Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 3. Злой, норовистый, запущенный
Смит и Сухарь
(AP / Wide World Photos)
Том Смит наконец получил достойный заработок – Ховард платил ему довольно приличную сумму. И ковбой сменил свой гардероб. Комбинезоны, бесформенные клетчатые рубахи, грязные ботинки, кожаные гамаши и кепки ушли в прошлое. Том появлялся на конюшне в аккуратных серых костюмах, темных жилетах, габардиновых брюках, модельных туфлях. В те дни, когда проходили скачки, он надевал республиканский галстук сдержанной расцветки. Смит даже купил себе верблюжье пальто. Ну и завершала ансамбль, конечно, совершенно обычная мягкая серая фетровая шляпа. Смит никогда с ней не расставался. Учитывая, что внешность у него была довольно неприметная, люди обычно узнавали не его самого, а его шляпу. Спустя пару лет, будучи в Нью-Йорке, Смит решил, что сносил свою шляпу «до дыр», и отправился искать ей замену. Спустя четыре часа он вернулся. На голове его была точная копия его старой шляпы. Он недовольно проворчал, что потратил все утро, прочесывая город в поисках шляпы за два с половиной доллара.
– Так и не нашел, – пожаловался он. – Пришлось купить эту.
Ховард поинтересовался, во сколько же ему обошлась новая шляпа.
– Три доллара.
Новая должность пришлась Смиту по душе. Том Смит нашел себя и свое место. Он взялся за невоспитанных однолеток Ховарда, поработал с ними в одиночестве в течение года, потом перевез их в конюшню номер 38 в Санта-Анита и повесил на дверях табличку со своим именем. С самого начала на него поглядывали с огромным любопытством. Некоторые видели, как он заворачивал будильник в полотенце и засовывал сверток в охапку сена в стойле кобылы, чтобы она привыкла к тиканью. Пока все на ипподроме ломали голову, зачем он это делает и что задумал, Смит брал лошадь на поводья, вытаскивал из сена будильник и отправлялся на беговую дорожку. Он ставил лошадь в стартовый бокс, заводил будильник и отпускал кобылу. Он повторял процедуру снова и снова, пока лошадь не привыкла пускаться вскачь всякий раз, когда слышала сигнал.
Довольно скоро люди стали приходить просто для того, чтобы понаблюдать за Смитом. Никто никогда не видел, чтобы тренер работал так с лошадью. Ховард тоже приезжал посмотреть на тренировки, угощал лошадей кубиками сахара и гадал, во что же они с Марселой ввязались. Но потом начались скачки – и лошади Смита стали побеждать. И не время от времени, не изредка. Он полностью завладел ипподромом. На его лошадей почти не делали ставок, потому что мало кто верил в то, что он делает. И это только увеличивало выигрыши от ставок, которые делал Ховард. На кобылу, которую Смит тренировал с помощью будильника, ставки были 70 к 1, а она повела забег прямо от стартовых ворот и выиграла самые крупные скачки двухлеток в сезоне, что принесло 143,60 доллара за каждые 2 доллара, которые на нее ставили, – рекордную сумму. Смит выигрывал так много, что о нем почти ежедневно писали в газетах. Завсегдатаи ипподрома вскоре стали называть круг победителя «акр Ховарда». А конюшня номер 38 стала лидером ипподрома по числу побед.
Ховард и Смит нашли общий язык. Ховард называл тренера Томом, но Смит обращался к нанимателю только «мистер Ховард». Чета Ховардов приезжала в конюшню почти каждое утро, и Чарльз проводил там иногда по четырнадцать часов. Он перевез туда своего верхового жеребца по кличке Чуло, чтобы ездить вместе со Смитом на ипподром. При этом Ховард знал свое место и не вмешивался в работу Смита. Для такого деятельного руководителя, каким был Ховард, соблазн был велик, но он был достаточно умен, чтобы признавать авторитет более опытного в своем деле профессионала, какими бы странными ни казались его методы тренировок. «Мистер Ховард платит мне за победы, – сказал как-то Смит. – Он не задает вопросов». В ответ Смит мирился со стремлением Ховарда находиться в центре внимания, с нескончаемым потоком друзей и репортеров, которых тот приводил с собой в конюшню, с его желанием быть в гуще событий. Мирился до определенных пределов. Если кто-то из друзей хозяина подходил к его лошадям слишком близко, Смит мог довольно грубо потребовать отойти. Да, в их тандеме были некоторые шероховатости, но он работал.
Ховард жаждал еще бóльших побед. В конце весны они решили поехать, так сказать, на гастроли. Лошадей перевезли на небольшой ипподром в Детройте, штат Мичиган. А Смит отправился дальше на Восток совсем с другой задачей. Его работодатель хотел найти более зрелых лошадей, чтобы дополнить и усилить свою команду двухлеток. У Ховарда были такие деньги, что он мог с потрохами скупить любого коннозаводчика из высшей лиги. Он мог приобрести полностью укомплектованную конюшню испытанных скаковых лошадей. Но Чарльз Ховард не искал легких путей. Он хотел купить недорогое животное, чьи скрытые таланты не смогли рассмотреть старые финансовые аристократы, занимавшиеся скачками в восточных штатах. И Ховард был уверен, у него есть тренер, который найдет такую лошадь. В июне 1936 года Смит приехал в Массачусетс. Он ездил по ипподромам и осматривал сотни недорогих лошадей, но никак не мог найти то, что искал. И однажды душным летним днем 29 июня на ипподроме Саффолк-Даунс в Бостоне лошадь сама его нашла.
Молодой жеребец едва не ухмылялся ему в лицо. Смит стоял у ограждения вдоль беговой дорожки, рассматривая пробегающих мимо лошадей, когда тощий трехлетка остановился прямо перед ним, высоко запрокинул голову и уставился на тренера с высокомерным выражением, которое никак не вязалось с неказистым видом животного. «Он посмотрел на меня свысока, – вспоминал позже Смит, – словно спрашивая: “Ну что ты уставился? И вообще, кто ты такой?”». Человек и конь стояли по разные стороны ограждения, оценивающе разглядывая друг друга. В голове Смита возникла вдруг картина: выносливый ковбойский жеребец в горах Колорадо. Помощник конюха, который вел жеребца, потянул его к стартовому столбу. Жеребец повернулся к Смиту задом и пошел прочь. Да, тощий. Но у этого коня есть характер.
Смит просмотрел данные жеребца, представленные в программе скачек. Трехлетка был потомком могучего Военного Корабля, его отец – необычайно резвый и исключительно красивый Морской Сухарь. Но ему не достались ни стать, ни красота и мощь столь славных предков. Его приземистое тело походило на шлакоблок. И если Морской Сухарь был рослым, элегантным, каждая линия его холеного тела говорила о резвости, то сын был довольно низкорослым, а его угловатый корпус был лишен гибкости и элегантности. Хвост был каким-то жалким, тощим и настолько коротким, что едва доставал до коленей. У него были короткие толстые ноги неправильной формы, с угловатыми несимметричными коленными суставами, отдаленно напоминавшие по форме бейсбольную перчатку. Сухарь не мог полностью распрямить колени, отчего создавалось впечатление, что лошадь ходит на полусогнутых ногах. Из-за непропорционального сложения жеребец странно широко расставлял при ходьбе ноги, так что некоторым даже казалось, что он прихрамывает. А при беге он обычно как-то странно припадал к земле – у него получалась некая комичная версия бега, который лошадники называют «веничком». Странным, словно рваным движением он резко выбрасывал левую переднюю ногу в сторону, будто пытаясь прихлопнуть муху. Его галоп был настолько разболтанным и беспорядочным, что он часто ранил заплюсну передней ноги копытом задней. Один спортивный комментатор сравнил его движения с утиной походкой. Невозможно было исправить все эти недостатки при таком напряженном графике скачек. Его карьера скакуна была примечательна исключительно пугающим отсутствием энтузиазма. Всего трех лет от роду, жеребец успел принять участие в сорока трех скачках – гораздо больше, чем большинство лошадей за всю карьеру.
И при всем этом, после того как устроил сцену у стартовых ворот, после того что споткнулся в самом начале, жеребец все-таки выиграл тот забег. Пока с него снимали седло, конь снова скосил свои умные, широко посаженные глаза и посмотрел на Смита. Смиту понравился этот взгляд, и он кивнул жеребцу. «И будь я проклят, если этот малолетний негодник не кивнул мне в ответ, – сказал позже тренер, – вроде как он оказал мне честь, снизошел, чтобы заметить». Поклонники коня позже напишут, что его главные достоинства «были скорее в сердце, в душе, и Том Смит первым рассмотрел это». Будучи человеком, для которого слова были лишь обузой, Смит не записал кличку жеребца, но запомнил ее.
– Мы еще встретимся, – сказал он вслед животному, когда того уводили в конюшню.
Жеребца звали Сухарь, и для сутулого тренера, стоявшего по другую сторону противоположной прямой, обмен взглядами между лошадью и Томом Смитом был началом конца его долгой, изнуряющей головной боли. В 1877 году, когда Джеймсу Фитцсиммонсу было три года, жокейский клуб Кони-Айленд приобрел земли в той части Бруклина, где жила его семья, и буквально выстроил беговые дорожки вокруг их дома, который так и остался стоять на внутреннем поле. Казалось, вокруг этого дома вращался весь скаковой мир. «Солнечный Джим», как называли его поклонники, таким образом, варился в мире конных скачек всю свою сознательную жизнь. И никогда не занимался ничем другим. «Все, что я хотел делать, – сказал он как-то, – это быть с лошадьми». В возрасте десяти лет он мыл посуду на кухне ипподрома. Он медленно продвигался к своей мечте. Сначала выгуливал лошадей, потом стал жокеем. «Мне делали прививку от жокейства, – любил говорить он, – но она не подействовала». Он прошел нелегкий путь наездника, потом повесил форму жокея на крючок и занялся тренировкой лошадей. Здесь он нашел свою нишу.
Вскоре Фитцсиммонс завоевал славу самого успешного тренера чистокровных лошадей в стране. В то лето ему исполнился шестьдесят один год. Его тело было изуродовано артритом, спина сгорбилась, и он так сильно сутулился, что голова свешивалась вперед, не позволяя ему посмотреть вверх. Ему пришлось научиться узнавать своих лошадей по ногам. Он выжимал из своего измученного болезнью тела все силы и так много работал со своими лошадьми, что вынужден был спать все воскресенье, чтобы хоть немного восстановить силы. Такая работа приносила свои плоды: Фитцсиммонс воспитал несметное число чемпионов, включая Галантного Лиса и Омаху, две из трех лошадей, завоевавших Тройную Корону: Кентукки Дерби, Прикнесс Стейкс и Бельмонт Стейкс. Его заслуги не вызывали сомнения. Его имя знала вся Америка, и все тренеры скаковых лошадей глубоко почитали его. И Том Смит не был исключением. Фитцсиммонс был, пожалуй, единственным человеком, к которому Смит испытывал истинное благоговение.
События, которые свели этих двух людей вместе, брали начало в 1928 году, когда Фитцсиммонсу поручили работу над двухлеткой по кличке Морской Сухарь, отцом того жеребца, которого позже Смит заметит на Саффолк-Даунс. Этот чистокровка принадлежал Глэдис Фиппс и ее брату Огдену Миллзу, владельцам легендарной конюшни Уитли Стейбл. Медно-рыжий Морской Сухарь был образцом симметрии, грации и ослепительной резвости. В нем всего было в избытке. Включая его единственный недостаток: он совершенно не поддавался контролю. Эта черта рано или поздно проявлялась в каждом из потомков его прадеда, Гастингса, величайшего мизантропа всех времен. На ипподроме, где он выигрывал такие престижные скачки, как Бельмонт Стейкс 1896 года, Гастингс намеренно таранил и старался покалечить своих соперников. А вне трека он калечил одного конюха за другим. «Он так до самой смерти и остался непокоренным и нелюбимым, – писал Питер Чью в журнале “Американ Херитедж”, – он оставил след, в буквальном и фигуральном смыслах, в памяти многих работников конюшни». Гастингс передал свою резвость и свою зловредность собственному отпрыску, Справедливости, который, в свою очередь, передал этот набор своему несравненному сыну – Военному Кораблю. Этот рыжий красавец участвовал в скачках в 1919 и 1920 годах. За всю свою карьеру он выиграл около ста забегов и установил множество рекордов в скорости. Военный Корабль проиграл только один раз в жизни – коню, которого по странному совпадению звали Огорчение. Это поражение до сих пор считается самым шокирующим в истории конного спорта. Самый резвый скакун в истории, Военный Корабль стал впоследствии еще и одним из самых плодовитых производителей. Он подарил миру конного спорта прекрасных, но яростно-своенравных отпрысков.
Военный Реликт был типичным представителем потомков Военного Корабля. Еще стригунком он продемонстрировал миру свой буйный нрав, когда затоптал конюха до смерти. Его тренер, Калтон Утц, отыскал ведущего жокея Томми Лютера, знаменитого своим бесстрашием и умением оставаться в седле даже самых неуправляемых животных. Тренер привез Лютера на тренировочную ферму, чтобы тот поработал с лошадью. Лютер пришел в ужас, когда увидел состояние лошади. «Конь, – вспоминал он, – абсолютно все делал неправильно». Лютер и Утц часами изводили лошадь бесконечными тренировками, пока не почувствовали, что он готов выйти на трек, никого при этом не убив. В Наррагансетт-парке на Род-Айленде они заявили лошадь на участие в забеге. Военный Реликт демонстрировал ангельское поведение. Он с первой секунды скачек захватил лидерство и не уступал его до самого финиша. «В следующий раз, когда он будет участвовать в забеге, поставь на него сотню, – сказал Лютер своей жене. – Это будет проще простого».
Хелен сделала так, как велел муж, а после, перепуганная, сидела на трибунах и молилась. Военный Реликт с первого мгновения возглавил забег и удерживал лидерство на всем протяжении трассы, так что выскочил на финишную прямую в гордом одиночестве. Лютер уже подумал, что выигрыш у него в кармане. Но Военный Реликт вел себя образцово ровно один с тремя четвертями забега, на большее его не хватило. Зрители кричали, подбадривая его с трибун, а он вдруг резко понесся в сторону внутреннего поля, сшиб ограждение и остановился как вкопанный. Лютер пробкой вылетел из седла и полетел прямо к бороне, которой ровняли покрытие трека после забега, лежавшей на внутреннем поле. Еще миг – и его тело пронзили бы ощетинившиеся острые зубья. Вовремя выставив вперед руки, Лютер ухватился за перекладину ограждения, прокрутился на ней, как заправский гимнаст, и благополучно приземлился на беговую дорожку. Распорядитель скачек Том Торп поспешил туда и недоверчиво уставился на невредимого жокея.
– Томми, – произнес он, – за тебя явно кто-то молился!
Да, молитва – это единственное, на что оставалось уповать, когда дело касалось потомков Военного Корабля. Морской Сухарь, тоже сын Военного Корабля, унаследовал темперамент печально известного Гастингса в самом чистом виде. В течение трех лет он свечкой взвивался на дыбы в адской ярости и вымещал свою злобу на несчастных служащих ипподрома, которые должны были направлять его в стартовые ворота. Он терроризировал их без всякой пощады. Они откровенно боялись и ненавидели его. Морской Сухарь был настолько норовистым, что Джон Хирви, журналист, писавший о скачках, окрестил его «образцом непокорности». Фитцсиммонс усмирил сотни лошадей, но с Морским Сухарем он не справился. Каким-то чудом три раза ему удалось уговорить лошадь подчиниться правилам скачек. Своим необычным аллюром, при котором он как-то странно выталкивал переднюю ногу, Морской Сухарь реагировал на посыл всадника, набирал скорость, обгоняя лидеров забега в призовых скачках, и устанавливал рекорды скорости. Но это были лишь отдельные победы тренера. В целом же войну выиграл Морской Сухарь. В 1931 году прямо у стартовых ворот он, так сказать, огласил собственную декларацию независимости. Когда прозвучал сигнал к началу забега, Морской Сухарь уперся всеми четырьмя копытами в землю и не сдвинулся с места. Фитцсиммонс погрузил его в прицеп и отправил к владелице.
К тому времени, когда Морской Сухарь попал на племенную ферму, его имя было покрыто позором. Ни у одного владельца кобыл не хватало глупости платить за то, чтобы случить свою питомицу с таким жеребцом. Бедная Глэдис Фиппс предлагала случать его бесплатно, но никто не откликнулся даже на такое предложение. Тогда она попросила знаменитый в Кентукки конезавод Клейборн-фарм, на котором содержались ее кобылы, выставить его для случки. Там ей отказали. Желая получить хоть какой-то доход на свои инвестиции, она перевезла жеребца в отдаленный уголок Кентукки, на конеферму Блю Грасс Хейтс, и поместила на уединенной леваде, скрытой от глаз за тутовыми деревьями. Потом послала несколько своих кобыл из Клейборн-фарм, чтобы случить с ним. Одной из этих кобыл была палевая лошадь с крупными коленками по кличке Взмах. С ней тоже когда-то работал Фитцсиммонс, но, поскольку она время от времени подворачивала ногу и не могла полноценно тренироваться, тренер решил, что скаковой лошади из нее не выйдет. Он отправил ее назад на конезавод, так ни разу и не выставив на скачки. Это была хорошо воспитанная, смирная лошадь, поэтому Фиппс и решила отправить ее к Морскому Сухарю вместе с двумя другими кобылами. Все три кобылы вернулись на Клейборн-фарм беременными. Фиппс скрестила пальцы на удачу, надеясь, что жеребята унаследуют прекрасные внешние данные, но не гнусный нрав своего родителя.
Она ошиблась. В конце 1934 года первые два годовалых отпрыска Морского Сухаря прибыли на ипподром Акведук в штате Нью-Йорк на попечение Фитцсиммонса. Сын Взмаха, Сухарь (его назвали почти так же, как и его отца), и другой однолетка, Грог, ни грамма не походили на своего отца. Ноа, конюх, принимавший роды в Клейборн-фарм, увидел это сразу, как только помог Сухарю появиться на свет. «Совсем коротышка», – заметил он. Конюхи в Клейборн-фарм были так обескуражены внешностью жеребенка, что спрятали его в дальнем стойле, когда Фиппс приехала осмотреть своих новых питомцев. Его выхаживали целый год, но это не принесло особых результатов. «Сухарь был таким маленьким, – говорил Фитцсиммонс, – что можно было подумать, что это просто сопровождающая лошадь». Любопытно, но все отпрыски Морского Сухаря словно выкраивались по другим лекалам и были полной противоположностью родителю. Единственное, чем Сухарь походил на отца, – он так же резко выбрасывал вперед переднюю ногу при ходьбе. Эти странные на вид жеребята были угловатыми, неуклюжими и малорослыми. Кроме небольшой разницы в росте – Грог чуть ниже, – они были похожи как две капли воды. Если бы не таблички на дверцах денников, их было бы невозможно отличить. Должно быть, им нравилось видеть друг в друге свое зеркальное отражение, и на леваде Клейборн-фарм эти двое были просто неразлучны.
К счастью, яростный, бойцовский характер Морского Сухаря тоже никак не проявлялся в сыне. Сухарь был доволен жизнью, апатичен и медлителен. Больше всего он любил спать. Лошади обычно спят краткими промежутками в течение всего дня и ночи, примерно пятую часть суток они проводят в дреме. Из-за размеров и строения тела в лежачем положении у них затруднено дыхание и циркуляция крови, и, как все животные, которым трудно быстро встать на ноги, они инстинктивно не любят ложиться. В результате чаще всего лошади спят стоя. Это возможно благодаря строению связок, фиксирующих их суставы в разогнутом состоянии. В среднем лошадь, которая находится в конюшне, спит лежа не более пяти минут – обычно ночью.
Сухарь был исключением из этого правила. Он мог завалиться набок и спать часами. Может быть, причина такой привычки крылась в том, что он не мог полностью выпрямлять колени, это мешало сухожилиям фиксировать ноги в разогнутом состоянии. К счастью, никаких негативных последствий эта привычка не приносила. И когда все лошади в конюшне поднимали шум, требуя, чтобы им дали завтрак, Сухарь спал до позднего утра, растянувшись на полу стойла. И спал так крепко, что конюхам приходилось прикладывать немало сил, чтобы заставить его встать. Он вел себя так тихо, что однажды помощники Фитцсиммонса забыли о нем и, отправившись выпить пива, оставили на солнцепеке в фургоне для перевозки лошадей на весь день. Спустя несколько часов они нашли его лежащим на боку и мирно спящим. Невозможно представить себе более спокойную и ленивую лошадь. Фитцсиммонс называл его большой собакой, самой ленивой лошадью, с которой он когда-либо работал. Единственное занятие, к которому Сухарь относился серьезно, помимо сна, была еда. Ел он постоянно, с большим энтузиазмом.
Сухарь мог быть вполне милым животным, но перспективы его карьеры выглядели довольно неясно. Конь был медлительным, как улитка. Он едва поспевал за партнерами по тренировкам, следуя за ними с легкомысленной неспешностью. И сколько над ним ни бились, улучшений не было. «Парни, которые им занимались, могли делать с ним все, что угодно, – вспоминал Фитцсиммонс, – все, только не заставлять бегать по утрам… Я даже думал, что он просто не может скакать».
Но со временем что-то в поведении Сухаря – возможно, отсутствие пота после тренировок или хитрый блеск в глазах, который свидетельствовал об уме и коварстве, – заставило Фитцсиммонса усомниться в правильности своих выводов. «Он был умным, как филин, – вспоминал позже Фитцсиммонс. – Слишком тихим, слишком смирным». Тренер стал подозревать, что конь может быть таким же непокорным, как и его отец, только гораздо хитрее. Его отец впадал в ярость, а Сухарь, казалось, забавлялся. «Он напоминал мне птицу, которая умеет петь, но не станет этого делать, пока ее не заставишь», – заметил как-то тренер.
И Фитцсиммонс заставил. «Я решил обмануть Сухаря, – объяснял он, – показать, что ему меня не провести». Однажды утром, тренируя однолеток на дистанции в два фарлонга, четверть мили, тренер разбил их на пары. Сухаря пустил в паре с Фаустом, самым резвым однолеткой в конюшне, будущим победителем призовых скачек. Фитцсиммонс велел наезднику найти палку, которую можно использовать вместо хлыста. Это стало радикальным отступлением от обычных методов тренировок, применяемых Фитцсиммонсом. Он запрещал наездникам пользоваться хлыстом во время тренировок. Тренер считал, что у скаковых лошадей азарт в крови и их не нужно принуждать показывать, на что они способны. Еще когда Фитцсиммонс сам был жокеем, он слышал, как один жокей проклинал себя за то, что лупил хлыстом лошадь, которая в противном случае обязательно стала бы победителем. Но Сухаря просто невозможно было заставить показать свою резвость никаким другим способом. Поэтому, чтобы выяснить наверняка, не обманывает ли его коварное животное, Фитцсиммонс сделал исключение из собственного правила. Но, чтобы не поранить лошадь, тренер велел наезднику выбрать плоскую дощечку и просто шлепать ею по лошадиному боку. Он вспоминал позже, как давал наставления жокею: «Держись рядом с Фаустом, чем ближе, тем лучше. Просто понаблюдай, сколько раз придется его ударить за четверть мили». Фитцсиммонс ожидал, что Сухарь в лучшем случае какое-то время сможет продержаться рядом с Фаустом.
Но у этого Фауста не было ни единого шанса. Подгоняемый палкой, Сухарь снес стартовые ворота, покрыв четверть мили за рекордные 22 секунды. Это могло бы стать самым высоким показателем за четверть мили среди однолеток. Сегодня на треках соответственные показатели на две секунды быстрее, чем в 1930 году, но даже сегодня такая скорость на тренировках исключительна. Значит, птичка все же умела петь.
«Я понял, почему он не бегал», – говорил Фитцсиммонс. Дело было вовсе не в том, что он не мог. Дело в том, что он не хотел. Теперь тренер понимал, что столкнулся с поведенческой проблемой – такой же сводящей с ума, как кровожадность Морского Сухаря: патологическая лень. «Он был ленивым, – удивлялся Фитцсиммонс, – чертовски ленивым».
Жеребец доказал, что в его небольшом неказистом теле скрыта знаменитая резвость его отца. Но это открытие никак не повлияло на его нежелание работать в полную силу. Хотя Фитцсиммонс позже и отрицал это, он, очевидно, снял запрет на использование хлыста в отношении Сухаря. «Мы пользовались хлыстом каждый раз, когда выводили Сухаря на трек, и били в полную силу, – однажды признался он. – Если мы этого не делали, он просто бездельничал». Жеребец стал бегать лучше. Но чтобы набрать наилучшую форму, нужно было работать гораздо больше. Фитцсиммонс пришел к заключению, что, чтобы полностью раскрыть потенциал, который он рассмотрел в Сухаре, нужно, чтобы тот участвовал в скачках. И участвовал часто. Логика была такая: поскольку Сухарь отдыхал больше, чем остальные лошади, то сможет выдержать самый напряженный график скачек. Жеребец был достаточно умен, чтобы остановиться в нужный момент, если нагрузки будут слишком большими.
Заботу о Сухаре поручили помощнику тренера, Джеймсу Фитцсиммонсу-младшему, а сам Солнечный Джим сосредоточил свое внимание на более перспективных лошадях. У Сухаря был очень жесткий и напряженный график скачек. Чистокровных лошадей распределяют по возрастным категориям в соответствии с годом рождения, а не месяцем. Первого января все лошади автоматически переводятся в другую возрастную группу, даже если родились они в конце года. Сухарь родился поздно, в мае 1933 года, но в январе 1935, на полгода раньше фактического возраста, его причислили к группе двухлеток, которых уже можно выставлять на скачках. Он начал свою карьеру на ипподроме Хайалиа во Флориде 19 января. И пришел к финишу четвертым. Не очень хороший результат для лошадей из конюшни Уитли Стейбл, где было множество подающих надежды лошадей. Спустя три дня Сухарь был выставлен на продажу, в самом низу списка лошадей, которые продаются после забега в клейминговой скачке, за рекордно низкую сумму в 2 тысячи 500 долларов. Но никто не захотел покупать его даже за такую цену, и он снова проиграл. Джеймс-младший отправился с ним в турне, проехал по тринадцати ипподромам, добрался до восточного побережья. В этом турне лошадь принимала участие в недорогих скачках через каждые два дня. Сухарь участвовал в шестнадцати забегах – и все шестнадцать раз проиграл. От Флориды до Род-Айленда, практически на каждом ипподроме между этими точками, его выставляли на самые дешевые клейминговые скачки. Но никто его так и не купил.
Изредка жеребец все же демонстрировал резвость Морского Сухаря. На восемнадцатом забеге по необъяснимым причинам он наконец победил, показав отличное время. А на следующих скачках, спустя всего четыре дня, он побил рекорд местного ипподрома – неслыханный подвиг для лошади, которую выставляют на продажу после забега. Но этот взлет так же внезапно оборвался, и конь снова оказался среди самых последних. Еще несколько месяцев проигрышей, потом вдруг три пристойные победы осенью 1935 года, и опять череда поражений.
К концу сезона Сухарь проехал около шести тысяч миль и участвовал в тридцати пяти скачках – раза в три больше обычной рабочей нагрузки для скаковой лошади. Грог показал еще худшие результаты, он отработал тридцать семь забегов, и его выставили на продажу после клейминговой скачки за мизерную цену в 1 тысячу 500 долларов. Казалось, рано или поздно такая же участь ожидает и Сухаря.
Но, по крайней мере, жеребца удалось привести в хорошую физическую форму – постоянно участвуя в скачках, он набрал нужную мышечную массу. Проблема же была в основном в психологическом состоянии животного. К концу сезона стало заметно, что жеребец эмоционально вымотан. Сухарь стал раздражительным, перестал спать, всю ночь беспокойно кружил по стойлу. На треке он яростно упирался в стартовых воротах, плохо слушал наездника и плелся в конце скачки весь заезд с начала до конца. Молодой жокей Джордж Вульф, который имел несчастье наблюдать одну из таких эскапад Сухаря, описал настроение животного в трех словах: «Злой, норовистый, запущенный».
Спустя много лет Фитцсиммонс будет утверждать, что именно тот напряженный темп, который он и его помощники взяли в тренировках совсем юного Сухаря, позволил лошади так долго состязаться в более зрелом возрасте. Может, в этом и была доля истины. Недавние исследования показали, что постоянные напряженные тренировки здоровых лошадей, особенно молодых, дают костям и суставам оптимальную нагрузку, необходимую для долговечности и выносливости, и позволяют животным позже успешно участвовать в скачках. Но в этом деле важно не перестараться. Чистокровные лошади соревнуются в скорости, потому что любят бегать. Но если заставлять их участвовать в забегах слишком часто, они выдыхаются и теряют интерес, особенно если наездники слишком часто понукают и бьют их, как это происходило с Сухарем. К весне 1936 года жеребец был в ужасном состоянии, и причиной тому, несомненно, послужил чересчур жесткий график соревнований. Учитывая, что он неизменно проигрывал в этих забегах и не показывал мало-мальски пристойных результатов, оправдать такой график очень трудно.
Сухарю не повезло обитать в конюшне, тренерам которой просто не хватало времени уделить достаточное внимание его душевному состоянию. В конюшне Фитцсиммонса содержали лошадей из конезаводов Уитли и Белэр Стэйблз. Тут тренировали подающий надежды молодняк и уже зарекомендовавших себя первоклассных зрелых скакунов. Пока Сухарь в мучениях переживал свой первый скаковой сезон, Фитцсиммонс ездил по всей стране с поразившим воображение публики трехлеткой по кличке Омаха, воспитанником того же конезавода. Эта лошадь стала победителем Тройной Короны. На следующий сезон Фитцсиммонс сосредоточил свое внимание на перспективном жеребце Гранвиле, готовя его к Кентукки Дерби 1936. Часто говорили, что Фитцсиммонс чуть не испортил Сухаря, используя его в качестве сопровождающей лошади, заставляя проигрывать с небольшим отставанием для укрепления боевого духа его партнера. Это маловероятно. Поскольку Сухарь отказывался работать в полную силу на тренировках, ставить его в пару с необычайно резвым Гранвилем было совершенно бессмысленно, тем более что у того уже был партнер для тренировок, который путешествовал вместе с ним. Позже Фитцсиммонс неоднократно объяснял, что Гранвиль принадлежал конезаводу Белэр Стейблз, а Сухарь – конеферме Уитли, а одно из главных правил тренировок заключается в том, что лошадей одного владельца нельзя использовать в ущерб другому. И тренер, естественно, избегал такого конфликта интересов владельцев.
Но присутствие Гранвиля все-таки не шло на пользу Сухарю. Просто подготовка лошади к Кентукки Дерби требует от тренера максимума усилий. Гранвиль был довольно темпераментным жеребцом, которому необходимо было постоянное внимание, и времени на таких, как Сухарь или Грог, просто не оставалось. В конюшнях Фитцсиммонса не уделяли должного внимания лошадям, которые не демонстрировали особых талантов. И Фитцсиммонс знал это. «Было в нем что-то такое, и, когда он хотел, он мог это показать, – признавал позже тренер. – Словно он берег себя для чего-то большего. Беда в том, что у меня тогда не было времени, чтобы выяснить, для чего именно».
Весной 1936-го Фитцсиммонс отправился с Гранвилем на предварительные заезды Тройной Короны. Сухарь оставался на попечении помощника тренера Джорджа Таппена. Турне Сухаря превратилось в сплошное бессмысленное мучение. Он объездил все северо-восточные штаты страны, не задерживаясь на одном месте дольше, чем на две-три недели, участвовал в скачках примерно раз в пять дней и практически каждый раз проигрывал лошадям, которые были слабее него. Как и в свой первый сезон, время от времени он все же дарил тренеру проблеск надежды. Так, он показал вполне приличный результат на ипподроме Ямайка в Нью-Йорке, потом выиграл небольшой денежный приз в Наррагансетт-парк. Эти пристойные выступления перемежались с серьезными поражениями: два отставания на десять корпусов, в одном из которых он держался одним из последних от старта до финиша. Но Фитцсиммонс все больше убеждался, что этого жеребца можно исправить. Он не прекращал попытки заставить Сухаря лучше работать во время утренних тренировок. И даже обещал заплатить один доллар, то есть в два раза больше, чем обычно, любому наезднику, который сможет заставить Сухаря пробежать полмили меньше чем за пятьдесят секунд. «И ни разу никто не заработал этого доллара», – сокрушался тренер.
Этот скакун серьезно озадачивал Фитцсиммонса. Однажды утром на ипподроме Акведук, стоя у заграждения и наблюдая за подготовкой Гранвиля к Кентукки Дерби, репортеры с удивлением услышали, как Солнечный Джим размышлял вслух не о звезде своей конюшни, а о каком-то никому не известном Сухаре. Этот трехлетка, говорил тренер, «довольно неплохая лошадь, конечно, требуется некоторое время, чтобы заставить его шевелиться, но пришлось бы серьезно хлестать его, чтобы он побежал».
Но пока Фитцсиммонс только начинал интересоваться Сухарем, конеферма Уитли постепенно теряла к нему интерес. Глэдис Фиппс пришла к убеждению, что, даже если Фитцсиммонс и сможет обтесать этого лентяя, жеребец все же слишком мелковат, чтобы перевести его в более прибыльную группу для скачек гандикапа. В гандикапе ему пришлось бы нести большой дополнительный вес. В конюшне ожидалось довольно большое пополнение, и часть лошадей следовало отбраковать. Сухарь возглавлял список на выбраковку, и Фиппс стремилась найти покупателя на эту лошадь. Поскольку это не удавалось, она решила даже сбыть ее для игры в поло. Но покупатель только бросил взгляд на искривленную ногу жеребца – и тут же исчез. В начале весны перед отъездом в Европу Фиппс выставила Сухаря на продажу по цене 5 тысяч в надежде, что его удастся продать до ее возвращения.
Фитцсиммонсу было не до того. В начале мая, за несколько дней до того, как Сухарь заработал 25 долларов, придя к финишу четвертым в скачках на ипподроме Ямайка, Фитцсиммонс отправился с Гранвилем в Черчилль-Даунс, чтобы побороться за денежный приз в 37 тысяч 725 долларов на Кентукки Дерби. Гранвиль имел отличные шансы на победу в этом соревновании. Но он злился и бушевал во время парада участников, а в стартовом боксе вырывался и нервно гарцевал. Когда прозвучал сигнал к началу скачки, лошадь по кличке Хи Дид врезалась в Гранвиля сбоку с такой силой, что тот чуть не упал. Жеребец сбросил жокея Джимми Стаута и промчался галопом по беговой дорожке в гордом одиночестве. В Балтиморе на Прикнесс Стейкс нога Стаута застряла в стремени, но Гранвиль пришел вторым после победителя дерби по кличке Дерзкая Авантюра, в седле которого был блестящий жокей Джордж Вульф. Этот жокей когда-то скакал и на Сухаре. В начале июня, когда Сухарь позорно проигрывал на дешевых заездах в Нью-Гэмпшире, Гранвиль наконец-то оправдал ожидания тренера и выиграл Бельмонт Стейкс в штате Нью-Йорк, последний бриллиант в Тройной Короне. В 1936 году ему присудили титул «Лошадь года». Имея в конюшне такого скакуна, как Гранвиль, Фитцсиммонсу можно было не беспокоиться о Сухаре.
В июне, после провальных поражений в трех стартах подряд, Сухарь появился на Саффолк-Даунс в Массачусеттсе, чтобы побороться с довольно слабыми соперниками за приз в 700 долларов. Там-то он впервые и встретился взглядом с Томом Смитом. Сотни людей ощупывали взглядом фигуру гнедого жеребца. Но никто из них не увидел того, что рассмотрел в Сухаре Смит.
3 августа 1936 года Марсела и Чарльз Ховарды сидели в частной ложе на ипподроме Саратога и осматривали площадку, где выставляли лошадей, заявленных на клейминговые скачки, по цене в 6 тысяч долларов. Они приехали в город, чтобы принять участие в торгах от имени Бинга Кросби, и решили заехать на трек, чтобы сделать ставки в нескольких заездах. Чарльз указал Марселе на довольно неказистую лошадь и спросил, что она думает по поводу этого животного. Марсела сказала, что бьется об заклад на бокал прохладительного напитка, что эта лошадь проиграет. Чарльз принял вызов, и они наблюдали, как жеребец вел весь забег от старта до финиша. Марсела купила мужу лимонад. Позже днем они сидели в клубе, и вдруг, повинуясь интуиции, Ховард связался со Смитом и сказал, что хочет, чтобы тот взглянул на одну лошадь из конюшен Фитцсиммонса. Смит отнесся к предложению скептически. В ту весну он посмотрел уже около двух десятков лошадей и ни одну не одобрил.
Смит пришел в Уитли, представился Фитцсиммонсу и сказал, что хочет посмотреть лошадь, о которой говорил Ховард. Тренер вывел коня из конюшни. Смит сразу узнал жеребца. Это был Сухарь. Смит видел и поврежденные колени, и выпирающие ребра, и общую изможденность. Но он увидел и еще кое-что. И отправился разыскивать Ховарда. «Лучше приезжайте, посмотрите сами», – сказал он.
Когда два конюха вывели Сухаря из конюшни, он толкнул Ховарда головой в плечо. Смит выразил свое мнение в четырех фразах: «Дайте мне этого коня. В нем есть характер. Я смогу исправить его. Я уверен».
Это было удивительно дерзкое заявление. Том Смит был никому не известным тренером, проработавшим всего год в крупной конюшне. А Фитцсиммонс – бесспорный лидер общенациональных рейтингов. Уж если Солнечный Джим не смог заставить лошадь побеждать, этого не мог сделать никто. Мало кто из тренеров, даже самых самоуверенных, решался купить лошадь у мастера. Для Смита зайти в такую конюшню было все равно что пойти в собор. А сказать Фитцсиммонсу, что сможешь исправить его работу, и вовсе звучало святотатством. И это было не единственное, что вызывало беспокойство. Ховард прислал ветеринаров, чтобы осмотреть Сухаря. Их прогнозы оказались нерадужными. Осмотрев его ненадежную левую переднюю ногу, они вынесли осторожный вердикт, что лошадь «пригодна к использованию». Но Смит знал, что в нем скрыт огромный потенциал.
Сухарь, боднув головой Ховарда, всколыхнул в душе мужчины теплую волну сентиментальности. «Я влюбился в этого коня, – сказал позже Ховард, – тут же и тотчас!» Марсела была согласна и даже уговаривала мужа не откладывать покупку. Но Ховард-делец все еще колебался. Он связался с совладельцем жеребца, Огденом Миллзом, и предложил ему 8 тысяч долларов, но с одним условием: Сухарь должен хорошо выступить в следующем заезде.
В день, когда должны были состояться скачки, лил сильный дождь. Фитцсиммонс уже подумывал снять Сухаря с соревнований. Но владельцы остальных лошадей тоже не горели желанием заставлять питомцев месить грязь. Весь день тренеры снимали своих лошадей с участия в забегах. Ко второй половине дня в списке участников осталась только еще одна лошадь. Фитцсиммонс решил, что ему терять нечего. Ховард ради развлечения поставил на Сухаря 100 долларов и уселся на трибуне понаблюдать за забегом. Смит пришел в ужас. Он уже видел прошлые выступления Сухаря и знал, что эта лошадь не особенно хорошо бежит по раскисшему треку. Тренер, снедаемый беспокойством, стоял возле трека.
Сухарь слишком медленно набирал скорость на старте и все больше отставал. К середине дистанции он отставал уже на десять корпусов. Смит был в отчаянии. Но вот Сухарь ускорил темп. С трудом продираясь по жидкой грязи, он начал сокращать дистанцию. Жеребец мчался изо всех сил и вскоре обошел соперника. Это был не такой уж серьезный забег, тем не менее это была победа. Ховард остался доволен: у лошади действительно был характер.
«Я не могу описать, что чувствовал, глядя на него, – говорил позже Ховард, – но я точно знал, что у него есть данные. Мы с Томом хорошо понимали, что впереди нас ждут серьезные проблемы. Мы должны были восстановить лошадь – и физически, и в плане психологии. Но вот душу переделывать не нужно, если она уже там есть, огромная, как мир».
Смит облегченно вздохнул. Спустя годы он содрогался при мысли, как легко мог упустить, потерять лошадь в тот дождливый день.
Ховард сообщил Миллзу, что договор по-прежнему в силе. Миллз обдумывал это предложение. Фитцсиммонс сильно привязался к жеребцу и сомневался, нужно ли его продавать. Сухарь ведь мог выиграть и еще какой-то приз. Он так и не поделился с Миллзом своими сомнениями и впоследствии очень об этом сожалел. Ховард встретился с Миллзом в паддоке ипподрома Саратога.
– Ну что, продаете или нет? – спросил он.
– Продаю, – ответил Миллз. Ховард выписал чек и отдал свою новую лошадь Марселе. Так Том Смит нашел коня, которому предстояло вывести его из безвестности.
Августовским днем 1936 года Сухаря в последний раз вывели из конюшни Фитцсиммонса. Никто не вышел его провожать. Фитцсиммонсу не сказали, что сделка состоялась, так что он не приехал попрощаться с воспитанником. Сухаря провели по противоположной прямой ипподрома. Ветви деревьев густым шатром раскачивались над его головой. У конюшни Ховарда жеребца уже поджидал Смит в окружении целой компании помощников. И хотя обычно тренер был немногословен, в тот день в его поведении было заметно что-то такое, что конюхи поняли, насколько важна эта лошадь для их начальника. И только один подросток, ученик жокея по имени Фаррелл Джоунс, подошел к конюшне в тот момент, когда привели Сухаря, и не заметил, насколько взволнован Смит. Увидев тощую неказистую лошадь, Джоунс вообще решил, что это не скаковая лошадь.
– Похоже, хозяева купили новую верховую лошадь, – произнес он достаточно громко, так что Смит услышал. Конюхи зашикали на него.
Спустя несколько дней Смит погрузил Сухаря в специальный вагон. Конюшня Ховарда перебазировалась на ипподром Детройта Фэр-Граундс. Смит начал подыскивать жокея для Сухаря.
