Хрустальный грот. Полые холмы (сборник)

Глава 8

Несмотря на то что тропа была достаточно широка, чтобы два всадника могли ехать по ней бок о бок, мы шли гуськом. Бурая кобыла приноравливала свой широкий, плавный шаг к мелким шажкам хромающего пони.

Похолодало. Я закутался в свой плащ. Туман рассеялся совершенно, небо очистилось, на нем показались звезды, и дорога стала виднее. Вокруг возвышались огромные деревья – по большей части дубы, огромные древние великаны, стоявшие довольно далеко друг от друга, а между ними густо росли молодые деревца, и омела сплеталась с голыми плетями жимолости и зарослями терна. Тут и там на фоне неба густо чернели сосны. Временами слышалось шлепанье срывавшихся с листьев капель. Один раз откуда-то донесся писк мелкого зверька, умирающего в когтях совы. В воздухе пахло сыростью, грибами, палой листвой – густой, сытный запах.

Кадаль шагал молча, глядя на тропу, – временами под ноги попадались обломанные сучья. За ним, раскачиваясь в седле кобылы, ехал я, охваченный все той же пьянящей, окрыляющей силой. Впереди нас ожидало нечто, и я знал, что меня ведут к нему так же верно, как когда-то мерлин привел меня к пещере у Королевской Башни.

Руфа насторожила уши, тихонько фыркнула и вскинула голову. Кадаль ничего не услышал, а серый пони был слишком поглощен своей хромотой и не подал виду, что чует других лошадей. Но я знал, что они здесь, еще прежде, чем их почуяла Руфа.

Тропа повернула и мягко пошла под уклон. Деревья по обе стороны слегка расступились, так что ветви больше не смыкались над головой и стало светлее. Теперь тропа шла в ложбине, и по обе стороны возвышались склоны, покрытые скалами и валунами, меж которых летом, должно быть, цвела наперстянка и росли папоротники, но теперь торчали лишь голые и колючие плети ежевики. Когда мы спускались по склону, под копытами лошадей хрустели камешки.

Внезапно Руфа, не сбавляя шага, вскинула голову и протяжно заржала. Кадаль чертыхнулся и остановился как вкопанный. Кобыла поравнялась с ним и тоже встала, задрав голову, насторожив уши, глядя в лес, вправо от нас. Кадаль схватил ее под уздцы, заставил опустить голову и зажал ей ноздри под мышкой. Астер тоже вскинул голову, но не издал ни звука.

– Лошади, – тихо сказал я. – Чуешь, Кадаль?

Кадаль пробормотал что-то вроде: «Чуешь! Должно быть, у тебя нюх, как у лисицы» – и торопливо потянул кобылу с дороги.

– Возвращаться поздно, они уже услыхали эту чертову кобылу. Лучше спрятаться в лесу.

Я остановил его.

– Не надо. Ничего не случится, я уверен. Поехали.

– Ты говоришь так убежденно, словно наверняка знаешь. Но откуда бы тебе…

– Я знаю. В любом случае, если те люди хотели с нами что-то сделать, они бы это давно сделали, ведь им известно, что у нас только две лошади и одна из них хромает.

Но Кадаль все еще колебался, не отпуская рукоять своего короткого меча.

У меня по спине ползли мурашки от возбуждения. Я видел, куда смотрит кобыла: в сторону сосновой рощицы шагах в пятидесяти впереди, на холмике над тропой. Сосны выступали черным силуэтом даже на фоне черного леса. Внезапно я почувствовал, что больше ждать не в силах, и нетерпеливо сказал:

– Ты как хочешь, а я поехал!

Я вырвал у него поводья Руфы и пнул кобылу здоровой ногой, так что она сразу пустилась рысцой, обогнав серого пони. Я направил ее наверх, в рощу.

Лошади были там. Над просветом в густых кронах горела россыпь звезд, и я отчетливо видел лошадей. Их было всего две; они стояли неподвижно, опустив головы, и маленькая фигурка, закутанная от холода в длинный плащ с капюшоном, прижимала их морды к груди. Когда человек обернулся взглянуть, кто едет, капюшон упал у него с головы, и во мраке открылся бледный овал лица. Больше никого в роще не было.

На миг мне показалось, что черный конь, стоявший ближе ко мне, жеребец Амброзия, но когда он высвободил морду из плаща, я увидел у него на лбу белую звездочку и в мгновение ока понял, зачем судьба привела меня сюда.

За спиной у меня ругающийся Кадаль взобрался по склону, таща в поводу Астера. В руке у Кадаля блеснул меч.

– Кто это?

Я, не оборачиваясь, тихо ответил:

– Убери оружие. Это Белазий… По крайней мере, лошадь его. И еще одна, и мальчик. И все.

Кадаль подошел ко мне, опуская на ходу меч в ножны.

– Ты прав, клянусь собакой! Я эту белую плешинку за милю признаю.

– Эй, Ульфин, привет! А где твой хозяин?

Я даже за шесть шагов услышал, как мальчик испустил вздох облегчения.

– Ох, Кадаль, это ты! Господин мой Мерлин… Я слышал, как заржала ваша лошадь… Я думал… Здесь никто никогда не ездит…

Я подъехал поближе и взглянул на него сверху вниз. Его запрокинутое лицо было белее мела, глаза – огромные, расширенные… Он все еще чего-то боялся.

– Белазий, похоже, ездит, – сказал я. – Зачем?

– Он… он мне не говорит, господин…

– Ну, нечего дурака валять! – перебил его Кадаль. – Я думаю, чего ты о нем не знаешь, того и знать не стоит. Ты ведь все время при нем, днем и ночью, это все знают. Давай, выкладывай. Где твой хозяин?

– Я… он скоро вернется…

– Ну, мы его ждать не станем, – сказал Кадаль. – Нам нужна лошадь. Ступай, скажи ему, что мы здесь, господин Мерлин ранен, его пони охромел, а нам нужно побыстрее добраться домой… Ну, чего стоишь? Что с тобой такое?

– Я не могу! Он сказал, чтобы я за ним не ходил. Он запретил мне уходить отсюда.

– Так же как запретил нам сворачивать с дороги, если мы поедем в эту сторону? – спросил я. – Да, конечно. Тебя Ульфин зовут? Так вот, Ульфин, дело не в лошади. Я хочу знать, где Белазий.

– Я… я не знаю.

– Но ты, по крайней мере, видел, в какую сторону он поехал?

– Н-нет, господин…

– Клянусь собакой, – воскликнул Кадаль, – какое тебе дело, где он? Нам нужна лошадь. Слушай, парень, подумай головой. Мы не можем полночи ждать здесь твоего хозяина. Нам надо домой. Если ты ему скажешь, что лошадь понадобилась господину Мерлину, он тебя живьем не съест, верно?

Мальчик начал что-то мямлить.

– Ну так что, – перебил его Кадаль, – может, нам самим съездить попросить у него разрешения?

Мальчишка дернулся и сунул кулак в рот, отчего сразу стал похож на дурачка.

– Нет… Не надо… Не надо!

– Клянусь Митрой! – сказал я (я в то время пристрастился к этой клятве, подражая Амброзию, который изредка употреблял ее). – Что он там делает? Режет кого, что ли?

И тут раздался вопль.

Это не был крик боли, нет – хуже: это был крик смертного ужаса.

Мне показалось, что в этом вопле прозвучало какое-то слово, как будто человек понял, что ему угрожает, – но я этого слова не знал. Крик все нарастал – казалось, тот, кто издает его, вот-вот разорвется от натуги, – потом вдруг внезапно оборвался, словно кричавшего ударили по лицу. В наступившей жуткой тишине слабым эхом этого крика казалось судорожное дыхание маленького Ульфина.

Кадаль застыл – одна рука на мече, другая сжимает поводья Астера. Я резко развернул кобылу и хлестнул ее поводьями по шее. Она рванулась вперед так, что я чуть не вылетел из седла, и понеслась меж сосен к тропе. У меня над головой проносились ветви. Я распластался на шее кобылы, вцепился рукой в узду и висел на ней, словно клещ. Ни Кадаль, ни мальчик не сдвинулись с места и не издали ни звука.

Кобыла, спотыкаясь и скользя, спустилась со склона, и, выехав на дорогу, я увидел другую тропу. Это было так естественно, что я даже не удивился и ни о чем не подумал. Тропа была узкая, заросшая и вела через дорогу в сторону, противоположную сосновой роще.

Я натянул повод, а когда кобыла заупрямилась и собралась свернуть на широкую тропу, ведущую к дому, я еще раз хлестнул ее. Она прижала уши и галопом ринулась по тропе.

Тропа кружила и петляла, так что нам почти тотчас же поневоле пришлось замедлить бег. Кобыла перешла на тяжелый короткий галоп. Мы двигались в том направлении, откуда донесся ужасный крик. Даже сейчас, в звездном свете, было видно, что по этой тропе совсем недавно кто-то прошел. По ней ходили так редко, что она почти вся заросла зимней травой и вереском, но кто-то только что пробивался через эти заросли. Тропа была такой мягкой, что даже скачущая лошадь двигалась почти бесшумно.

Я напряг слух – не скачет ли за мной Кадаль? – но его не было слышно. Мне только теперь пришло в голову, что они с мальчиком могли решить, что я испугался этого вопля и сбежал домой, как и приказывал мне Кадаль.

Я заставил Руфу перейти на шаг. Она охотно замедлила бег, вскинула голову и снова насторожила уши. Кобыла дрожала: она тоже слышала этот вопль. Впереди, шагах в трехстах, показалась прогалина; там было так светло, что я подумал, что лес, должно быть, кончается. Я насторожился, но впереди не было заметно никакого движения.

И вдруг я услышал впереди пение – такое тихое, что мне пришлось напрячь слух, чтобы убедиться, что это не ветер и не шум моря.

По спине у меня поползли мурашки. Теперь я понял, где сейчас Белазий и почему Ульфин так боится. И почему Белазий сказал нам, чтобы мы не сворачивали с дороги и вернулись домой до темноты.

Я выпрямился в седле. Мою кожу окатывало мелкими волнами жара – словно порывы ветра пролетают над водой. Дыхание мое участилось. Я подумал, уж не страх ли это, потом понял – нет, это от возбуждения. Я остановил кобылу, бесшумно соскользнул с седла, увел ее с тропы шага на три в лес, привязал к дереву и оставил там. Нога болела, когда я на нее наступал, но боль была вполне терпимой, и я вскоре забыл о ней, поспешно ковыляя в сторону просвета, туда, откуда слышалось пение.