Зимняя песнь

Уродливая правда

Я бросилась в комнату Констанцы.

Мне следовало пойти к бабушке гораздо раньше – сразу, как я вернулась из леса, сразу, как поняла, что Кете похитили. А я, не имея смелости или желания взглянуть в глаза уродливой правде, оставила Констанцу маячить где-то на краю сознания. Горькая вина подкатила к горлу, полилась из глаз.

Дверь в комнату оказалась закрыта. Я занесла руку, собираясь постучать, и вдруг раздраженный голос произнес: «Входи, дева, ты и без того долго мешкала». Так оно и было.

Я распахнула дверь. Констанца сидела в своем кресле у окна, глядя на дальний лес.

– Как ты узнала, что я…

– Те из нас, кого коснулась длань Эрлькёнига, узнают своих. – Она повернулась и устремила на меня взор темных, проницательных глаз. – Я ждала тебя не одну неделю.

Не одну неделю? Прошло так много времени? Я пыталась считать дни, проведенные в этой фальшивой реальности, но они сливались друг с другом, превращаясь в бесконечное, неразрывное целое.

– Тогда почему не пришла ко мне сама?

Констанца пожала плечами.

– Кто я такая, чтобы соваться в его дела?

С моих губ были готовы сорваться злые упреки. Я проглотила их, но часть все же пробилась наружу сдавленным язвительным смешком.

– И ты позволишь ему изменить тот мир, который мы знаем? Позволишь Эрлькёнигу выиграть?

– Выиграть? – Бабушка стукнула тростью об пол. – Если речь идет об Эрлькёниге, нет ни выигрыша, ни проигрыша. Есть только жертвоприношение.

– Кете – не жертва!

Имя сестры прогремело, точно раскат грома. Швы фальшивой реальности разошлись, проделав дыры в полотне искаженной правды. Кете. Я вспомнила ее золотые волосы и звонкий смех, ревность к Йозефу и восхищение мной – как только может ревновать и восхищаться младшая сестренка. Кротость, говорила она. Ум и талант. Это более долговечно, нежели красота. Тысячу раз она бездумно обижала меня, тысячу раз проявляла доброту. Боль и тоска по пропавшей сестре, приглушенная заблуждением и ложью, запульсировала резко и остро. Я уронила лицо в ладони.

Констанца заерзала в кресле, снова повернулась в мою сторону. Другая бабушка на ее месте подозвала бы внучку к себе, стала бы гладить по голове узловатыми пальцами и шептать слова утешения. Но Констанца не была такой бабушкой.

– Чего тебе от меня надо, дева? – сварливо произнесла она. – Говори побыстрей да уходи.

Констанца почти никогда не называла меня и Кете по именам, обходясь обращением «дева», а то и вообще «эй, ты», как будто мы в ее жизни – нечто чуждое, лишнее и совершенно неважное.

– Мне надо… – Мой голос звучал хрипло, едва слышно. – Я хочу, чтобы ты рассказала, как попасть в Подземный мир.

Бабушка молчала.

– Пожалуйста. – Я подняла голову. – Констанца, прошу тебя.

– Ей уже не поможешь, – наконец сказала она, и категоричность ее слов ранила сильнее, чем презрение. – Ты разве меня не слышала? Твоя сестра ушла за Королем гоблинов. Слишком поздно.

Не сумеешь вывести сестру наверх до следующего полнолуния – потеряешь навсегда.

Сколько времени прошло в этом бредовом сне? Взошла ли полная луна? Я пыталась считать недели, но в моем безмятежном оцепенении время утекало незаметно.

– Еще не поздно. – Я молилась, чтобы так оно и было. – Я должна успеть до полнолуния.

На этот раз молчание Констанцы показалось мне скорее удивленным, нежели презрительным.

– Он… Он говорил с тобой?

– Да. – Я в отчаянии заломила руки. – Король гоблинов сам сказал, что дает мне время. Я должна найти вход в его царство до следующей полной луны.

Бабушка как будто не слышала ни одного моего слова.

– Он говорил… с тобой? – повторила она. – Но почему с тобой?

Я нахмурилась. Ее интонации более не пропитывало ехидство и явное раздражение, теперь я чувствовала, что Констанца уязвлена. Почему с тобой… а не со мной? – поняла я.

– Ты когда-нибудь… встречала Лесного царя?

Бабушка долго молчала и только потом ответила:

– Да. Ты не единственная глупая девица, которая только и грезит, что об Эрлькёниге. Не одна ты плясала с ним в лесной чаще. Как и ты, я когда-то мечтала, что он сделает меня своей невестой и заберет в Подземный мир. – Она отвернулась. – Но этого не случилось. Может быть, – злобно прибавила она, – я тоже оказалась для него недостаточно красива.

Во мне всколыхнулось жаркое сочувствие. В отличие от Кете и мамы, Констанца по себе знала, что значит быть дурнушкой, обделенной вниманием окружающих. Красота моей сестры и матери гарантировала обеим, что их будут помнить, что истории о них будут передаваться из уст в уста. Люди не забудут их имен, ведь они красавицы. А такие, как я и Констанца, обречены на забвение. Мы где-то там, в тени, на заднем фоне, безымянные и никому не нужные.

– Что произошло? – тихонько спросила я.

Констанца пожала плечами.

– Я выросла.

– Все дети вырастают, – заметила я. – Но ты по-прежнему в него веришь.

Констанца посмотрела на меня долгим, жестким взглядом, потом кивком указала на низкую скамеечку подле кресла. Я устроилась у ног бабушки, совсем как в детстве.

– Верю, потому что должна верить, – сказала она. – Иначе не избежать страшных последствий.

– Каких последствий?

Констанца опять взяла длинную паузу.

– Ты не знаешь, – наконец хрипло прокаркала она, – даже представить не можешь, каким был мир, когда Эрлькёниг и его подданные ходили среди нас. Это было в темную эпоху, еще до пришествия разума, просвещения и Господа.

Спрашивать, откуда ей это известно, я не стала. Констанца, конечно, стара, но не настолько. Сдержав любопытство, я позволила себе вновь стать маленькой девочкой, поддаться размеренному ритму бабушкиного рассказа, расслабиться под убаюкивающие модуляции ее голоса.

– Это была эпоха жестокости, насилия и кровопролитных войн, – продолжала Констанца, – время, когда люди и гоблины сражались за землю, воду и человеческую плоть. Молодую, сладкую и соблазнительную плоть юных дев, полных света и жизни. Для гоблинов девицы служили пищей, для людей – источником продолжения рода.

Острые клыки, выступающие над тонкими, как ниточки, губами. Я поежилась, вспомнив, как сок заколдованного персика стекал по подбородку и шее Кете, точно кровь.

– Кровь лилась рекой, пропитывала землю, окрашивала в красный цвет вместе с останками мертвых, затапливала урожай, хороня его под волнами ярости, горя и скорби. Эрлькёниг услышал вопли земли, заглушаемые войной и смертью, и распростер длани. В правую он взял человека, в левую – гоблина, навечно их разделив. С тех пор Эрлькёниг стоит между нами и ими, между миром живых и царством мертвых, между земным и потусторонним.

– Ему, должно быть, так одиноко, – пробормотала я, вспомнив высокого элегантного незнакомца на рынке, первое обличье, в котором мне явился Король гоблинов, – скорее человек, чем легенда. Уже тогда он стоял в стороне от всех, и его одиночество было созвучно моему. От этого воспоминания щеки мои загорелись.

Констанца бросила на меня строгий взгляд.

– Да, одиноко. Но служит ли король короне, или корона служит королю?

Мы погрузились в тишину.

– Как же мне тогда попасть в Подземный мир? – через некоторое время спросила я.

Констанца молчала. Я вдруг испугалась, что не получу прямого ответа, но она со вздохом промолвила:

– Эрлькёниг связал себя древним жертвоприношением. Мы соблюдем условия, выполнив свою часть сделки.

– Тоже принесем жертву?

Бабушкин взор смягчился.

– Не жертву – подношение, дар, – уточнила она. – Когда я была девушкой, мы оставляли для него хлеб и молоко – десятую часть всего, что заработали тяжким трудом. Но та голодная пора миновала; ты должна отдать нечто дорогое сердцу. В конце концов, разве не в этом смысл жертвования?

– У меня ничего нет, – сказала я, – только любимые люди. И одного из них я уже отдала в жертву Лесному царю. Нет, Констанца, больше я рисковать не буду.

– Так-таки ничего и нет?

Нотки в бабушкином голосе заставили меня похолодеть.

– Ничего, – повторила я, но уже не так уверенно.

– А я вот думаю, что есть, – зловеще-сладко пропела она. – Кое-что такое, что ты любишь больше сестры, больше Йозефа, больше самой жизни.

Мое тело откликнулось на ее слова быстрее, чем разум. Тело оказалось умнее меня. Сперва оно похолодело, потом застыло в оцепенении.

Музыка.

Я должна пожертвовать своей музыкой.