Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава VIII. Подарок
Прошло полтора месяца. Стояло чудесное утро на исходе июня. Почти все сено было уже скошено, однако последняя неделя выдалась весьма неблагоприятной, и вот теперь, когда наконец распогодилось, я, полный решимости наилучшим образом воспользоваться этим, стянул на сенокос все рабочие силы и сам, в сорочке и легкой соломенной шляпе, трудился не покладая рук во главе порядочной шеренги слуг и батраков, подхватывая охапки влажной, обдающей затхлым духом травы и развеивая ее по всем ветрам небесным, намереваясь работать с утра до ночи с тем же усердием и стараньем, коих мог требовать от других, и, способствуя успеху собственным трудом, вдохновлять их своим примером. Но не тут-то было! Все мои начинания пошли прахом лишь из-за того, что прибежал мой братец и вручил мне небольшую посылку, только что доставленную из Лондона, которую я давно ждал. Сорвав обертку, я обнаружил изящный томик «Мармиона».
– Кажется, я знаю, для кого это, – сказал Фергус, видя, с каким благоговением я разглядываю книгу. – Для мисс Элизы, вот!
Он так упивался своим всезнайством, что я не мог отказать себе в удовольствии его разочаровать.
– Ошибаешься, любезный, – с этими словами я поднял сюртук и, сунув книгу в один из карманов, надел его (сюртук, то бишь). – Давай-ка и ты, лоботряс, сделай хоть раз в жизни что-то полезное, – продолжил я. – Поработаешь за меня в поле, пока я не вернусь.
– Пока не вернешься? А куда это ты собрался, скажи на милость?
– Куда – не твое дело, твое дело – когда. А вернусь я не раньше обеда.
– Ишь какой! А мне тут за тебя отдуваться, да? Небось еще и за всей этой оравой приглядывать? Ну, братец, удружил! Ладно уж, надену на себя это ярмо, не навек же. Ну, смотрите у меня, любезные! Теперь я иду помочь вам, и горе тем из вас, кто хоть на минуту замешкается, дабы позевать по сторонам, почесать в затылке или прочистить нос, – никаких отговорок! Работа, и только работа – работа в поте лица своего…
Ну, и так далее.
Предоставив ему ораторствовать перед работниками, скорее им на потеху, нежели в назидание, я вернулся домой и, произведя кое-какие изменения в своем туалете, поспешил в Уайлдфелл-Холл, захватив «Мармиона», ибо он предназначался для книжного шкафа миссис Грэхем.
«Так вы, значит, уже настолько сблизились, что дело дошло до обмена подарками?»
Не совсем так, дружище: это была моя первая попытка такого рода, и мне не терпелось узнать, каков будет результат.
После экскурсии в бухту ***-Бей мы виделись всего несколько раз, и, как я понял, миссис Грэхем не гнушалась моим обществом, при условии, что в разговоре я ограничивался обсуждением абстрактных материй или обоюдоинтересных тем, но стоило мне затронуть сферу чувств, сделать комплимент, допустить малейший намек на нежность во взгляде или слове, как я тут же бывал наказан мгновенной переменой в ее поведении, и впредь, если я искал свидания с нею – будь она вообще досягаема, – мне грозило натолкнуться на холодную отстраненность. Однако такое положение дел не особенно меня смущало, ибо я объяснял это не столько ее неприязнью к моей персоне, сколько твердым решением не вступать во второй брак, принятым задолго до нашего знакомства то ли от избытка любви к покойному мужу, то ли от того, что ей опостылели и он, и супружеское поприще вообще. Поначалу ей будто бы и впрямь доставляло удовольствие искоренять мое честолюбие и убивать самонадеянность, безжалостно вырывая росток за ростком, стоило им проклюнуться. Признаюсь, тогда это ранило меня до глубины души, в то же время подстрекая к жажде мести, но с недавних пор, убедившись, что я не такой уж пустоголовый фат, каким казался ей вначале, она стала пресекать мои непритязательные ухаживания совсем иначе: с этаким серьезным, чуть печальным неудовольствием, пробуждения которого я вскоре научился старательно избегать.
«Для начала надо укрепить свое положение как друга ее сына, его покровителя и товарища в детских играх, – размышлял я. – А также как надежного, рассудительного, искреннего друга ее самой, а потом, когда сделаюсь необходимым ей для обеспечения покоя и радости в жизни (ибо я не сомневался, что это в моих силах), посмотрим, что делать дальше».
Так что мы говорили о живописи, поэзии, музыке, богословии, геологии и философии; раз или два я принес ей почитать книги, в ответ она одолжила мне однажды что-то из своей библиотеки. Я старался как можно чаще видеться с нею во время ее прогулок, а если набирался смелости, то заходил к ней домой. Первым поводом для вторжения в святилище послужил детеныш Санчо – крошечный, едва стоявший на ногах щенок, которого я принес в подарок Артуру, чем привел мальчика в неописуемый восторг, а стало быть, угодил и его маменьке. Во второй раз я принес ему книгу, которую, зная придирчивость миссис Грэхем, выбирал с особой тщательностью и, прежде чем вручить мальчику, предъявил ей для одобрения. Потом я принес несколько саженцев для сада якобы по просьбе моей сестры, заранее уговорив ту послать их со мной. Всякий раз я справлялся о картине, которую она писала по наброску, сделанному у моря, так что меня допускали в мастерскую и, по мере продвижения работы, спрашивали моего мнения или совета.
В последний раз я зашел, чтобы вернуть книгу, которую брал у нее почитать, и так получилось, что в разговоре о поэзии сэра Вальтера Скотта она мимоходом обмолвилась о своем желании прочесть «Мармиона», вот тогда-то у меня и зародилась дерзкая мысль преподнести эту книжицу ей в подарок, и, по возвращении домой, я не мешкая выписал из Лондона тот изящный томик, который получил сегодня утром. Но какой-то предлог для вторжения в обитель отшельницы был мне все-таки необходим, и я вооружился голубым сафьяновым ошейником для щенка. Поскольку врученный подарок был принят с гораздо большей радостью и благодарностью со стороны получателя, нежели того заслуживала как сама вещица, так и корыстные соображения дарителя, я отважился испросить у миссис Грэхем позволения еще раз взглянуть на картину, если та на месте.
– О да! Пройдемте, – сказала хозяйка, приглашая в дом (я застал их в саду). – Она уже закончена, обрамлена и готова к отсылке, но я бы хотела услышать ваше окончательное мнение, и если вы предложите какие-либо усовершенствования, они будут… по крайней мере, с благодарностью приняты.
Картина была изумительно хороша: тот самый пейзаж, перенесенный на холст, словно по волшебству, но я выразил свое одобрение весьма осторожно, в двух словах, из боязни ей не угодить. Однако она не сводила глаз с моего лица и не могла не прочитать по нему идущего от сердца восхищения, так что ее профессиональная гордость, несомненно, была удовлетворена. Правда, любуясь картиной, я не переставал думать о книге, не зная, как ее преподнести. Сердце замирало от страха, но я решил, что глупо уходить, даже не попытавшись. Бесполезно было ждать, когда подвернется удобный случай, и бесполезно впрок сочинять подходящую речь. «Чем проще и естественнее это сделать, тем лучше», – подумал я, а посему выглянул в окно, дабы набраться смелости, затем достал книжку, развернулся и сунул ее в руки хозяйке, ограничившись кратким пояснением:
– Вы как-то изъявили желание прочесть «Мармиона», миссис Грэхем, и вот, пожалуйста, если не откажете в любезности его принять…
Лицо ее мгновенно залил румянец – должно быть, краска сочувственного стыда за такой неуклюжий способ вручения подарка. Она степенно осмотрела переплет, затем полистала страницы, сдвинув брови в серьезном размышлении, после чего закрыла книгу и, переведя на меня взгляд, спокойно осведомилась о цене. Кровь жарко бросилась мне в лицо.
– Мне жаль вас обижать, мистер Маркхем, но если я не заплачу за книгу, то не смогу ее принять.
– Почему не сможете?
– Потому что… – Она смолкла и уставилась на ковер.
– Так почему?! – повторил я с таким раздражением, что она снова подняла на меня глаза и спокойно проговорила:
– Потому что я не люблю чувствовать себя обязанной, зная, что ничего не могу предложить взамен… Я и так уже обязана вам за доброту к моему сыну, но за нее вас, должно быть, вознаграждает и его благодарная привязанность к вам, и удовольствие, которое доставляет вам общение с ним.
– Глупости! – взорвался я.
Миссис Грэхем вновь обратила на меня взгляд, полный тихого, печального удивления, в котором, хотела она того или нет, я почувствовал укор.
– Так вы не примете книгу? – спросил я, но уже не так резко.
– Отчего же, с радостью приму, если вы позволите мне за нее заплатить.
Я назвал точную цену и стоимость доставки, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя на самом деле готов был расплакаться от досады и разочарования.
Она извлекла из кармана кошелек и невозмутимо отсчитала деньги, но сразу отдать не решилась, а, внимательно глядя на меня, промолвила успокаивающим, ласковым тоном:
– Вы чувствуете себя оскорбленным, мистер Маркхем… Жаль, я не смогла доходчиво объяснить вам, что… что мне…
– Я прекрасно вас понимаю, – перебил я. – Вы думаете, что, если примете сейчас от меня эту безделицу, то в дальнейшем я могу этим злоупотребить. Но вы ошибаетесь, и, если сделаете мне одолжение, приняв книгу, поверьте, я не буду лелеять никаких надежд и не буду считать это основанием для будущих одолжений. Нелепо говорить, что вы будете чувствовать себя обязанной мне, – ведь понятно же, что в данном случае обязанным становлюсь я, а одолжение делаете вы.
– Что ж, ловлю вас на слове, – ответила она с ангельской улыбкой и положила ненавистные деньги назад в кошелек. – Но, чур, не забывать!
– Я-то не забуду… то, что сказал, только не карайте меня за самонадеянность, окончательно лишив своей дружбы, и не требуйте, чтобы я заглаживал вину, держась от вас на более почтительном расстоянии, чем прежде, – сказал я, протягивая руку на прощание, поскольку был чересчур взволнован, чтобы оставаться долее.
– Так и быть! Оставим все как есть, – ответила она и смело вложила свою руку в мою, но, когда я ее пожимал, мне стоило большого труда удержаться и не прижать ее к губам, что было бы самоубийственным безумием, так как я и без того не в меру обнаглел, и еще один сумасбродный поступок привел бы к крушению всех моих надежд.
Домой я чуть не бежал, подгоняемый горящим от возбуждения сердцем, не замечая палящего полуденного солнца, забыв обо всем, кроме той, с кем только что расстался, не сожалея ни о чем, кроме ее неприступности, собственной поспешности и бестактности, а также не страшась ничего, кроме ее лютой непреклонности и своей неспособности ее перебороть, и не уповая ни на что… Но довольно! Не буду больше докучать тебе своими противоречивыми надеждами и страхами, своими серьезными размышлениями и намерениями.
