Помещик Шишигин купил слона
И рассказывать-то не о чем, срам один… Помещик Шишигин купил слона. Черт знает, что на него нашло – взял и купил. Иногда в жизни сереньких, неприметненьких людей такое случается. Внезапный порыв, непредвиденный поступок, и тут уж в результате – либо подвиг, либо преступление. С Шишигиным, правда, ничего такого не произошло, но позора бедолага натерпеться успел. Когда странная мысль закралась в его лысоватую голову, с которой уныло свисали бесцветные остатки былых кудрей, Шишигиным овладел восторг, пьянящая радость, волна дикого разгула, когда и царь не указ. Это уж потом внутренний голос начал нудеть, как мартышка из басни: «К чему оно, такая вещь пустая?» Ну, слон, положим, никакая не вещь, а тварь, сродни корове или собаке, но вот какую с него взять пользу? Шишигин так уж привык – чтобы польза была. Не даром же помещик.
Слона привязали во дворе на веревку. С виду животина напоминала чайник – у него были выпуклые покатые бока и длинный изогнутый нос. Дворовые поначалу пугались, обходили слона стороной. Потом пообвыкли. Демьян, конюх-удалец, оказался смелее прочих, и даже начал озорничать. Подбежит, стало быть, да ткнет слону под хвост зажженной лучиною – все в смех, только знай покатываются. Зверь, правда, грубого крестьянского юмора не оценил. Когда в очередной раз Демьян задумал повторить свою искрометную репризу, снискавшую ему популярность у дворовой челяди, слон подгадал момент и пнул обидчика своей огромной колонноподобной ногой. Конюх оторвался от земли, описал в воздухе живописную дугу, перелетел через дрожки и ткнулся мордою в кучу лошадиного помета. От этого смех на дворе зазвучал только звонче.
Вечером заглянул поручик Лисицский. Осматривая слона, он крутил свой гусарский ус и с восторгом повторял:
– Здоррровый, шельма!
– Пожалуй, что и так, – робко соглашался Шишигин, ощущая что-то вроде гордости за своего питомца. Ведь слон и впрямь был «здоррровый».
Весь вечер Лисицкий буянил, опорожняя бесконечные бутылки вина из шишигинских погребов, бегал за прислугой, спустив портки, и в итоге забылся сном прямо на ломберном столе. Беспокоить его не стали. Наутро посмотреть на слона заглянул поэт Краснов. Его безумные глаза пылали, как два костра, когда он жадно озирал заморское чудище. Потом веско сказал:
– Удивительное дело, как это огромное, серое существо удачно вписывается в панораму нашей огромной, серой страны. У вас поистине декадентский вкус, Шишигин! Не ожидал от вас такой тонкости, такой глубины!
– Да прям уж… – зарделся помещик, отмахиваясь пухлой ладошкой. Он не знал, что такое «декадентский», но из уст поэта странное угловатое слово прозвучало как комплимент.
Вскоре прикатила бричка, доставившая с соседней усадьбы купца Померанцева и его чахоточную жену. С ними же прибыл доктор Шаляев – тоже, стало быть, поглазеть на слона. Госпожа Померанцева долго удивлялась, заламывала руки, пыталась упасть в обморок. Поэт Краснов все еще в экстазе бродил кругами вокруг животного. На крыльце показался проспавшийся Лисицкий с бутылкой в руках.
– Но какое же имя вы дали этой зверюге? – цокая языком, полюбопытствовал Померанцев, поддерживающий супругу.
– Я думал, может Пантелеймоном назвать… – робко ответил Шишигин.
Краснов вскричал:
– Гениально! Гениально! Слон – Пантелеймон, потрясающее сочетание звуков, нектар для ушей! Какая муза нашептала вам это имя, признавайтесь?
Помещик еще сильнее покраснел, круглая его физиономия зарделась, как перезрелый плод. Тут доктор заметил:
– Да зачем же ему имя? Слон и есть слон. Всякое имя дается лишь для того, чтобы выделить сущность из толпы однородных сущностей. Ежели Шишигин позовет слона, вы что думаете, на его зов прибежит какой-то другой, чужой слон? Сколько их, по-вашему, в нашей губернии?
– В самом деле, – безвольно согласился помещик, – слон и есть слон. Он тут один такой, я уточнял…
Внезапно к ним подбежал Лисицкий, на дне мутных глаз которого светилась ярость, и со всей своей солдафонской силищей ткнул Шаляеву кнутом в ухо.
– У-у, каналья! – ревел поручик, остервенело пиная поверженное интеллигентское тельце. – Сегодня он слона называет слоном, а завтра, чего доброго, царя предаст!
Успокоился Лисицкий так же внезапно, как и разбушевался. Слуги увели его и вручили откупоренную бутылку вина; постанывающего доктора погрузили в бричку и повезли в город – стало быть, к другому доктору. Охваченный внезапным приступом вдохновения Краснов выпил на веранде чашку кофе, а потом выпрыгнул в окно и помчался прочь через кусты. Послышался грохот обвалившейся поленницы, гогот гусей. Шишигин, впрочем, давно привык к странностям поэта. Кутаясь в старый махровый халат, он уселся у печки и просидел там до тех пор, пока не нагрянула новая партия гостей. Среди них была Софья Филипповна, дочь купца Полудурова, вместе со своим батенькой. К Софье помещик Шишигин питал романтический интерес, поэтому в ее присутствии не мог вымолвить ни слова. Пошли смотреть слона.
– Что же он у вас такой… Облезлый будто, – разочарованно протянула Софья. Ее слова больно укололи помещика в самое уязвимое его место – в самолюбие. От недавней гордости не осталось и следа. Он взглянул на животину новыми глазами, и действительно убедился, что толстая складчатая шкура была истертой, покрытой пятнами, царапинами, какими-то волдырями, а левый бивень и вовсе обломан. «Ох уж этот балаганщик Удавкин, – посетовал сам себе Шишигин, – подсунул мне какого-то залежалого слона! А платил-то я как за нового!»
В тот вечер помещик сильно пил – впервые за всю свою затворническую жизнь. Благо, под боком оказался такой идеальный собутыльник, как Лисицкий. Пили долго, с надрывом, как в последний раз. Лисицкий травил бесконечные байки о своих разудалых похождениях и спьяну даже стрелял из пистолета в собственного денщика (по счастливой случайности, смертоубийственное орудие дало осечку).
Потом, пошатываясь, помещик добрался до своего кабинета, мешком повалился за стол и принялся писать письмо Удавкину, укоряя его за некачественный товар и понося на все лады. Один раз даже обозвал балаганщика «паскудою», но потом испугался собственной дерзости и вымарал это оскорбительное словечко. Там же и заснул, за столом.
На следующий день пришел Краснов. Лицо у него было расцарапанное, но вдохновенное. Читал свою новую оду – называлась она «К слону». Начиналась ода словами: «О ты, чей вес не счесть в пудах, чьи бивни всем внушают страх, и хобот чей трубит впотьмах…» Шишигин хлопал что было мочи, так что нежная кожа помещичьих ладошек вздулась пузырями. Потом долго размышлял, как бы ему скрасить недостатки старого неприглядного слона – все эти пятна и потертости – и вдруг хлопнул себя по круглому лбу и решил скрасить их в прямом смысле слова. Позвал из города двух маляров.
– Вот что, голубчики, – поучал он вскоре прибывших работников, – распишите-ка мне этого слона под хохлому… Или под палех, ну не мне вас учить… Чтобы цветочки, позолота чтоб… Красота, одним словом.
История умалчивает, ошалели от этой просьбы красильщики или нет. Впрочем, работу свою они выполнили на совесть. Шкура слона заиграла новыми красками, и сам он, расписанный в традициях народного творчества, стал выглядеть более русским, народным, что ли… Сразу теперь было видно, что нашинский это зверь, среднерусский, исконный.
Когда снова приехали Софья Филипповна с батенькой, Шишигин с гордостью повел их смотреть обновленного слона. Сам он улыбался, строил предположения – что-то теперь скажет его ненаглядная? Наверняка, придет в восторг. Не зря же он пять целковых отдал мастерам!
И Софья, и сам Полудуров при взгляде на расписного слона хохотали так, что пришлось рукавами слезы утирать. А тут еще начал накрапывать дождь, и краска ручейками потекла по слоновьим бокам. Это было фиаско, крах полнейший и безысходнейший. Шишигина терзало мучительное ощущение, что смеются над ним самим. В тот вечер – да и всю последующую неделю – он пил в компании Лисицкого и Краснова. Изредка комки мыслей в его голове слипались в нечто связное, и выглядело оно примерно так: «Сдался мне этот слон, ах дурак я, дурак! Зачем слон, почему слон? Кто объяснит? Огромный, гад, топочет по двору, порою среди ночи трубит… А Удавкин там потешается поди, кутит на мои деньги… Нашел же дурака, подлец!»
Как и было сказано, попойка в доме помещика растянулась на целую неделю. Все это время к процессу присоединялись все новые лица, так что в комнатах стало людно и дымно. Снаружи, между тем, похолодало; прошел первый снегопад, залепил стекла мокрым снегом… Слон бродил один по белому заснеженному двору и сам весь был белый, прядал ушами, стряхивая с них неведомую ему холодную массу. В один их вечеров Шишигин по пьяной лавочке продул все наличные деньги купцу Шельмакову, а потом поставил на кон слона, лелея надежду отыграться. Не отыгрался. Слон сменил хозяина. При этом Шишигин вдруг ощутил странное блаженство, небывалую легкость, и понял вдруг, что пора бы ему завязывать с выпивкой – иными словами, помещик снова сделался самим собой, вырвался из того мутного состояния, в которое его погрузило обладание заморским чудищем.
За окном было совсем темно, густо валил снег. Купец Шельмаков, пошатываясь, вышел на двор, чтобы полюбоваться своим новоприобретенным имуществом, однако, как выяснилось, слон оборвал веревку и убежал. Он проломил изгородь своим массивным телом и канул в поля, в темноту, в лиховерть ошалелой холодной метели, негодующе трубя и размахивая ушами, похожими на печные заслонки. Метель скрыла все следы, и никто не знает, куда он делся потом.
Одним словом, глупая история. Ясно же было, ни к чему помещику слон.