Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
X. Никон покидает Москву
У Стрешнева в Москве сидят: Алмаз Иванов, Хитрово и отец Павел.
– А каков братец-то, – говорит Хитрово, – Никон всех опозорил, а он байт: что ж, уж норов такой… думаю я, как бы какую ни на есть пакость святейшему учинить: пускай сам откажется от патриаршества.
– А вот ты, Алмаз? ты же думный дьяк, так слово за тобой, – обратился к нему Стрешнев.
– Думаю я давно думу, да что-то все не ладно… А вот надумался: едет сюда в гости царевич грузинский Таймураз. Будет его чествовать царь в Москве, надоть не допускать патриарха к торжеству… Никон, баяли попы, ждет не дождется его приезда; значит, хочет и грузинскую церковь залучить к себе. Вишь, хочет он прибавить к титулу: и грузинский.
– Губа не дура, – расхохотался Стрешнев. – А ты как слышал? – обратился он к архимандриту.
– Люди бают, патриарх готовит царевичу встречу и в Успенском и в палатах патриарших, – молвил отец Павел.
– А мы так учиним: прямо с пути к Красному крыльцу, – усмехнулся Хитрово. – Я-то встречу царевича под Москвой, я и в ответе буду.
– Ладно, ладно, да ты же и уговори царя не звать патриарха к трапезе.
– Уговорить-то уговорю, – сам Никон отряхал-де прах со своих ног с клятвой не быть в царской столовой, ну и шабаш, сиди дома.
– Да как же осерчает он, сердечный! – расхохотался Алмаз.
– Пущай серчает, – бают люди: на сердитых конях воду возят, ну и он повезет, да уж трапезы царской не повидит он, как своих ушей, – авторитетно произнес Хитрово.
– Так ты, Богдан Матвеевич, возьми и меня с собой, – вместе будем встречать царевича Таймураза.
– Ладно, а теперь мне в Покровское к царю, – пожалуй, внесет он в разряд: быть патриарху к встрече царевичу и на трапезе у царя.
– А я намыслил вот что, – сказал отец Павел, – писал по наущению монаха Арсения, стоящего у печатного дела, патриарх Никон Паисию Лигариду митрополиту Газскому: «Слышали-де мы о любомудрии твоем от монаха Арсения, и что желаешь видеть нас, великого государя, и мы тебя, как чадо наше по духу возлюбленное, с любовию принять хотим». Писал в прошлом году то же патриарх господарям Молдавскому и Волошскому, чтобы пропустили Лигарида через свои земли. Не едет Паисий – казны не имеет. Пошлите ему пенязи, и он сюда прибудет, – пошлите к нему кого-либо из монахов. Вот коли он приедет, так устройте, чтобы сблизить его с царем, – сам Никон тогда не посмеет против него что-либо сказать: он-де сам его вызвал, как ученейшего богослова. А мы-то грека залучим к себе: бает монах Арсений – любит он и пенязи и пожить во сытость и сласть. Я возьму его в Чудов, и будет он весь наш.
– Ай да молодец! – воскликнул Стрешнев. – Надумал ты такую вещь: расцеловать-де тебя мало, – будешь ты митрополитом. Теперь, Хитрово и Алмаз, нужно этого Паисия поскорей сюда. А я виделся с дядюшкою, боярином Семеном Лукичом Стрешневым; хоша его из ссылки, из Вологды, возвратил Никон: теперь же вопит: я-де царя уговорю, дайте только богослова и Никона прогоним. Вот и богослов будет: первый разбор. Ура! Наша возьмет.
Друзья расстались. Богдан Матвеевич Хитрово уехал в Покровское.
– Я тебя спрашивал, Богдан, – встретил его немного недовольным видом царь.
– Был на Москве, великий государь, нужно-де было устраивать встречу грузинскому царевичу, – денька через два он пожалует к нам.
– Да как же ты там? Уж устрой… по обычаю, знаешь.
– Знаю, знаю, будет по чину и по порядку. Я встречу за городом, у Красного крыльца Борис Иванович Морозов и Илья Данилович Милославский, в сенях – Семен Лукич Стрешнев, а в передней – ты, великий государь…
– Ладно, ладно, так и записать в разряд, а за трапезой быть без места.
– Кого соизволишь посадить за трапезой с правой стороны?
– С правой – патриарха, а с левой – царевича.
– Как патриарха? Да он отряхал прах своих ног в твоей столовой.
– Правда, да как же без патриарха?..
– Да так, едет в гости царевич не к нему, а к твоей милости, великий государь… А там пущай царевич едет к нему и обедает у него.
– И то правда, уж очень не хотелось бы сидеть с патриархом: ничего-то и есть не буду… а ты ему со стола-то моего пошли…
– Пошлем, сколько угодно и сколько прикажешь, хоша бы и на всю его дворню…
В то время как затевалось неладное в отношении Никона, тот считал приезд царевича поводом к примирению с царем и поэтому готовился принять Таймураза с особенным почетом и торжественностью.
После встречи в Успенском соборе должен был быть отслужен молебен соборне всем духовенством, причем все певчие, какие только находились в Москве, должны были петь; после того патриарх должен был сказать приветственное слово, а выход гостя из церкви с патриархом до вступления их в царские покои должен был сопровождаться колокольным звоном всех московских церквей.
Согласно этому сделаны были и распоряжения от него: как только дадут знать о приближении к Москве царевича, Иван-колокол должен был призвать в Успенский собор все духовенство.
Сам Никон с нетерпением ждал этой минуты, так как он любил царя, и для него было тягостно, что так давно с ним не виделся, не слыхал его ласковых слов.
Но вот, после обедни, в конце июня, дали знать, что царевич приближается к Москве, и что царские экипажи и вся свита, долженствовавшая его встретить, выехали из дворца.
Никон послал в Успенский собор ударить сбор, и из всей Москвы стало съезжаться к Успенскому собору духовенство с певчими. Вскоре прибыл туда сам Никон со всем своим обширным двором.
В соборе, приложившись к Животворящему Кресту и к иконам, святитель облачился в свои драгоценные ризы: они были из золотой ткани, убранной драгоценными каменьями, и весили шесть пудов8. После того он надел свою митру.
При его росте и мужественной красоте он по величию своему был истым патриархом русского народа.
По обычаю, чтобы народ не скучал, начались часы.
Но вот является князь Вяземский, один из патриарших боярских детей, и объявляет, что царевич уж приближается к площади.
Никон со всем духовенством, предшествуемый протодьяконом с Животворящим Крестом, отправился на церковную паперть, чтобы встретить там царевича.
Площадь вся залита народом, точно так, как и собор.
Но, к удивлению Никона, процессия царевича не сворачивает к церкви, а прямо направляется ко дворцу.
Никон посылает князя Вяземского узнать, что это значит.
Князь устремился наперерез кортежу, чтобы объясниться с Хитрово, которого он видит впереди всех с приставами и стрельцами, очищающими для царевича путь к дворцу.
Сквозь массы народа князь едва пробивается и забегает на самом Красном крыльце вперед Хитрово.
– Бей его, – шепчет товарищу Стрешнев, – он дядю вывел из собора, а ты опозорь его здесь.
Хитрово имел в руках палку для очищения пути; он поднял ее и ударил князя.
– Не дерись, Богдан Матвеевич, – крикнул князь, – ведь я неспроста сюда пришел, а с делом.
– Ты кто такой? – крикнул Хитрово, как будто не знает его.
– Патриарший человек, с делом посланный… я… хотел спросить…
– Эк чванится… патриарший человек… да я тебя… прочь!
С этими словами он ударил его палкой по лбу.
С окровавленным лицом князь побежал обратно в собор. Находившиеся в соборе возмутились поступком Хитрово: здесь было нанесено оскорбление не только лично Никону, но и всему духовенству.
Никон разоблачился, распустил духовенство и велел ударить в колокол Успенского собора: звон этот подхватили все московские церкви, и при этом трезвоне патриарх уехал в свою палату.
По горячности своей Никон тотчас написал царю жалобу и послал ее с одним из своих бояр; царь отвечал собственноручно, что он велел это дело сыскать и лично повидаться с патриархом.
Но Никон напрасно прождал более недели: не только царь к нему не приехал, но за охотами и травлями царь забыл и о сыске, то есть никому не было поручено произвести следственное дело, а Хитрово продолжал появляться всюду вместе с царем как один из самых приближенных его.
В подобном случае Никон должен был поступить как Ришелье: он обязан был лично отправиться к царю и подействовать на него силой своего красноречия, но, избалованный предшествовавшими примерами, он слишком положился на свою силу и на то, что без него не обойдутся, и ожидал, что во время крестного хода, в день Казанской Божией Матери (8 июля), царь, вероятно, приедет в Казанский собор, и там состоится примирение.
Но ожидания патриарха не сбылись: государь в первый раз в свое царствование не приехал участвовать в крестном ходе.
Тут снова сделано Никоном упущение: он должен был посетить царя и поздравить его с праздником, но он этого не сделал.
Враги Никона воспользовались его ошибками и уверили царя, что он относится с совершенным пренебрежением к нему и к боярам.
Алексей Михайлович не столько рассердился, как обиделся, и совершенно прав: Никон всегда имел множество сильных врагов, и царь лично был причиной его возвышения, и благодаря лишь его привязанности и благосклонности он достиг и патриаршества и величия.
Поставленный раз в такое положение в отношении своего собинного друга, что он считал его неблагодарным и до крайности возмечтавшим о себе и о своей власти, Алексей Михайлович созвал у себя совет ближайших к нему бояр и поставил им вопрос: как унять строптивость Никона.
Ответ был: нужно ограничить власть и запретить ему именоваться великим государем…
Наступил вскоре праздник, 10 июля, перенесения ризы Господней в Москву, и торжество это, как установленное отцом царя, всегда посещалось им. Бояре не пустили Алексея Михайловича в Успенский собор, и перед обедней явился к патриарху в его палаты князь Юрий Ромодановский с приказанием от царя, чтобы не дожидались его к обедне в Успенский собор, причем он присовокупил:
– Царское величество на тебя гневен: ты пишешься великим государем, а у нас один великий государь – царь.
– Называюсь я великим государем не сам собою, – возразил Никон, – так восхотел и повелел его царское величество – свидетельствуют грамоты, писанные его рукою…
– Царское величество, – прервал его князь, – почтил тебя как отца и пастыря, но ты этого не понял; теперь царское величество велел мне сказать тебе, чтоб ты не писался и не назывался великим государем и «почитать тебя вперед не будет»…
С этими словами князь удалился.
Когда ушел от него боярин, Никон стал ходить быстрыми шагами по комнате и говорить вслух:
– Он запрещает мне именоваться великим государем… Нешто я желал того? Нужно было во время его отсутствия, чтобы дела шли в порядке, чтобы воеводы повиновались, и он приказал мне именоваться так. Разве можно было удержать порядок во время чумы, охватившей почти все большие города на Востоке, если бы я не действовал как полновластный государь… или дошел ли бы царь до Вильно, если бы я из Москвы не отправлял ему, как государь, и ратных людей, и казну, и хлеб, и иные запасы!.. Да кабы не я, так и Богдан не дал бы нам помощи, – и Малороссия и Белоруссия не были бы наши. А теперь, за спасибо, «почитать меня впередь не будет»… Может он не почитать меня как Никона, но как патриарха он должен…
К тому ж я патриарх не токмо Великия, но и Малыя и Белыя Руси… А эти страны, пока нет мира, еще считаются за польской короной… Могу отказаться от московского патриаршества, но я остаюсь еще патриархом малоруссов и белоруссов… Пойду в собор и сложу с себя московское патриаршество.
С полнейшим негодованием за свое унижение и за все обиды, перенесенные в последнее время, Никон отправился в собор служить обедню… Но при этом он, к сожалению, должен был вспомнить заповедь Христа: «Аше убо принесеши дар твой ко алтарю, и ту помянеши, яко брат твой имать нечто на тя: остави ту дар твой и перед олтарем, и шед прежде смирися с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой» (Мат. V. 23 и 24).
Забыл эту заповедь великий человек, а между тем кроткий и смиренный его ответ смягчил бы сердце царя, и приезжай к нему тотчас Никон, он поехал бы с ним в собор, но тот, как мы видели, отправился с твердой решимостью отказаться от патриаршего московского престола… и тут он должен был избрать иную форму, чем он сделал… После причастия велел он ключарю поставить по сторожу, чтобы не выпускали людей из церкви, будет-де поучение!
Пропели «буди имя Господне», народ столпился у амвона слушать слово.
Вышел на амвон патриарх во всем облачении и сказал взволнованным голосом:
– Ленив9 я был вас учить. Не стало меня на это, от лени я окоростовел, и все, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх, если же помыслю быть патриархом, то буду анафема10. Как ходил я с царевичем Алексеем Алексеевичем в Калязин монастырь, в то время на Москве многие люди к Лобному месту сбирались и называли меня иконоборцем, потому что многие иконы я отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. Но я отбирал иконы латинские, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли. Вот каким образам следует верить и поклоняться (при этом указал на образ Спасов на иконостасе), а я не иконоборец. И после того называли меня еретиком, новые-де книги завел! И все это делается ради моих грехов. Я вам предлагал мое поучение и свидетельство вселенских патриархов, а вы в окаменении сердец своих хотели меня камнем побить; но Христос один раз нас кровию искупил, а меня вам камением побить и еретиком называть, так лучше я вам от сего не буду патриарх.
Кончил патриарх и стал разоблачаться. Народ оцепенел от ужаса – обвинение шло к нему, между тем предстоявшие в церкви были из тех, которые его обожали.
Послышались всхлипывания и голоса:
– Кому ты нас, сирых, оставляешь?
– Кому вам Бог даст и Пресвятая Богородица изволит, – отвечал Никон. Принесли мешок с простым монашеским платьем.
Народ бросился, отнял платье и не дал Никону его надеть.
Никон отправился в ризницу, и между тем как народ волновался, шумел, негодовал и плакал, он написал там царю: «Отхожу ради твоего гнева, исполняя Писание: дадите место гневу, и паки: и егда изженут вас от сего града, бежите во он град, и еже еще не приимут вас, грядуще оттрясите прах от ног ваших».
Надел Никон мантию с источниками и клобук черный вместо белого, посох митрополита Петра поставил на святительском месте, взял простую палку и хотел выйти из собора, но народ не выпустил его…
Тогда присутствовавший здесь митрополит Крутицкий Питирим упросил народ выпустить его, Питирима, обещаясь отправиться прямо к царю во дворец.
Его выпустили, и он в сопровождении огромной толпы, стоявшей на площади, пошел в царские палаты.
Почтенного святителя тотчас ввели в приемную царя, где в то время был уж прием бояр с праздничным поздравлением. Услышав о случившемся в соборе, царь сильно встревожился и воскликнул:
– Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне.
И, действительно, дело было неслыханное, небывалое: никогда еще в таком виде никто не оставлял не только патриаршей, но и вообще епископской кафедры на Руси, и при ком же это совершается? При благочестивейшем из русских царей. И кто же так оскандаливает его? Собинный друг.
– Князь Алексей Никитич, – обращается он к князю Трубецкому, именитейшему боярину и воеводе, так блистательно доведшему армию до Вильно, – отправься в собор и упроси Никона остаться патриархом и дать нам свое благословение.
Князь Трубецкой поспешил в собор. Войдя туда, он подошел под благословение патриарха.
– Прошло мое благословение, недостоин я быть в патриархах, – молвил Никон.
– Какое твое недостоинство и что ты сделал зазорного? – спросил Трубецкой.
– Если тебе надобно, то я стану тебе каяться, князь.
– Не кайся, святейший патриарх, скажи только, зачем бежишь, престол свой оставляешь? Живи, не оставляй престола. Великий государь тебя жалует и рад тебе.
– Поднеси, князь, это государю, – прервал его Никон, подавая ему написанное в ризнице письмо, – попроси царское величество, чтоб пожаловал мне келью.
С нетерпением и в смущении ждал царь возвращения князя Трубецкого и сам подходил к окну, глядя на площадь, и, когда князь, выйдя на площадь, направился ко дворцу, Алексей Михайлович пошел ему навстречу в сени.
– Что, княже? – спросил он.
Князь передал ему разговор свой с Никоном и подал царю письмо.
– Что может писать человек в гневе! – милостиво произнес царь. – Возвратись вновь в собор, отдай назад патриарху его письмо и проси его остаться на престоле патриарха.
Никон ждал почему-то, что сам царь приедет к нему и примирится с ним. Сильная тревога овладела и патриархом и всеми предстоящими: Никон то садился на нижней ступени патриаршего места, то вставал и подходил к дверям; народ с плачем не пускал его: наконец, Никон до того расстроился, что сам заплакал.
Но вот не царь, а князь Трубецкой возвращается из дворца, отдает назад Никону письмо и просит от имени царя патриаршества не оставлять.
Приходит Никону мысль: им так пренебрегают, что даже и письма его не хотят читать, и он восклицает:
– Уж я слова своего не переменю, да и давно у меня обещание патриархом не быть.
Сказав это, он поклонился боярину и вышел из церкви.
Карета его стояла у церкви; он вошел в нее, но народ выпряг лошадей.
– Так я и пешком пойду.
Он пошел через Красную площадь к Спасским воротам.
В это время Москва, осведомившись о происходящем в Успенском соборе, бросилась в Кремль, и вся площадь была уже занята тысячами волнующегося и плачущего народа.
Заперли Спасские ворота и не выпускали Никона.
Из дворца это видели, бояре встревожились и поняли, что это волнение может принять дурной оборот, если вырвется хотя одно какое-нибудь неосторожное слово рассерженного Никона, а потому оттуда отправилась сильная стража с боярами и заставила народ отворить ворота.
Никон, сидевший в углублении ворот, когда их открыли, пошел пешком через Красную площадь на Ильинку, на подворье своего Нового Иерусалима…
Так они прошли некоторое расстояние, но Никон упросил народ разойтись, причем благословлял его.
С плачем и рыданием все прощались с ним, целовали его ноги и одежду.
И Никон плакал навзрыд, – ему казалось, что с любимым народом он расстается навек.
Это не было прощание патриарха с паствой, а отца – с детьми…
Народ разошелся, и Никон уехал в свое подворье.
Напрасно он ждал здесь несколько часов11, что из дворца ему пришлют хоть ласковое слово или от царя, или от царевны Татьяны Михайловны.
Ожидания его были напрасны… И вот почти без чувств монахи усадили его в карету, и лошади помчали его в Новый Иерусалим.
