоваться живительным напитком, заключавшимся во фляге, она не могла, так как руки ее были связаны за спиной. Мучимая целыми тучами насекомых, мошек и мух, несчастная девушка не имела даже возможности защитить себя от них. Вдруг она заметила несколько железных кольев, вбитых в мраморный столб, к которому она была прикована. Один из них, очень острый, оказался вбитым не до конца, и Мириам пришла мысль, что об него можно перетереть веревку, связывающую ее руки.

Встав спиной к столбу, Мириам принялась за работу, но она чрезвычайно утомляла ее, тем более что силы ее были уже на исходе, а затекшие руки страшно болели, и от прикосновения к железу кожа на них лопалась, причиняя новые мучения. Девушка плакала от боли, но все-таки продолжала тереть веревку. Настала ночь, а работе ее все еще не было конца. А силы ее убывали.

Под прикрытием тумана римляне приблизились к воротам, движимые чувством любопытства, окликнули ее, стали расспрашивать, за какое преступление она тут привязана. Она ответила им по-латыни: ее осудили за то, что она спасла одного римлянина. Но тут целый град стрел и копий принудил их отступить от ворот. Однако ей показалось, что один из них подбежал к своему начальнику и доложил ему о чем-то, а тот отдал какое-то приказание.

Между тем евреи готовились к бою. Не менее четырех тысяч столпилось во Дворе Израиля. Вдруг ворота распахнулись, зазвучали трубы. Словно поток, прорвавший плотину, устремились евреи во Двор женщин, смяв часовых, форпосты и сторожевую цепь римлян. Но легионеры были уже наготове и, сомкнув стальные ряды своих щитов в сплошную стену, отразили евреев, как непоколебимая скала отражает стремительный поток. Однако евреи не хотели отступать и бились отчаянно до тех пор, пока сам Тит не двинулся на них со своим отрядом всадников и не погнал, как стадо овец, из Двора женщин. Всех раненых римляне тут же прикончили, но во Двор Израиля не пытались ворваться.

Только некоторые военачальники подъехали к самым воротам и крикнули, что Тит пощадит их храм и дарует им жизнь, если они сдадутся. На это им отвечали насмешками, издевательствами и оскорблениями. Титу очень хотелось спасти храм, и, невзирая на сопротивление осажденных, он приказал послать несколько тысяч римлян тушить ограды и жилые строения храма. Между тем защитники последнего больше уже не нападали и на новые вылазки не отваживались, а искали укрытия от стрел и камней, которые метали во двор катапульты и баллисты римлян. Некоторые евреи лежали в унылом безмолвии под прикрытием стен, другие громко стонали, ударяя себя в грудь и раздирая на себе одежды; женщины же и дети выли от голода и ужаса и нестерпимых мучений, проклиная свою судьбу и посыпая головы пеплом или землею.

Мириам видела все это, и душа ее содрогалась от ужаса. Она знала, что Халев жив: она видела, как после безумной атаки вернулся он во Двор Израиля весь в пыли и в крови. Много долгих месяцев прошло, прежде чем она снова увидела его.

Так угас и этот последний день длительной осады. Под вечер туман рассеялся, и последние яркие лучи солнца заискрились на золоченой кровле, шпилях великолепного храма Иерусалимского. Никогда, казалось, не был он так величествен и великолепен, как в этот последний вечер, окруженный почерневшими развалинами разрушенного города. Все стихло, даже стоны и вопли голодных евреев. В римском лагере тоже царило спокойствие. Солдаты варили ужин. Даже грязные стенобойные машины и баллисты прекратили свою истребительную работу. Но стаи орлов стали слетаться со всех сторон, садясь на стены храма, и вспоминались Мириам слова: «Где будет труп, туда соберутся и орлы». Страх охватил ее измученную душу, томительно захотелось вырваться на свободу и бежать отсюда, бежать куда глаза глядят. Снова принялась она за свою мучительную работу, силясь перетереть веревку, опутывающую ее руки, и вдруг почувствовала, что они свободны. Чувство невыразимой радости охватило все ее существо, хотя затекшие мышцы причиняли ей страшную боль, а когда она попробовала поднять руки, то чуть не лишилась чувств. С неимоверным усилием она все-таки подняла их, и кровь стала постепенно приливать к окоченевшим, посиневшим пальцам. Тогда она протянула обе руки к фляге и, развязав зубами тряпку, удерживавшую пробку, с жадностью припала пересохшими губами к живительной влаге. Дитя пустыни, она знала, что пить вволю, когда человек истомился жаждой, это смертельно опасно, и потому медленными, маленькими глоточками отпила половину фляжки воды, смешанной с вином.

Однако девушка была еще настолько слаба и изнурена, что даже эта смесь ее опьянила: у нее зашумело в голове, она не удержалась на ногах и потеряла сознание.

Очнувшись, она почувствовала себя несколько бодрее. Правда, голова была тяжела, но она вполне могла рассуждать и соображать. Теперь девушкой овладело непреодолимое желание освободиться от цепи, и она стала прилагать все свои усилия, но цепь была крепка, и вскоре она убедилась, что об этом и думать нечего. Обессиленная, обескураженная, она упала на колени и, закрыв лицо руками, заплакала, как ребенок.

Вдруг глухой шум и легкое сотрясение принудили ее встать и взглянуть вниз. Евреи столпились у ворот, которые теперь тихо распахнулись, и среди ночной тишины, словно стая черных воронов, устремились во Двор женщин на последнюю отчаянную схватку. Они хотели перебить тех солдат, которые по приказу Тита все еще силились потушить пожар, и врасплох обрушиться на спящий лагерь. Но это не удалось им: из-за ограды, воздвигнутой Титом перед своим лагерем, хлынули тысячи римлян, разя и уничтожая все на своем пути. Вдруг паника охватила несчастных сынов Израиля; с воплем отчаяния они бросились врассыпную, закрывая лица руками, затыкая уши, чтобы не видеть и не слышать, словно не римляне, а какие-то всесильные духи-истребители преследовали их.

На этот раз легионеры уже не только погнали их во Двор Израиля, но и сами хлынули туда за ними, некоторые даже опередили бежавших. Мигом ворота заняли римские караулы, новые легионы все прибывали и прибывали; вскоре римляне заполнили весь двор, проникнув даже в самое святилище и убивая беспощадно всех на своем пути. Теперь уже никто не останавливал их: битвы не было. Даже храбрейшие из еврейских воинов сознавали, что час их настал, Иегова отрекся от своего избранного народа. Они бросали оружие и бежали невесть куда.

Некоторые искали спасения в самом храме, но римляне последовали за ними и туда с факелами в руках. Мириам, обезумев от ужаса, смотрела вниз. Вдруг в одном из северных окон храма взвился яркий огненный язык; минута – и вся стена вспыхнула ярким пламенем. Все ярче и ярче разгоралось оно, глаза не могли более выносить этого огненного моря, а тем временем римляне сплошным потоком хлынули во Двор Израиля через Врата Никанора. Вдруг раздался крик: «Дорогу! Дорогу!» Мириам увидела человека в белой одежде с обнаженной головой и без оружия, но на великолепном коне. Знаменосцы несли впереди него штандарт римских орлов. То был Тит. Въехав во двор, крикнул центурионам, чтобы они скомандовали отбой легионерам – пусть вернутся назад, довольно тушить пожар. Но кто остановит обезумевших от жажды крови и грабежей солдат? Никакая сила в мире не могла теперь образумить их, даже приказ начальника.

Пламя охватило храм еще во многих местах. Тит со своей свитой вошел в него через Золотые ворота, взломанные и распахнутые, чтобы в первый и последний раз взглянуть на жилище Иеговы, Бога евреев. Из придела в придел шествовал Тит до самой святая святых, куда и вошел, приказав вынести оттуда золотые светильники и жертвенные сосуды, а также золотой стол.

И этот великолепный храм Иерусалимский, простоявший 1130 лет на священной вершине горы Мориа, сам стал величайшею жертвой всесожжения, какая когда-либо приносилась на этой горе. В жертвах не было недостатка: в своем безумном исступлении римляне убивали без жалости беззащитных людей, томящихся во Дворе Израиля. Трупами, точно ковром, был покрыт весь двор: в эту ночь умерло более десяти тысяч воинов, женщин, детей и священнослужителей, кругом все утопало в крови. Многие римляне с награбленными сокровищами падали, задыхаясь от недостатка воздуха.

Громадными снопами, на сотни футов вздымалось необъятное пламя пожара: воздух накалился, как в плавильной печи. Страшные стоны убиваемых, ликующие крики победителей и громкие крики тех евреев, которые наблюдали все это с кровель домов Верхнего города, слились в один протяжный, жалобный вопль. Несколько тысяч евреев успели, однако, перебежать через мост в Верхний город. Уничтожив за собой этот мост, они наблюдали оттуда за тем, что происходило по ту сторону долины, оглашая воздух непрерывным жалобным воплем. Мириам, видевшая это уничтожение и разрушение, не могла выдерживать далее всех ужасов и, свернувшись за мраморным столбом, задыхаясь от жары и смрада, стала молить Бога о смерти. Вдруг она вспомнила, что в ее фляге еще есть немного воды с вином. Она жадно припала губами к горлышку фляги и, выпив все до последней капли, снова легла у подножия своего столба и лишилась сознания.

Она пришла в себя, когда было уже светло. Из груды развалин храма Иродова, великолепнейшего здания в мире, вздымался в небо густой столб дыма и пламени, а через Двор Израиля римляне прокладывали себе дорогу через трупы или же расчищали путь, бросая трупы в огонь.

На жертвеннике теперь развевался римский штандарт, и легионеры приносили ему жертвы. Но вот к ним подъехал статный воин в сопровождении блестящей свиты, и они приветствовали его громкими криками: «Тит – император!» Именно здесь, на месте его торжества, победоносные легионы провозгласили своего полководца цезарем.

Однако борьба, как оказалось, не окончилась. На горящих стенах ограды собрались уцелевшие, самые отчаянные защитники храма Иерусалимского. Ограды рушились – они отступали к Вратам Никанора, которые еще оставались целыми. Римляне уже пресытились кровью и не стали их тут же убивать, но предложили им сдаться, но те не соглашались. Мириам, к несказанному своему ужасу, узнала среди них своего деда Бенони.

Римляне недолго уговаривали их, а стали по ним стрелять и перебили всех одного за другим, кроме старого Бенони – в него не попала ни одна стрела.

– Не стрелять! – приказал чей-то властный голос. – Принесите скорее лестницу! Это мужественный и отважный старик, к тому же один из членов Синедриона. Возьмите его живым!

Лестницу приставили, и по ней взобрались на стену римляне. Бенони отступил к самому краю обрушившейся стены, охваченный пламенем, но вдруг обернулся лицом к римлянам и в этот момент увидел Мириам. Мириам тоже смотрела на него, но она до того обессилела, что не могла сделать ни малейшего движения, не могла произнести ни одного звука, чтобы утешить несчастного старика.

– Сдайся! – кричали между тем римляне, боясь приближаться к горящим развалинам. – Сдайся, безумец; Тит дарует тебе жизнь!

– Для того чтобы влачить меня за своей колесницей победителя по улицам Рима? – гневно воскликнул старый еврей. – Нет, я не сдамся, а умру, моля Бога, чтобы Он с лихвой воздал Риму за Иерусалим и его детей! – и, подняв с земли валявшееся копье, он метнул его в группу римлян с такой ловкостью и силой, что копье, пробив насквозь щит одного из воинов, пронзило насквозь и руку.

– Если бы это оружие пронзило так же твое сердце и сердца всех римлян! – воскликнул Бенони и, бросив последний прощальный взгляд на то, что было недавно храмом, бросился в пылающие развалины. Так погиб гордый и смелый Бенони, не изменив себе даже в час смерти.

Видя это, Мириам снова лишилась чувств, а когда очнулась, то вдруг увидела, как дверь, ведшая на кровлю из потайной комнаты квадратного здания над Вратами Никанора, распахнулась и из нее выбежал с обнаженной головой, в разорванной одежде, весь в крови и копоти человек с безумно блуждающими, как у затравленного зверя, глазами. Мириам узнала Симеона, осудившего ее на ужасную смерть.

Следом за ним, ловя его за полы одежды, выбежали римляне, среди них и один офицер, лицо которого показалось Мириам знакомым.

– Держите его! – крикнул он. – Надо же нам показать римскому народу живого еврея!

Стараясь вырваться из рук врагов, Симеон поскользнулся и растянулся во всю длину.

Теперь только римский офицер заметил Мириам, лежащую у подножия столба.

– Ах, я ведь совсем забыл про девушку, которую нам приказано спасти! Уж не умерла ли она, бедняжка? Клянусь Бахусом, я видел где-то ее лицо. Ах да, припомнил! – И он, наклонясь над нею, прочел табличку на ее груди.

– Смотри, господин, какое на ней ожерелье, жемчуг ценный. Прикажешь снять его? – осведомился один легионер.

– Снимите с нее цепь, а не ожерелье! – приказал начальник, затем, склонившись к девушке, спросил: – Можешь ли ты идти, госпожа?

Мириам отрицательно покачала головой.

– Тогда мне придется нести тебя! – Он бережно, словно ребенка, поднял ее на руки и стал спускаться со своей ношей вниз, во двор. Солдаты вели за ним Симеона.

Во Дворе Израиля, где еще уцелела часть жилого помещения, в кресле, перед одним из сводчатых входов, окруженный своими военачальниками и префектами, сидел человек, рассматривавший священные сосуды и всякую драгоценную утварь. Это был Тит. Подняв глаза, он увидел Галла с его ношей и спросил:

– Что ты несешь, центурион?

– Ту девушку, цезарь, которую приковали к столбу на воротах!

– Жива она еще?

– Нет, цезарь! Зной и жажда сделали свое дело!

– В чем заключалась ее вина? – спросил Тит.

– Тут все написано, цезарь!

– Хм… Назареянка… мерзкая секта, даже хуже самих евреев, как утверждал покойный Нерон. Но кто осудил ее?

И тут Мириам подняла руку и указала на Симеона.

– Говори мне всю правду, – приказал Тит, – ведь я все равно ее узнаю!

– Ее осудил Синедрион, – сказал Симеон, – куда входил и ее дядя Бенони. Вот тут его подпись!

– За какое преступление? – спросил Тит.

– Она помогла бежать одному римскому пленнику, пусть душа ее вечно горит в геене огненной за это!

– Судя по твоей одежде, ты тоже был членом Синедриона! – заметил Тит. – Твое имя?

– Меня зовут Симеон. Это имя ты, верно, слышал уже не раз!

– Ах да, вот оно здесь, на этом приговоре, стоит первым! Ты приговорил эту девушку к страшной смерти за то, что она спасла жизнь одному римскому воину! Так испей же сам эту чашу! Отведите его на башню над воротами и прикуйте к тому столбу, к которому приковали девушку. Храм твой погиб, святилища твоего не стало, ты, как верный его служитель, должен желать себе смерти!

– Да, в этом ты прав, римлянин, – проговорил Симеон, – хотя я предпочел бы более легкую кончину!

Его увели, и цезарь Тит занялся Мириам.

– Отпустить ее на свободу нельзя: это все равно что предать ее смерти. Кроме того, она изменница и, вероятно, заслужила свою казнь. Но она прекрасна и украсит мой триумф, если богам он будет угоден, а пока… Кто возьмет ее на свое попечение? Но помните: никто не смеет причинить ей вреда: девушка эта – моя собственность!

– Будь покоен, цезарь, я буду обращаться с нею, как с дочерью! – пообещал ее освободитель. – Отдай ее на мое попечение!

– Хорошо, – согласился Тит, – теперь унесите ее отсюда: нам надо заняться еще другими, более важными делами, а в Риме, если будем живы, ты дашь мне отчет об этой девушке!