Мать

23

Так, в этой туче недоумения и уныния, под тяжестью тоскливых ожиданий, она молча жила день, два, а на третий явилась Саша и сказала Николаю:

– Все готово! Сегодня в час…

– Уже готово? – удивился он.

– Да ведь чего же? Мне нужно было только достать место и одежду для Рыбина, все остальное взял на себя Гобун. Рыбину придется пройти всего один квартал. Его на улице встретит Весовщиков, – загримированный, конечно, – накинет на него пальто, даст шапку и укажет путь. Я буду ждать его, переодену и увезу.

– Недурно! А кто это Гобун? – спросил Николай.

– Вы видели его. В его квартире вы занимались со слесарями.

– А! Помню. Чудаковатый старик…

– Он отставной солдат, кровельщик. Малоразвитой человек, с неисчерпаемой ненавистью ко всякому насилию… Философ немножко, – задумчиво говорила Саша, глядя в окно. Мать молча слушала ее, и что-то неясное медленно назревало в ней.

– Гобун хочет освободить племянника своего, – помните, вам нравился Евченко, такой щеголь и чистюля?

Николай кивнул головой.

– У него все налажено хорошо, – продолжала Саша, – но я начинаю сомневаться в успехе. Прогулки – общие; я думаю, что, когда заключенные увидят лестницу, – многие захотят бежать…

Она, закрыв глаза, помолчала, мать подвинулась ближе к ней.

– И помешают друг другу…

Они все трое стояли перед окном, мать – позади Николая и Саши. Их быстрый говор будил в сердце ее смутное чувство…

– Я пойду туда! – вдруг сказала она.

– Зачем? – спросила Саша.

– Не ходите, голубчик! Еще как-нибудь попадетесь! Не надо! – посоветовал Николай.

Мать посмотрела на него и тише, но настойчивее повторила:

– Нет, я пойду…

Они быстро переглянулись, Саша, пожимая плечами, сказала:

– Это понятно…

Обернувшись к матери, она взяла ее под руку, покачнулась к ней и заговорила простым и близким сердцу матери голосом:

– Я все-таки скажу вам, вы напрасно ждете…

– Голубушка! – воскликнула мать, прижав ее к себе дрожащей рукой. – Возьмите меня, – не помешаю! Мне – нужно. Не верю я, что можно это – убежать!

– Она пойдет! – сказала девушка Николаю.

– Это ваше дело! – ответил он, наклоняя голову.

– Нам нельзя быть вместе. Вы идите в поле, к огородам. Оттуда видно стену тюрьмы. Но – если спросят вас, что вы там делаете?

Обрадованная, мать уверенно ответила:

– Найду, что сказать!..

– Не забывайте, что вас знают тюремные надзиратели! – говорила Саша. – И если они увидят вас там…

– Не увидят! – воскликнула мать. В ее груди вдруг болезненно ярко вспыхнула все время незаметно тлевшая надежда и оживила ее… «А может быть, и он тоже…» – думала она, поспешно одеваясь.

Через час мать была в поле за тюрьмой. Резкий ветер летал вокруг нее, раздувал платье, бился о мерзлую землю, раскачивал ветхий забор огорода, мимо которого шла она, и с размаху ударялся о невысокую стену тюрьмы. Опрокинувшись за стену, взметал со двора чьи-то крики, разбрасывал их по воздуху, уносил в небо. Там быстро бежали облака, открывая маленькие просветы в синюю высоту.

Сзади матери был огород, впереди кладбище, а направо, саженях в десяти, тюрьма. Около кладбища солдат гонял на корде лошадь, а другой, стоя рядом с ним, громко топал в землю ногами, кричал, свистел и смеялся. Больше никого не было около тюрьмы.

Она медленно пошла дальше мимо них к ограде кладбища, искоса поглядывая направо и назад. И вдруг почувствовала, что ноги у нее дрогнули, отяжелели, точно примерзли к земле, – из-за угла тюрьмы спешно, как всегда ходят фонарщики, вышел сутулый человек с лестницей на плече. Мать, испуганно мигнув, быстро взглянула на солдат – они топтались на одном месте, а лошадь бегала вокруг них; посмотрела на человека с лестницей – он уже поставил ее к стене и влезал не торопясь. Махнув во двор рукой, быстро спустился, исчез за углом. Сердце матери билось торопливо, секунды шли медленно. На темной стене тюрьмы линии лестницы были едва заметны в пятнах грязи и осыпавшейся штукатурки, обнажившей кирпич. И вдруг над стеной явилась черная голова, выросло тело, перевалилось через стену, сползло по ней. Показалась другая голова в мохнатой шапке, на землю скатился черный ком и быстро исчез за углом. Михаиле выпрямился, оглянулся, тряхнул головой…

– Беги, беги! – шептала мать, топая ногой.

В ушах у нее гудело, доносились громкие крики – вот над стеной явилась третья голова. Мать, схватившись руками за грудь, смотрела, замирая. Светловолосая голова без бороды рвалась вверх, точно хотела оторваться, и вдруг – исчезла за стеной. Кричали все громче, буйнее, ветер разносил по воздуху тонкие трели свистков. Михаиле шел вдоль стены, вот он уже миновал ее, переходил открытое пространство между тюрьмой и домами города. Ей казалось, что он идет слишком медленно и напрасно так высоко поднял голову, – всякий, кто взглянет в лицо его, запомнит это лицо навсегда. Она шептала:

– Скорее… скорее…

За стеною тюрьмы сухо хлопнуло что-то, – был слышен тонкий звон разбитого стекла. Солдат, упираясь ногами в землю, тянул к себе лошадь, другой, приложив ко рту кулак, что-то кричал по направлению тюрьмы и, крикнув, поворачивал туда голову боком, подставляя ухо.

Напрягаясь, мать вертела шеей во все стороны, ее глаза, видя все, ничему не верили – слишком просто и быстро совершилось то, что она представляла себе страшным и сложным, и эта быстрота, ошеломив ее, усыпляла сознание. В улице уже не видно было Рыбина, шел какой-то высокий человек в длинном пальто, бежала девочка. Из-за угла тюрьмы выскочило трое надзирателей, они бежали тесно друг к другу и все вытягивали вперед правые руки. Один из солдат бросился им встречу, другой бегал вокруг лошади, стараясь вскочить на нее, она не давалась, прыгала, и все вокруг тоже подпрыгивало вместе с нею. Непрерывно, захлебываясь звуком, воздух резали свистки. Их тревожные, отчаянные крики разбудили у женщины сознание опасности; вздрогнув, она пошла вдоль ограды кладбища, следя за надзирателями, но они и солдаты забежали за другой угол тюрьмы и скрылись. Туда же следом за ними пробежал знакомый ей помощник смотрителя тюрьмы в расстегнутом мундире. Откуда-то появилась полиция, сбегался народ.

Ветер кружился, метался, точно радуясь чему-то, и доносил до слуха женщины разорванные, спутанные крики, свист… Эта сумятица радовала ее, мать зашагала быстрее, думая:

«Значит – мог бы и он!»

Навстречу ей, из-за угла ограды, вдруг вынырнули двое полицейских.

– Стой! – крикнул один, тяжело дыша. – Человека – с бородой – не видала?

Она указала рукой на огороды и спокойно ответила:

– Туда побежал, – а что?

– Егоров! Свисти!

Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.

Николай встретил ее радостно.

– Ну, что там?

– Как будто удалось…

Стараясь восстановить в своей памяти все мелочи, она начала рассказывать о бегстве и говорила так, точно передавала чей-то рассказ, сомневаясь в правде его.

– Нам везет! – сказал Николай, потирая руки. – Но – как я боялся за вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите мой дружеский совет – не бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла, поверьте! Может быть – он уйдет с дороги. А суд – это приблизительно такая штука…

Он начал рисовать ей картину заседания суда, она слушала и понимала, что он чего-то боится, хочет ободрить ее.

– Может, вы думаете, я там скажу что-нибудь судьям? – вдруг спросила она. – Попрошу их о чем-нибудь?

Он вскочил, замахал на нее руками и обиженно вскричал:

– Что вы!

– Я боюсь, верно! Чего боюсь – не знаю!.. – Она помолчала, блуждая глазами по комнате.

– Иной раз кажется – начнут они Пашу обижать, измываться над ним. Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша – гордый, он им так ответит! Или – Андрей посмеется над ними. И все они там горячие. Вот и думаешь – вдруг не стерпит… И засудят так, что уж и не увидишь никогда!

Николай хмуро молчал, дергая свою бородку.

– Этих дум не выгонишь из головы! – тихо сказала мать. – Страшно это – суд! Как начнут все разбирать да взвешивать! Очень страшно! Не наказание страшно, а – суд. Не умею я этого сказать…

Николай – она чувствовала – не понимает ее, и это еще более затрудняло желание рассказать о страхе своем.