Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Львы в логовище дождей
Появление сфинксов в Санкт-Петербурге – удивительная история. Первые из них подняли головы в усадьбе промышленников Строгановых. Строгановы, богатейшие люди своего времени, меценаты и олигархи (как сказали бы сейчас), увлекались древней историей. Под их руководством раскапывали курганы, они собирали рукописные книги, в том числе писанные «славянскими рунами», древнейшими «чертами и резами», о которых ученые спорят до сих пор.
Как явилась им странная мысль установить у себя в поместье сфинксов? Возможно, повлияла мода на все египетское, пришедшая к нам из Европы после египетского похода Наполеона. А может, это было деяние мистическое. Стоит сказать, что по тем временам устанавливать скульптуры человекольвов было так же странно, как в наше время ставить скульптуры марсиан.
Но все-таки они появились – первые строгановские сфинксы. Изготовил их неизвестный русский мастер.
А их огромные египетские собратья приплыли в город на парусном итальянском корабле «Добрая Надежда» («Буэна Сперанца»). При погрузке один из них рухнул на палубу, разбив мачту и борт корабля. Шрам на каменном лице его виден и поныне.
Сфинксы, которых выгрузили на набережную в бревенчатых клетках, отомстили итальянцам. Корабль «Добрая Надежда» вскоре затонул. Погиб на этом корабле и сын торговца, продавшего сфинксов русскому писателю, путешественнику и дипломату Андрею Николаевичу Муравьеву. Вскоре, по слухам, скончался и грек-археолог, который руководил поисками. Он был найден на раскопках мертвым, а почему умер – загадка. Поговаривают, что это было вскоре после того, как он отыскал статую Черной Сехмет.
А вот к Андрею Николаевичу Муравьеву египетские бестии отнеслись благосклонно: он прожил долгую хорошую жизнь и был щедро вознагражден за то, что украсил Санкт-Петербург такими диковинками.
В наше время самые знаменитые сфинксы страны невозмутимо смотрят друг на друга с гранитной Университетской набережной. На головах у них покоятся двойные короны Верхнего и Нижнего Египта. Три с половиной тысячи лет назад они охраняли аллею перед гробницей фараона Аменхотепа Третьего.
Правитель этот, похороненный в Фивах, пользовался славой мудреца и чернокнижника. Правда ли, нет ли, но говорят, что после его смерти в фиванском городе мертвых бродили ожившие мумии и разрывали на куски испуганных горожан. Дело темное. Тем более, что другие хроники утверждают обратное: будто он был фараоном милостивым, развивал искусства, укреплял страну и оставил после себя добрую память.
А вот то, что прибывшие сфинксы вызвали множество толков среди горожан Северной столицы, – чистая правда. Неведомые чудища со змеями на головах! Ахти, православные, тут не обошлось без рогатого и его козней! Да уж не явились ли они из самой преисподней?!
Так перешептывались горожане и горожанки, разглядывая каменных великанов. О них писали газеты. К ним приходили толпы народа. Старухи шептали нервным барышням – смотри, не вздумай в глаза глядеть идолищам поганым, страх-то какой, свят-свят-свят!
Легенды о сфинксах гуляют по городу до сих пор.
Поговаривают, что действительно нельзя смотреть египтянам в глаза, особенно ближе к вечеру. Как и у великого Сфинкса, выражение лиц у них меняется в течение дня. Утром они спокойны; к вечеру их миндальные глаза раскрываются шире, в них как будто появляется темный таинственный блеск. Сфинксы могут поймать и удержать взгляд человека – и тогда несчастный потеряет и волю свою, и память. Впрочем, про это точно ничего не известно.
Известно зато, что утопленники, погибшие выше по течению Невы, всплывают именно у подножия сфинксов.
По легенде, сфинксы усмирили коварную и кровожадную Неву, передав ей человеколюбивый нрав благословенного Нила. С тех пор как они встречают здесь белые ночи, северная мутная река стала разливаться реже, а до того невские свирепые наводнения много уносили жизней. Хотите ощутить атмосферу потопа – милости прошу, читайте «Медного всадника» Александра нашего Сергеевича. Там все сказано.
Сам же Пушкин весьма любил прогуливаться по набережной у сфинксов и заглядывать им в глаза… но с ним египтяне в контакт не вступали. Вероятно, разглядели на руке у поэта «черное кольцо с изображением мертвой головы». А может, заметили длинный ноготь на мизинце с золотым наперстком – знак принадлежности к братству «ищущих света». Пушкин же обмолвился как-то: «Лица этих сфинксов стоят передо мной как загадка, которую нужно разгадать».
Но никто еще не разгадал загадку сфинксов.
Они самые древние существа на улицах Питера. Им больше трех тысяч лет. Может быть, они видели, как воды Нила стали красными и на черные земли пали десять казней египетских. А теперь они видят лед на Неве, нескончаемый поток машин и тени питерских мертвецов.
Сфинксы до сих пор защищают город от гнева воды. Конечно же, поговаривают и о мистической связи, возникшей между Санкт-Петербургом и Фивами, между Невой и Нилом. Согласно первоначальному проекту между двумя сфинксами хотели установить гигантскую статую бога Осириса. Полуобнаженный, он восседал на огромном каменном троне, ожидая, когда к нему на суд потянутся тени умерших. Осирис, по замыслу автора, выступал покровителем художеств и искусств, потому и намеревались поставить его напротив Академии художеств.
Но ведь известно, что Осирис – царь мертвых, его предназначение – вершить суд над тенями умерших.
Есть легенда, что в конце весны и в конце осени, в самые светлые и самые темные ночи, сфинксы слезают с гранитных постаментов и переплывают реку. Куда они отправляются – никто не знает. Те, кто видел шагающих по улице сфинксов, по слухам, сразу сходят с ума. Они уже ничего никому не расскажут. Но есть люди, которым удавалось мельком увидеть огромную тень, заглянувшую в окно, или услышать, как она царапает стены когтистыми лапами. Следы когтей растворяются в кирпичах к утру.
Говорят также, что священные кобры на головах сфинксов порой оживают, извиваются и шипят что-то звездам на своем змеином языке.
Девушка остановилась на мосту, ветер трепал ее длинные рыжеватые волосы, дергал полы светлого плащика. Она нервно поправила сумочку на плече, всмотрелась в ночную реку.
Как порой холодно на реке. Ветер, ветер… На всем белом свете.
Ветер остужал лицо, забирался в рукава ветровки. Внизу у быков моста Нева закручивалась в водовороты, сплеталась в жгуты. Качались отражения фонарей на поверхности, за спиной проносились машины. Скоро мосты разведут… Она подошла к гранитному бортику. Было пустынно. Днем еще ходят, фотографируются, а ночью кому охота пешком на мост лезть?
Гранит холодный. Она легла на него животом.
Недавно снилась умершая бабушка, шевелила в тишине губами, а она кричала в ответ: «Бабуля, не слышу! Ничего не слышу!» Та беззвучно плакала. Сверху падали огромные хлопья тополиного пуха, заметали город. В пуховых гнездах дремали серые дома, чуть светились синим огнем окна. А внутри, если присмотреться, все комнаты были забиты пухом, и у спящих чернели страшные разинутые рты.
Раньше говорили – не дай бог, попадешь в пухлый час.
Вода внизу завораживала, водовороты то исчезали, то снова выныривали из глубины.
Рыженькая обернулась – показалось, что кто-то встал сзади, – но пуст был мост, никто не шел мимо. Только ветер и вода внизу.
– Бабушка, ты меня слышишь?
– Бабушка не слышит, – отозвался вкрадчивый голос за спиной. – Ты тут совсем одна.
Она не стала оборачиваться. Последний месяц ей снились страшные сны. Белое лицо с той стороны окна. Ползущие по подушке рыжие волосы. Черная земля на страницах любимой книги. Плюшевый мишка с оторванной головой. Перевернутый портрет бабушки на мокрой стене.
– Бабушка-а-а-а, я боюсь! – всхлипнула она в пустоту.
– Не бойся, – голос стал нежнее.
Мимо, вертясь, пролетела тополиная пушинка.
– Посмотри вниз, просто посмотри вниз…
Она увидела, как в неверном свете фонарей речные струи складываются в огромное лицо. Два черных водоворота вращались на месте глаз, а белая пена растягивалась в зубастой улыбке. Водяной человек поднялся ей навстречу, разевая черный текучий рот. Она дернулась – и полетела сквозь ветер вниз.
Сердце ее разорвалось еще до того, как рыжие волосы коснулись воды.
Под утро Питер становится пустынным и тихим. Около четырех с улиц исчезают прохожие. Машины, конечно, шарахаются туда-сюда по центру, но все равно город глух и одинок. Макс с Ильюхой как раз возвращались пешком с вечеринки, дурачились на пустой улице. Макс щелкал фотиком, Ильюха охотно позировал.
– Айда к сфинксу! Лезь туда. Супер картинка будет.
– Супер!
– У-у-у, какая киска… Эй, киска, сожри сосиску!
Они долго по очереди кривлялись у статуй. Вспышка била в глаза.
– Давай у этих еще зверюг. Шо за твари? Химеры?
– Грифоны.
– Эй, грифон, сожри айфон!
Спустились к бронзовым грифонам пониже. Тут, у воды, было свежо, волны терлись о длинные ступени.
– Слушай, давай я на эту крылатую собачку верхом сяду.
– Во тема! Тагил рулит!
– Круть…ммааааа! А-а-а!
Макс выронил фотик от неожиданности. Илья, визжа, сползал с грифона.
– Ты че? Эй! Че за приколы?!
– Валим!
Ильюха проворно, на четвереньках, ломанулся вверх по лестнице.
– Очумел?!
– Она смотрит!.. На меня!.. Она… там!
Макс уставился в морду сфинкса – кто она? куда смотрит? – но Ильюха, подвывая, ткнул рукой в воду.
У ступеней качалось что-то длинное, вроде бревна. Потом Макс разглядел белое лицо с ямами глаз, змеящиеся по щекам волосы, водоросли… и сам взвизгнул:
– Трупак!
– Ут-топ-лен-ни-ца! – лязгнул зубами Ильюха.
Макс подхватил фотик, перегоняя друг друга, парни бросились подальше от проклятого места.
И снова на набережной стало тихо.
Только машины неумолчно гудели неподалеку да плескала о ступени вода.
А потом по стене скользнула огромная черная тень.
Утром в пятницу Ника первым делом полезла смотреть, в Сети ли Тишка.
Мама неслышно заглянула к ней в комнату, увидела, что дочка азартно стучит по клавишам, и тихонько, с облегчением, прикрыла дверь. А Ника увлеченно выстукивала: «Высокий, на целую голову выше меня, представляешь, а глаза – чума всей бабки! бабка всей чумы! Он меня давно заметил… тьфу, это даже не важно. Вечером мы…»
«Ой, у меня завал сейчас, но час после музыки твой», – отозвалась Тишка.
«Ага, заметано».
«Я тебя очень жду, расскажешь все!»
«Да я просто лопну, если не расскажу!!!»
После музыкалки Тишка всегда могла отговориться тем, что у нее еще сольфеджио или специальность. Тогда ее забирали на час позже. Подруги встречались в вестибюле и убегали в конец коридора, в маленький потайной тупичок с широким продавленным креслом. Лучшее место, чтоб поделиться секретами.
Тишка с круглыми от любопытства глазами плюхнулась в кресло, а Ника, волнуясь, ходила туда-сюда и говорила, говорила… Тишка сыпала вопросами: какой он? в каком классе? ну хоть примерно? наверх полезла?! вот ты крейзи… боже, как страшно! а потом? луна-а? да ладно! честно? а вы целовались? львица на доме? окно без света? сегодня вечером? ой, Ника-а-а-а-а…
Тишкины глаза мягко посверкивали. Она сама сейчас сидела на крыше, а за руку ее держал незнакомый светловолосый парень. Было весело и одновременно грустно. Нике повезло, а у нее, наверно, никогда такого не будет. Ее родители за хлебом не отпускают одну, не то что на крышу.
– Жаль, что у него нету мобильника, – в сотый раз вздохнула Ника.
– Жаль… – согласилась Тишка. – Но ты точно пойдешь сегодня?
– Спрашиваешь! Чертов день, почему еще не вечер?! Я не доживу, Тишка, я хочу к нему прямо сейчас! И он еще сказал… Погоди, ты ж не в курсе!
– Чего?
– Черный…
Ника осеклась. Тишка ничего не знала про Черного. Она знала, конечно, что Ника наткнулась в подъезде на жертву несчастного случая. И только. В самом начале этой истории Ника пряталась даже от нее. А потом появился Лев. Ладно, теперь она расскажет Тишке все. Теперь можно.
Но подруга уже нехотя выбралась из кресла:
– Бабушка ждет, пора мне. Я так рада за тебя. Ты мне ночью все-все-все напиши, ладно? Я сама вечером, может, в скайп выйду, буду ждать… А он есть «ВКонтакте»? А почту его ты знаешь?
– Почта, о черт! Я не спросила, во балда!
– Но ты сегодня спроси обязательно. Если срастется.
– Думаешь, может не срастись?
– Нет, я не о том… Он придет, конечно придет. Я в том смысле, что вдруг форс-мажор. Ты опять заболеешь, или его родители не отпустят, понимаешь?
– Ой, молчи, молчи, я с ума сойду!
– А помнишь, мы с тобой решили, что сходить с ума из-за мальчишек не будем?
– Да, помню… Но какой он мальчишка? Он марсианин, Тишка. Глаза у него серебряные. Эльф. Настоящий эльф.
– И шестикрылый серафим на перепутье мне явился.
– Ладно, погоди, тебе тоже какой-нибудь шестиногий встретится.
Смеясь, они вышли на крыльцо. Тишка побежала к бабушке, а Ника задержалась. Музыкалку окружал огромный пустынный двор, дальше парковка, еще дальше – улица, скрытая за деревьями. Тут, между облупленных серых колонн, часто бегали музыкальные мальчики с тонкими длинными пальцами. А ступеньки спускались прямо к вечной луже с вечно мокрыми голубями. Скорей бы лето, каникулы, конец учебы… Мама хотела услать ее в лагерь, но теперь, когда Лев… вдруг он будет в городе? Как много нужно у него спросить, как много рассказать, как бы все это не расплескать, не растерять, как вообще дожить до вечера, до которого – ууу! – еще полдня!
Она спустилась вниз, достала наушники.
«А у малиновой девочки взгляд откровенней, чем сталь клинка-а-а…» – загрохотал в наушниках Егор Летов.
Какая депрессуха!
– Цивилизация построила июль, на черных пальцах желтая смола, и близко осень, и на асфальте мертвая пчела-а-а…
И она недавно это слушала? Не-е-ет – срочно сменить весь лист! Пусть будет самба и африканские танцующие барабаны.
Она покопалась в настройках, и вскоре в наушниках зацокала латина.
Ника мимолетно улыбнулась музыкальным мальчикам, они помахали ей нотами. В сером воздухе висела кисельная морось. Пахло дождем. А на самом деле, конечно, пахло солнцем. Просто никто этого не чувствовал, кроме нее.
– Ангелиночка, я гезетку забыла купить, ты ступай, ступай, а я до киоска.
– Бабушка, может, я сбегаю?
– Да что ты, что ты! Не кушала еще, иди, иди. На музыке-то вашей полдня держат, разве ж так можно? Я там суп уже перелила из кастрюльки, обязательно чесночку порежь, инфекция кругом, весна, а ноги-то у тебя не мокрые, часом?
– Да сухие у меня ноги, бабуля! И чеснок я терпеть не могу.
– Что значит «не могу», в нем витамины, фитонциды, ты знаешь, сколько сейчас заразы по городу ходит?
– Ой, бабушка, смотри, Мария Федоровна из подъезда вышла!
– А, ну беги-беги, а я пойду газетку-то возьму…
Бабушка пошла на сближение с Марией Федоровной, а Тишка свернула в свою подворотню. Есть она совсем не хотела. Она хотела думать про Нику и ее марсианина. Первая любовь – и сразу серафим. Шестикрылый. На крыше. Может, вправду судьба?
Во дворе, перекопанном из-за очередного ремонта, громоздились кучи земли и колотого асфальта. Она перебежала раскопанный ров по шаткому дощатому мостику. Внизу, у вывороченных труб, скопилась глинистая вода. Угол двора шелестел красно-белыми лентами – там замер сложный ремонтный агрегат, похожий на динозавра, которому откусили голову.
Зачем-то Тишка свернула именно туда.
За лентами в асфальте темнела круглая дыра, рядом покоилась крышка канализационного люка.
В детстве ее всегда волновали люки. Что там, внутри? Вдруг лесенка, ведущая в подземелье? На берег тайного подземного моря? Тишка подошла, отчего-то на цыпочках, заглянула…
…там плавал мертвый ребенок.
Она отшатнулась. Тут же качнулась обратно…
Кукла. Просто кукла.
Большая кукла с оторванной рукой покачивалась в черной воде. Кукла медленно поворачивалась, поднимая едва заметную рябь. Показался круглый бессмысленный глаз, фиолетовые волосы медленно колыхались вокруг.
Ее накрыла черная тень.
Тишка отшатнулась второй раз.
Лихорадочно огляделась.
Тихий, сумрачный, пустой двор.
Она пошла, а потом побежала к своему подъезду.
В черном колодце медленно кружилась кукла с оторванной рукой.
Ника больше не бегала по лестнице.
Площадка внизу, где она встретила Черного, все еще пугала ее.
Поэтому она ездила в старом, дряхлом, с двойными металлическими дверями, крошечном лифте. Такие, наверно, еще неандертальцы строили. Вообще-то, она лифт терпеть не могла. В детстве застряла в нем и до сих пор помнила, как в шахте что-то зловеще поскрипывало и подвывало. Но лучше старый, завывающий, как безумная ведьма, лифт, чем лестница, в конце которой всегда маячит тот самый пролет, а дальше – та самая площадка. Нет уж, лучше лифт.
На дворе было пасмурно и неожиданно людно. Толпа соседок-пенсионерок негромко гудела. Когда Ника подошла к подъезду, все уставились на нее, будто чего-то ждали, а потом снова повернулись друг к другу.
– Собрание, что ли? – обратилась она к тете Любе, соседке снизу.
– Маргарита померла, кошатница, царствие небесное. Выносить сейчас будут.
– А говорят, кошки-то, кошки ее! Вот жу-уть, – многообещающей скороговорочкой подхватила невысокая бабулька в неожиданно яркой адидасовской спортивке и платочке. – Говорят… – тут она зыркнула по сторонам выцветшими глазками, – покойницу ведь того… загрызли! Пришли когда, дверь открыли, а они как прыгнут с нее, а лица половины нету. Дыра красная. Кошки! Взбесились все.
– Да что вы ерунду городите, – вмешалась женщина с четвертого. – Из-за кошек ее и нашли, мне вон Капитолина Ильинична сама рассказала, а у нее брат как раз и нашел. Он на работу раньше всех уходит, сами знаете, вот в шесть утра спускался, а кошки на площадке вертелись. Да одна ему прямо под ноги, а остальные там мяучат под дверью. И как-то одна черная прямо прыгает на него, прямо прыгает. Пройти, значит, не дает. Он ее ногой-то пихнул, а тут вторая, третья, он попятился… А они – к двери, к двери, а из-за двери другие воют. Тут он понял – дело нечисто, говорит, чуть не убег, страх его взял. Но все же дверь толканул, а оттуда как бросились кошки ее, но не убегают, а все по площадке – шасть, шасть. Он тут хоть и оробел, а мужчина все-таки видный, внутрь заглянул – а она и лежит в коридорчике, ногами к нему, головой вот эдак в кухню. А кошки сидят и смотрят, а которые по коридору туда-сюда, туда-сюда – и мяучат, будто плачут… Вот тут он за сердце и схватился. «Скорую» ей вызвал, а и самому ему врач укол делал.
– Несут, несут, – зашелестело в толпе.
Все зашевелились, подвинулись ближе, и рядом с Никой проплыли, покачиваясь, носилки, где угадывалось под простыней очертание человеческого тела. С тополя сорвался лист, упал в изголовье.
– Как прокляли подъезд, второе несчастье за месяц, – уловила она краем уха, выбираясь из толпы.
«А как же теперь кошки?» – подумала, косясь на пасмурную подворотню, невольно оглядываясь на мусорные баки, и вдруг увидела в углу высокую фигуру в темном плаще. Ника беззвучно открыла рот, пытаясь вытолкнуть из себя крик, но воздух превратился в свинец.
В подворотню, надсадно урча, завернула машина.
Ника моргнула, а когда глянула снова – в углу мужик забрасывал в контейнер битком набитые пакеты со строительным мусором. Он был в плаще, видать, накинул от дождя, а из-под плаща торчали ноги в трениках и пластиковых черных шлепках.
– Вот черт… – помотала она головой. – Мерещится уже.
Заморосило. Ника вспомнила крышу, закат, а главное – Леву, светлоглазого, лунного, прекрасного. Потерпеть до вечера! Всего несколько тягучих, бесконечных, липких часов – и она его увидит. Черный котенок высунулся из подвального окошка, беззвучно разинул розовую пасть и спрятался обратно.
Каждая уважающая себя кошка знает, что она – божество.
Люди приносят ей вкусно пахнущие дары и кладут в миску.
Кошка снисходит.
Люди склоняются к ней и почтительно берут на руки.
Кошка довольно жмурится.
Люди украшают свое жилье шкафами, с которых так хорошо прыгать вниз, и вешают мягкие шторы, по которым так удобно карабкаться вверх, к форточке.
Человек приходит с улицы – и божество важно встречает его в прихожей.
Человек ложится спать – и божество охотно вскакивает к нему на постель.
Божество таскает колбасу со стола, а среди ночи роняет с самого высокого шкафа жестяной тазик. Человек отрывает голову от подушки и громко зовет божество по имени.
Кошка забивается под диван и молчит.
Она любит своего человека.
Что делает дом, когда остается один, без людей?
Тонкие сквозняки засовывают прозрачные пальцы в оконные щели. Батарея сочится теплом, цветок тихонько покачивает листьями. Еле слышно осыпается крупа в банке внутри кухонного шкафа. Круглая капля срывается с крана, беззвучно летит в черное отверстие трубы. С треском отстают от стенки обои, тихо шевелятся фотографии в толстом альбоме. Гудят, остывая, черные внутренности телевизора.
И тут просыпается божество.
Когда люди уходят, дом играет с кошкой и забывает, что он – пустой.
