Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Луиза. Зима 1942 года
Оставаясь одна (а в последнее время так случалось почти все время) и когда ее совершенно одолевала вялость, она пыталась сложить из кусочков себя самой некую узнаваемую фигуру, чтоб сама могла как-то разобраться, кто она. На актерских курсах они часами обсуждали типажи людей – грани их личностей, черты их нравов, причуды их поведения или темперамента. Обсуждали действующих лиц в пьесах, конечно же, и неделями ругали «плохие» пьесы, персонажи которых были двухмерными – вырезанными из картона фигурами без глубины. Тогда, когда они поговорили об этом со Стеллой, когда трусцой прошлись по всем своим теориям, Стелла сказала: «Конечно же, потому-то Шекспир с Чеховым и единственные драматурги, наделенные талантом. Их герои больше похожи на яйцо. С какой стороны ни взгляни, они никогда не выглядят плоскими, за ними следует что-то таинственное из-за угла, который и не угол вовсе, но в то же время всегда представляешь себе цельную фигуру…»
А вот она, хотя и не просто действующее лицо в пьесе, себя яйцом совсем не ощущает, больше похожа на кусок безумной брусчатки или часть складной мозаики. Она не ощущала в себе никого узнаваемого, даже отдельные бруски для мощения или куски мозаики, казалось, едва ли под стать ей, больше они походили на череду кусочков, к каким она стала привычна и какие, следовательно, годятся, чтоб ими играть. Миссис Майкл Хадли – один из таких кусочков. Счастливая молодая жена пленительного мужчины, кто, если верить Ци, разбил несчетные сердца. Люди писали «Миссис Майкл Хадли» на конвертах, так было в подписи к фотографии, сделанной знаменитой фотостудией Харлипа и появившейся вскоре после бракосочетания в «Кантри лайф». Так называли ее служащие в гостиницах. Эта дама, ипостась ее, пережила фешенебельную свадьбу, фото с которой появились в большинстве газет. «Я выгляжу молодой картошкой в белых кружевах!» – нюнила она, зная, что это рассмешит семью Майкла. Эта дама носила золотые часы, свадебный подарок Судьи, и кольцо с бирюзой и бриллиантами, подаренное ей Ци на обручение. У нее новые чемоданы с инициалами Л.Х., выбитыми золотом по белой коже. В «Кларидже» ей дали номер, чтобы она сняла белые кружева и надела выходной костюм, сшитый для нее Гермионой, – приятный кремовый твид с размашистой тонкой алой вставкой-галочкой: прямая короткая юбка и пиджак с укороченным рукавом и светлыми алыми пуговицами. Она вышла из лифта, прошла к широкому входу отеля, заполненного членами ее семьи и людьми, которых она в жизни не видела, вышла к «даймлеру», где Кроули (шофер Судьи) поджидал, чтобы отвезти их. Позабыли про пальто, и Ци послала за ним Малколма Сарджента: «Малколм, добрая душа, принесет его», – сказала она, и он принес. Миссис Майкл Хадли была той, кого благожелательно разглядывали адмиралы, некоторые из которых прислали громадные картонные коробки, полные чего-то явно когда-то ценного, а ныне превратившегося в разбитое стекло. Благодарить за такое было труднее всего, потому как в худших случаях по осколкам нельзя было догадаться, каков был предмет изначально. «Я вам так признательна за присланное нам все это замечательное стекло», – написала она одному из них. Множество людей (многие из них выдающиеся) были в восторге от знакомства с миссис Майкл Хадли и с разной мерой элегантности и галантности поздравляли Майкла с очаровательной молодой женой. Порой она ощущала себя трюком фокусника, белым кроликом, которого тот так ловко извлекал невесть откуда. Миссис Майкл Хадли, похоже, обретала жизнь только в присутствии других людей.
Потом была еще дитя-невеста. О юности ее завели бесконечную волынку старшие флотские офицеры, друзья Майкла, многие из которых были еще старше его. То же относилось и к Хаттону, где, как она выяснила, им предстояло провести половину своего медового месяца. «Неделю сами по себе, а потом мы поедем к мамочке», – известил ее тогда Майкл. Она была дитя: ее извещали обо всем с нарочитой снисходительностью, со слегка поддразнивающим предостережением соглашаться на все что угодно – ведь вы не против? Было бы ребячеством не соглашаться, и она не делала этого никогда. Роль дитя-невесты приносила ей всеобщее одобрение: хорошее дитя-невеста… Так что неделю они провели в коттедже, снятом для них крестной Майкла, которая жила в большом доме в Норфолке. Коттедж был прелестен, с тростниковой крышей и большим открытым очагом в гостиной, где они еще и ели. Леди Мой, крестная, устроила так, чтобы кто-то им готовил и убирал у них, и, когда они приехали, в тот первый вечер, по дому гуляли манящие запахи горящих поленьев и обжаривающихся цыплят. Кроули внес чемоданы, приложил ладонь к фуражке и уехал, а потом, подав им цыплят и показав сливовый пирог на каталке, ушла и повариха, сказавшая, что ее зовут Мэри. Они остались одни. Помнится, она подумала: «Вот оно, самое начало моей замужней жизни, ее вечно счастливый кусочек после», – и стала гадать, каким он будет. И Майкл был полон самого чарующего обожания, вновь и вновь говорил ей, до чего ж она прекрасна как невеста и какой прекрасной называли ее люди, говоря с ним. «И сейчас так же прекрасна», – сказал он, беря ее руку и целуя ее. Позже, когда они наполнили рейнвейном два бокала из бутылки, оставленной им леди Мой, он предложил: «Давай выпьем за нас, Луизу и Майкла». И она повторила этот тост и пригубила вино, а потом они поужинали и говорили о свадьбе, пока он не спросил, не хочет ли она прилечь.
Потом, когда она выскользнула из постели и надела одну из ночнушек, подаренных ей отцом, когда ей было четырнадцать, и до сих остававшихся самыми любимыми, она подумала, как же повезло, что этот раз не был первым, потому как, по крайней мере, она понимала, что происходит, и более или менее к этому привыкла. До этого, на самом деле, она побывала в постели с Майклом четыре раза: первый был ужасен, потому что было так больно, а она чувствовала, что она не может сказать ему об этом, ведь он казался таким восторженным. Другие разы были получше в том, что больно не было, а один раз начало даже стало таким восторгом, но потом он принялся совать ей язык в рот, после чего она словно бы отключилась и ничего не чувствовала. Он, впрочем, похоже, не заметил, что в то время, казалось, было хорошо, однако это случалось безостановочно всю первую неделю медового месяца, и она почувствовала в этом странность, хотя он то и дело уверял, как сильно любит ее, и постоянно говорил, что он чувствует и что с ним творится во время любовных утех, он, похоже, не очень обращал внимание на нее. В конце концов она стала гадать: а этот острый сладкий трепет, словно бы что-то внутри ее начинает раскрываться, – случается ли он на самом деле.
В ту первую ночь, однако, она просто ощутила облегчение оттого, что не больно и что ему это, похоже, дает наслаждение. Еще она вдруг ощутила, что устала как собака, и заснула спустя несколько мгновений, забравшись обратно в постель.
Утром она проснулась, поняв, что он вновь жаждет близости с ней, а потом была вся новизна совместного мытья в ванне, и одевания, и изумительного завтрака из яиц и меда, а потом они долго прогуливались в парке, где было озерцо с лебедями и другими водоплавающими, а потом в лесу. Стояло идеальное сентябрьское утро, спелое, ароматное и тихое. Они ходили рука об руку, видели цаплю, лисицу и большую сову, и Майкл совсем не говорил о войне. Всю неделю они приходили ужинать в дом леди Мой, где та обитала с компаньонкой в обстановке продуманного увядания. Большая часть дома держалась взаперти, а в остальной стоял невыносимый холод, из такого дома, подумалось ей, хочется на улицу выйти погреться. Леди Мой подарила Майклу пару превосходных ружей «перде», принадлежавших ее мужу, и две акварели Брабазона. «Я перешлю их тебе», – сказала она. «А вам, – обратилась она позже к Луизе, – едва ли я могла выбрать подарок той, кого не видела. Но теперь я познакомилась с вами… и, между прочим, Майки, по-моему, ты отлично для себя постарался… и я знаю, что делать». Она пошарила в большой вышитой сумке и извлекла маленькие часы из голубой эмали в обрамлении жемчуга, висевшие на покрытой эмалью цепи с брошью-заколкой на ней. «Их подарила мне моя крестная мать, когда я вышла замуж, – сказала леди, – время они показывают не очень точно, но вещь красивая».
За ужином леди Мой расспрашивала Майкла о его корабле, и он много чего поведал ей о нем. Она пыталась быть, а потом выглядеть заинтересованной, однако мало что могла сказать по поводу числа пушек, которые установят на новом торпедном катере.
И только перед самым их уходом леди Мой спросила об их планах, так как узнала, что вторую неделю отпуска Майкла они проведут в Хаттоне.
– Мамочка так жаждет увидеть нас. И мы подумали, что ей будет приятно, если мы приедем.
– Я уверена, так и будет.
Она заметила на себе взгляд леди Мой, но не смогла истолковать его выражения. «Я и вас тоже должна поцеловать», – сказала она, закончив обниматься с Майклом.
Они шли обратно по дороге к своему коттеджу в темноте.
– Ты ни разу не говорил мне, что мы едем в Хаттон.
– Разве нет? Должен был сказать. Я почти уверен, что говорил. Ты же не возражаешь, во всяком случае, верно?
– Нет. – Она вовсе не была уверена.
– Понимаешь, милая мамочка неважно себя чувствует и так ужасно обо мне беспокоится, что кажется… она очень-очень тебя любит, понимаешь. Она сказала мне, что не может вообразить лучшей матери для ее внука.
Она была ошеломлена.
– У нас же пока его нет, или есть?
– Дорогая, – он, смеясь, сжал ее руку, – об этом ты первой узнаешь. Надежда всегда есть.
– Но…
– Ты говорила, что хочешь шестерых. Надо же с чего-то начать.
Она уже рот открыла, чтобы сказать, что не хотела детей сразу же… прямо сейчас… и снова закрыла его. В голосе его слышалось поддразнивание – он говорил несерьезно.
Однако в Хаттоне та же тема опять всплыла. Они пробыли там четыре дня, и она вызвала недовольство, и, хотя Ци непосредственно с ней не говорила, недовольство было доведено до нее разными способами. У нее появились довольно сильные колики в животе, и Майкл отнесся к ней с большой заботой, препроводил в постель после обеда и дал горячую грелку.
– Ты мил ко мне, – сказала она после того, как он наклонился поцеловать ее.
– Ты моя маленькая миленькая женушка. Между прочим, Ци рассказала мне про один полезный прием. Когда ты поправишься и мы займемся любовью, то будет полезно подложить под ноги подушку, тогда сперме будет легче добраться до яйцеклетки.
Она слюну сглотнула: от мысли, что он обсуждал все это со своей матерью, вдруг поднялась тошнота.
– Майкл… я далеко не уверена, что хочу заиметь ребенка так быстро. То есть я их хочу вообще-то, только хотелось бы сначала чуть побольше пообвыкнуть в замужестве.
– Разумеется, обвыкай, – сердечно произнес он. – Только, поверь мне, это произойдет – не заметишь как. И если будет шанс и другой тоже случится, то природа возьмет свое и ты будешь чувствовать себя прекрасно. А теперь, миленькая, сосни, а к чаю я тебя разбужу.
Но ей совсем не спалось. Лежала и беспокойно думала, отчего им так сильно хочется, чтоб у нее был ребенок, при этом ощущала вину за то, что сама не чувствует того же, что и они.
Остаток недели прошел под музыку, и Майкл рисовал ее, и начал портрет маслом писать, тут и шутки, и игры с соседями, и танцы, и Судья, читающий им вслух, и все они относились к ней с поддразнивающей, нежной снисходительностью, и была она любимым, лелеемым дитятей-невестой. Разговоры за столом радовали и будили воображение: в семейных шутках сказывалась большая начитанность и использовался куда больший запас слов, чем был у нее. Она спросила Судью, которого приучилась звать Питом, не составит ли он ей список книг для чтения.
– Он был в восторге, – заметил Майкл, когда они в тот вечер одевались к ужину. – Ты до того хорошо встраиваешься в мою семью, моя милая.
– Откуда тебе известно, что я просила его?
– Мамочка мне сказала. Ее очень тронуло, что ты попросила его.
Все приходившие то ли к обеду, то ли к ужину расспрашивали Майкла про его корабль, и он всегда рассказывал им, как правило, весьма долго. Она заметила, что, как бы часто ни рассказывал он о превосходстве пушек «эрликон» над «бофорсами» и «роллсами», Ци слушала с восхищенным интересом, словно слышала от него об этом впервые. В душе она находила эти разговоры скучными, еще скучнее даже, чем когда они говорили о войне вообще: сражении за Сталинград, о котором каждый вечер в новостях сообщалось, и бомбардировках германских городов.
За все это время, на самом деле очень краткое, всего две недели, возбуждение, словно дымка в жару, почти совсем затмевало любое иное чувство: она вышла-таки замуж за своего чудесного, пленительного Майкла, кто хоть и намного старше, и знаменитый, и храбрец, а выбрал ее. Разве не возбуждает, когда тебе не надо особо думать о своей внешности или все у тебя с мозгами в порядке, не надо чувствовать, как она тогда чувствовала, что ты не очень образованна, если с утра до ночи тебе только и говорят, какая ты красивая, умная и талантливая. То была сказка, и она была счастливой принцессой, которая в девятнадцать лет уже попала в ту долгую и счастливую жизнь, какую в сказках обещают «после».
В конце недели они покинули Хаттон и отправились на поезде в Лондон. Майклу нужно было в Адмиралтейство, и они договорились встретиться на вокзале Ватерлоо.
– А чем ты займешься, милая?
Она не знала.
– Все будет со мной в порядке. Может, попробую дозвониться до Стеллы, правда, на Питманских курсах не любят, когда звонят их ученикам. Если не свяжусь с ней, то пойду в Национальную галерею.
– Деньги у тебя есть?
– Ой! Нет… нет, боюсь, у меня их нет.
Он сунул руку в карман брюк и достал пачку банкнот:
– Возьми.
– Да мне столько и не понадобится!
– Никогда не угадаешь. А вдруг. Я займусь багажом.
Они поцеловались. Было радостно (тогда она еще не сознавала, насколько радостно) расставаться, зная, что так скоро они снова встретятся.
Она попробовала позвонить Стелле из телефонной будки, но не дозвонилась и направилась в Национальную галерею, где Майра Хесс и Айрин Шарер играли дуэтом на двух фортепиано. В перерыве, покупая сэндвич, она заметила Сид, беседовавшую с очень старым, опиравшимся на палку мужчиной с густой седой шевелюрой. Она собиралась было пройти мимо и остаться незамеченной, когда увидела молоденькую женщину или девушку – по сути, не старше нее, – прислонившуюся к стене в конце стойки с сэндвичами и уставившуюся на Сид взглядом такого глубокого и безумного обожания, что Луизе едва не захотелось рассмеяться. «То, что тетя Джессика звала когда-то страстью, полагаю», – подумала она. В этот момент Сид увидела ее, улыбнулась и подозвала.
Она была представлена мужчине с седой шевелюрой как Луиза Хадли, и тот сказал, да, он узнал ее. «Вы вышли замуж за сына моего старинного друга Циннии Стори несколько недель назад. Как поживает Ци? Нынче она так много времени проводит в деревне, я почти ее не вижу».
В суете рукопожатия старик обронил свою палку. Мгновенно девушка, прислонившаяся к стене, метнулась вперед, наклонилась и подобрала ее.
– Как вы добры!
Девушка вспыхнула: лоб у нее словно испариной покрылся, заметила Луиза, когда Сид заметила: «Отличный бросок, Тельма», – и представила ее как одну из своих учениц. Тут перерыв закончился, и все поспешили из подвала, где продавали сэндвичи, на продолжение концерта.
– Передайте, пожалуйста, мой душевный привет Ци, – попросил седой мужчина, и она, улыбнувшись, пообещала непременно передать. Про себя же подумала, что сделать этого не будет никакой возможности, поскольку Ци она не увидит еще бог весть сколько и не имеет ни малейшего представления, кто это был такой.
Когда концерт завершился после чудесного и ожидаемо утешительного биса прелюдии «Иисус, радость человеческих желаний», она стала соображать, чем бы заняться. Смотреть в галерее было не на что: все картины были убраны в место или места, где им была обеспечена сохранность. Она вышла на Трафальгарскую площадь. Светило солнце, но оно не грело, холодную голубизну безоблачного неба украшали поблескивающие аэростаты, спокойно покачивавшиеся в воздухе – как гигантские игрушки, подумала она. До поезда оставалось еще два часа, и она терялась в догадках, чем заняться. Майкл дал ей пачку фунтов, должно быть, не меньше десяти, она почувствовала себя богатой и свободной… а потом, совершенно неизвестно отчего, вдруг сильно испугалась. «Чем мне занять себя?», «Почему я здесь?», «Зачем я?» Череда кратких, жалящих, нелепых вопросов, которые исходили, казалось, ниоткуда и количество которых лишь обращало их в карликов. Начать отвечать на любые из них (и даже задуматься над ними) значило бы навлечь на себя полную опасность: она и попытки не сделает отвечать, она должна что-то делать, о чем-то другом думать. «Пойду в книжный, куплю книг», – подумала и, движимая этой разумной и практической целью, села в автобус до Пикадилли, остановившийся возле книжного магазина «Хэтчардс».
К тому времени, когда она купила три книги и ловила такси, чтобы добраться до Ватерлоо, настроение у нее приподнялось. Она не ехала послушно домой в Суссекс под ругань матери и уговоры всей остальной семьи заняться скучными делами. Она садится в поезд вместе со своим мужем, а потом на паром до острова Уайта, где остановятся в какой-нибудь гостинице, – такого она ни разу в жизни не делала. Она снова была миссис Майкл Хадли, а не той невесть кем, что предавалась панике на ступенях Национальной галереи. Прелестно было бы повидаться со Стеллой, но она ей напишет.
Однако она скоро убедилась: жизнь в той гостинице, а потом и в других гостиницах, в Уэймуте и в Льюисе, была вовсе не той, что ей представлялась. Майкл уходил утром в восемь часов, и она оставалась одна на целый день – день за днем – совсем безо всякого занятия. У отеля «Глостер» было еще и особое неудобство, отчего только хуже становилось, – начать с того, что он казался невероятно роскошным. С непременным лобстером на обед и на ужин. Временами бывало и еще что-то, обычно не ужасно вкусное, но примерно через неделю она привыкла есть что бы ни подавали. Лобстер ей наскучил и даже ненавистен стал. Она читала книги, гуляла по городу, но он был забит военными, и свист с неразборчивыми, но, без сомнения, грубыми выкриками вслед отвадили ее от гуляния. Потом однажды она зашла к зеленщику купить яблок и вдруг ни с того ни с сего пошатнулась, словно равновесие потеряла, все вокруг почернело, и она упала на землю, утонув в запахе грубой дерюги. Кто-то, склонившись над ней, успокаивал, мол, все с ней будет хорошо, спрашивал, где она живет, а она просто сообразить не могла. Голова ее лежала на мешке с картошкой, а на чулке петля спустилась. Ей принесли воды – и стало легче. «Отель «Глостер», – сказала она. – Я легко дойду туда». Но какая-то добрая женщина отвела ее в отель, взяла ключ от ее номера и помогла подняться по лестнице. «Я бы на вашем месте немного прилегла», – сказала женщина, когда Луиза поблагодарила ее. Когда женщина ушла, она и впрямь легла на кровать прямо поверх скользкого одеяла. Было половина двенадцатого, судя по золотым часам, подаренным Судьей. Майкл раньше шести вечера не вернется. Она чувствовала себя разбитой, и неожиданно ей до боли захотелось домой. Она заплакала, а когда перестала и высморкалась в большой белый носовой платок Майкла, то опять легла. Смысла вставать, похоже, не было никакого.
После этого она по утрам лежала в постели, смотря, как Майкл бреется и одевается с, как ей представлялось, бессердечной быстротой, и молилась, чтоб случилось что-нибудь такое, что помешало бы ему уйти. Корабль, которым он командовал, был новеньким моторным торпедным катером, МТК, все еще стоявшим на стапеле на реке Медине, и он страстно восхищался всем, что происходило с судном. Каждый вечер он приходил домой, напичканный новостями о том, как у судна дела продвигаются (Луиза приучилась называть корабль по английской традиции, как каравеллу, «она», хотя про себя считала, что если корабль, то «он», а если судно, то «оно»). Потом они ужинали, потом он привлекал ее к себе, и они ложились в постель, и он исполнял супружеские обязанности – и всегда это было одно и то же, и она старалась не утратить к этому охоты. Она не жаловалась ему на то, как ей одиноко, бессмысленно… ну, если по правде, скучно: она стыдилась таких чувств. Другие флотские жены в отеле не жили, в нем других женщин вообще не было: люди приходили и уходили, похоже, одни они расположились тут надолго. Когда она рассказал ему, как потеряла сознание в лавке зеленщика, он улыбнулся и сказал:
– О, милая! Ты думаешь, что это может быть…
– Что? – Она поняла, что он имел в виду, но была настолько ошарашена таким предположением, что хотела потянуть время.
– Милая! Ребенок! То, ради чего мы так старались!
– Не знаю. Может быть, полагаю. Говорят, что люди в таком положении падают в обморок. И их тошнит по утрам. Только меня не тошнит ничуточки.
Вскоре после этого она все же познакомилась с еще одной флотской женой, леди намного ее старше, чей муж командовал эсминцем, и та попросила помочь ей в Миссии для моряков. «Нам всегда не хватает усердных помощников, – сказала она, – для вас непременно найдется дело, милочка».
Так что каждое утро с девяти до двенадцати она либо помогала в столовой, либо заправляла бесконечные койки. При заправке приходилось снимать простыни со старых (как правило, до крайности серых да еще и с запрятанными пивными бутылками, носками и прочим хламом). Это совпало с появлением приступов тошноты по утрам. Когда Марджори Анструтер застала ее в позывах рвоты над раковиной, то отправила домой вылежаться, говоря, что она вполне все понимает и что Луизу, ставшую маленьким троянским конем, выставлять напоказ незачем. Тем все и кончилось. Она забеременела и понемногу свыклась с мыслью, что, видимо, так оно и должно быть: если выходишь замуж и больше тебе заняться нечем, то твое предназначение рожать детей. Хотя грядущее все еще втайне нагоняло на нее страх, у нее получалось казаться неунывающей, и очень скоро пришло письмо от Ци, в котором говорилось, с каким восторгом восприняла та это известие (сообщенное ей Майклом по телефону).
По утрам ее мучила тошнота, а порой и действительно тошнило, время она по большей части проводила в постели, но в полдень неизменно, как по часам, единственный немецкий разведывательный самолет пролетал над островом и в сторону Портсмута, и все корабли, стоявшие, как она выучилась говорить, на рейде Кауса, палили из всех имевшихся у них зенитных орудий. По самолету не попали ни разу, но грохот поднимали очень сильный, и Майкл велел ей в таких случаях всегда спускаться в вестибюль. Тогда она надевала пальто и брела вниз, храбро выдерживая вызывающие тошноту запахи варящихся лобстеров, долетавшие до фойе, в котором стекла от крыши до выстланного плиткой пола неутешно жаловались на пальбу, пока она читала очень старые номера «Иллистрэйтед Ланден ньюс». Минут через пятнадцать самолет скрывался. Тогда она шла обратно в номер и иногда собирала вещи и направлялась в ванную. Она стала страшиться одиноких обедов в обеденном зале отеля и обычно уходила в город, в кондитерскую, где продавали сдобные булочки и очень сытные корнуэльские слоеные пироги из сплошной картошки с луком. Довольно быстро ей стало нечего читать, но в городе был книжный, и она часами выбирала там книги, против чего владельцы, похоже, не возражали. Она читала романы Этель Мэннинг, Дж. Б. Стема, Уинифред Холтби и Сторма Джеймсона, а потом однажды нашла подержанную книжку Мэнсфилда Парка. Это походило на неожиданную встречу с давним другом, и, не в силах устоять, она купила ее. После этого купила все остальные, несмотря на то, что у нее дома в Суссексе имелся их полный набор. Книги Парка занимали и успокаивали ее больше, чем что-либо еще, и она прочла их все по два раза. Когда она писала Стелле, почти все письма были о том, что она читала. «Между прочим, я беременна!» – написала она в конце одного из писем. Восклицательный знак был призван придать фразе воодушевление. Она думала было написать Стелле, как относится к этому, о том, чем стала теперь для нее жизнь, но, как выяснилось, такое было для нее невподъем. Ведь это значило бы отнестись ко всему серьезно, она же чувствовала, что все слишком путано, и вообще была во всем не уверена, чтобы даже пытаться. К тому же она опасалась, что все прояснится настолько, что ей, может, невыносимо станет. Пока она играла свою роль (а она была влюблена в Майкла: только взгляните, до чего нестерпимы ей его ежеутренние уходы и как практически она часы считает до его возвращения), было бы чем-то вроде предательства говорить, что жизнь ей представляется трудной – или скучной. «Умные люди никогда не скучают», – обронила как-то Ци в Хаттоне во время их медового месяца. «Вы согласны с этим, Пит?» И Судья ответил, что скука подразумевает некоторую тупость. Она тупой быть не должна никогда.
К середине ноября корабль Майкла был готов, и Ци с Судьей приехали на ночь в Каус, поскольку леди Циннии предстояло спустить судно на воду. Номера были забронированы в отеле, и Майкл отпросился со службы пораньше, чтобы встретить паром в Райде.
Парадный обед – весьма грандиозный – устроили в Королевском яхт-клубе, поскольку Ци была знакома с адмиралом, бывшим членом клуба и пригласившим всех.
– Малышка Луиза, душечка! Выглядите вы великолепно. Пит привез вам список для чтения.
За обедом ели ненавистного лобстера, и Майкл с неиссякаемым воодушевлением рассказывал о своей посудине. «Я не дождусь увидеть ее!» – воскликнула Ци, и Луиза заметила, что Майкл прямо-таки купается в ее восторге. Обнаружилось, что адмирал, кого чета Стори звала Бобби, не собирается присутствовать на спуске, однако под конец вечера Ци уговорила его дать слово, что он прибудет.
Но на следующее утро Луиза, помимо особенно сильного приступа тошноты, почувствовала, что у нее болит горло и поднялась температура.
– Бедненькая моя! Впрочем, тебе лучше побыть в постели. Нельзя допустить, чтобы ты разболелась. Я попрошу прислать тебе что-нибудь на завтрак.
Ждать пришлось долго, наконец прибыл чай в обжигающем металлическом чайнике, два жестких подгорелых тоста и кусок ярко-желтого маргарина. Чай отдавал металлом, а на тост и смотреть-то было неприятно. Ну это ж все чересчур! Именно тогда, когда что-то на самом деле происходит, ей нельзя пойти, она обречена на еще один изматывающий день в одиночестве, только хуже обычного, потому что чувствует себя так жутко. Она встала с кровати сходить в туалет: покусывающая морозцем интермедия, в спальне не было обогрева. Она надела шерстяную кофту, какие-то носки и вновь улеглась в постель, прихватив аспирин, который послал ей сон.
Майкл вернулся вечером сказать, что будет ночевать на борту, поскольку на следующее утро кораблю предстоят ходовые испытания. Ци с Судьей уехали, зато мамочка была великолепна при спуске катера на воду, и они славно пообедали.
– Бедненькая, выглядишь ты все еще довольно скверно. Миссис Уотсон говорит, что посылала выяснить, хочешь ли ты обедать, но ты спала. Сказать им, чтоб принесли тебе чего-нибудь на ужин?
– Ты не мог бы поужинать со мной?
– Боюсь, не смогу. Меня ждут на борту. Командующий эскадрой ужинает у нас.
– Когда же ты вернешься?
– Завтра вечером, надеюсь. Но я предупреждал, дорогая, пока идут испытания, жизнь будет суетливой. Я не смогу все время ночевать на берегу. Нам невероятно повезло, понимаешь.
– В самом деле?
Он собирал бритвенные принадлежности и совал их в новехонький черный кожаный несессер.
– Дорогая, ну, разумеется. Мой первый помощник не видел свою невесту с Рождества. А наш штурман своего последнего сына еще в глаза не видел, а тому уж почти полгода. Я не говорю, что нам не нужно счастья, я хочу, чтобы ты была самой счастливой девушкой на свете, но совсем не повредит осознавать, что за благо нам дано. Большинство знакомых мне офицеров не могут поселять своих жен в гостинице. Не знаешь, где моя пижама?
– Боюсь, не знаю. – Ей было до того мерзостно при мысли о ночи и целом дне в полном одиночестве, что прозвучало это сердито.
– Должна же она где-то быть! Честное слово, милая, попробуй вспомнить.
– Ну, обычно горничная кладет ее под подушку, когда заправляет постель. Только сегодня утром она не приходила.
– А, ладно, возьму какую-нибудь из новых.
Однако, когда он их вытащил, то оказалось, что они почти без пуговиц.
– От, черт! Дорогая, могла бы и проверить, когда их из стирки вернули. В конце концов, не так-то уж жутко много у тебя забот и дел.
– Я их сейчас пришью, если хочешь.
– Было б чего пришивать, пуговиц-то нет. Тебе придется достать.
Он взял треугольную брошь Королевского яхт-клуба, подаренную ей адмиралом предыдущим вечером в честь принятия Майкла в клуб почетным членом: «Надо же, я, наверное, единственный флотский офицер, который застегивает пижаму вот такими штуками. Все, должен лететь. – Он склонился и поцеловал ее в лоб. – Держись бодрее, не давай себе чересчур расклеиваться. – В дверях, обернувшись, послал ей воздушный поцелуй. И сказал: – Очень ты уютно выглядишь.
После того как он ушел и она убедилась, что уже не вернется, она заплакала.
Когда ей стало лучше, он предложил ей поехать ненадолго к себе домой, пока он не закончит с испытаниями. «Тогда, когда я узнаю, куда нас пошлют, ты снова сможешь ко мне приехать».
Противиться она не стала. Тоска по дому, не совсем, но почти такая же, как и та, что овладевала ею в детстве, нападала на нее, она лежала по утрам в постели после его ухода и тосковала по знакомому невзрачному дому, который всегда был таким наполненным и в котором не смолкало звучание стольких многих жизней: одышливый писк коврочистки, свистящий скрежет граммофона в детской с попеременными «Танцем кузнечика» и «Пикником плюшевых медвежат», размеренное бормотание диктующего Брига, жужжание швейной машинки Дюши, запахи кофе, глаженого белья, не желающих гореть поленьев, вымокшей собаки и пчелиного воска… Она проходила каждую комнату в доме, поселяя в них подобающих обитателей. Все в них, что прежде вызывало у нее скуку или раздражение, ныне, казалось, делало их только очаровательнее, дороже и нужнее. Страсть тети Долли к мотылькам, вера Дюши в то, что горячий парафин незаменимое средство для пятой точки, решительное стремление Полли с Клэри не подавать виду, насколько их впечатляет ее намного большая взрослость, чем их собственная, жутко похожие подражания Лидии кому угодно, кого она возьмется имитировать. Мисс Миллимент, ничуть не меняющаяся внешне, но тем не менее таинственно постаревшая, голос ее стал мягче, подбородок размяк еще больше, одежда на ней беспорядочно усыпана крошками древних яств, но ее маленькие серые глаза, увеличенные под определенным углом стеклами узких очков в стальной оправе, по-прежнему неожиданно проницательны. А вот и полная противоположность – тетя Зоуи, которая пленительно выглядит во всем, что бы ни надела, чьи уже годы, проведенные в деревне, вовсе не исказили производимого ею впечатления модницы и красавицы. А милая тетя Рейч, самой высокой оценкой которой является слово «разумный»: «такая разумная шляпка», «по-настоящему разумная мать». «Собираюсь сделать тебе по-настоящему разумный свадебный подарок, – сказала она. – Три пары двуспальных полотняных простыней». Все они дома со многими другими подарками дожидаются, когда у них с Майклом появится собственный дом, хотя бог знает, когда это будет. Наверное, во всем война виновата, что жизнь кажется такой необычной. Занятия в кулинарной, а потом в театральной школе, казалось, придавали логичность отъездам из дома: они были частью ее взросления и подготовки к великой карьере на сцене. Зато замужество переменило все – во многом так, как ей и не предвиделось. Когда выходишь замуж, то уход из дома дело куда более окончательное. А что до карьеры, то нет не только никаких признаков близкого конца войны, когда ей можно было бы вернуться к ней, но появилась еще и проблема детей. Ее мать перестала танцевать, когда вышла замуж, больше не танцевала никогда. Впервые она задумалась, чего это ей стоило, противилась ли этому мама или сама предпочла оставаться только замужем. Но почему-то в свое ностальгическое видение Родового Гнезда и семейства она не могла или не хотела включать родителей: было что-то (а у нее не было желания доискиваться, что), что смутно ощущалось… неловкостью. Ей было только то известно, что в последние недели перед свадьбой ей стало невмоготу оставаться наедине с матерью почти так же, как и оставаться наедине с отцом, хотя и не совсем, если совсем не по одним и тем же причинам. Это вносило путаницу, потому как она видела, как настойчиво старается мать сделать все, чтобы свадьба прошла успешно. Она была бесконечно терпелива в отношении примерок платья и другой одежды, отдала ей свои купоны на одежду, даже спросила, не хочет ли она предложить своей подруге Стелле стать подружкой невесты. Стелла отказалась (мягко, но решительно), пришлось выбирать, и в конце концов подружками стали Лидия, Полли и Клэри. Зоуи, ее мать и Дюши сшили им платья из белого гардинного тюля, который ее мать выкрасила в чае, так, чтобы получился теплый кремовый цвет. В лондонских магазинах все еще были ленты из чистого шелка. Тетя Зоуи выбрала цвета: розовый, оранжевый и темно-красный – и сшила ленты в куски для изготовления саше. Платья были простыми: с высокой талией, низким округлым вырезом и густой тесьмой по подолу – «Словно малышки кисти Гейнсборо», – заметил Судья, увидев их возле церкви. За короткое время между обручением и свадьбой предстояло сделать жутко много дел, и большая их часть легла на плечи матери. Только несмотря на все то, что матерью было устроено, несмотря на написанные и разосланные ею письма, договоры и уговоры, чувствовалось ей что-то такое в отношении матери, что было попросту непереносимо: от этого появлялись у нее холодность, угрюмость, раздражительность, она резко отвечала, когда задавались совершенно обычные вопросы, потом стыдилась этого, но никак не могла заставить себя извиниться. В конце концов она выяснила, что это: вечером накануне свадьбы мать спросила, имеет ли она представление «о всяком таком». Она мгновенно ответила, мол, да, имеет. Мать выдавила из себя улыбку и сказала: что ж, она полагает, что Луиза научилась всему этому на этих ужасных актерских курсах, – добавив, что ей не очень бы понравилось, если бы дочь вступала в брак «неподготовленной». Всякая недомолвка обращает все в нечто тошнотворное, а недомолвки, как она поняла, были лишь верхушкой айсберга. В горячке отвращения и гнева тогда ей казалось, что ее мать все те недели ни о чем другом не думала, как только безудержно гадала и представляла себе ее в постели с Майклом, проявляя отвратительнейшее любопытство к тому, что к ней не имело совершенно никакого
