Монстролог. Дневники смерти (сборник)

Часть четвертая. «Время работает против нас»

По возвращении в дом на Харрингтон-лейн Доктор отправил меня наверх, чтобы я мог помыться и переодеться. Одежда у меня была очень грязная: с ног до головы я был покрыт землей и ошметками человеческой плоти. На правой стороне лица татуировкой запеклась кровь, тут и там пристали осколки черепа и серые кусочки мозга – того мозга, что развлекал Эразмуса Грея на протяжении шестидесяти с лишним лет. В раковину посыпался гравий с моих спутанных волос и обломки веток, тут же засорив водосток. Раковина наполнилась водой, быстро окрасившейся кровью в нежно-розовый цвет. Сморщившись, я погрузил руку в грязную воду, чтобы прочистить отверстие водостока, но тут взгляд моих детских глаз с нездоровым любопытством остановился на серых ошметках плоти, плавающих на поверхности засорившейся раковины. Не столько ужас переполнял меня, сколь изумление: шестьдесят лет надежд и стремлений, голода, любви и тоски выбиты одним молниеносным выстрелом – и нет больше ни сознания, ни мозга. Лишь остатки серого вещества плавают на поверхности воды – почти нематериальные и невесомые, как попкорн. Какой из этих ошметков отвечал за твои устремления, Эразмус Грей? Какая частица – за твою гордость? О, как же род человеческий жеманно гордится собой, как нравится себе! Ну, не самонадеянность ли полагать, что мы – нечто большее, чем содержится в нашей биологии? Какой контраргумент можно найти, какое веское возражение подобрать к утверждению Экклезиаста: «Суета, суета, все суета сует»?

– Уилл Генри! – донесся снизу голос Доктора. – Уилл Генри, где тебя носит? Пошевеливайся, Уилл Генри!

Я нашел Доктора в библиотеке. Приставная лестница высотой от пола до потолка шла вдоль высоких книжных полок. Доктор стоял на середине ее, все еще в пальто и сапогах, покрытых грязью. Очевидно, он не мог позволить себе роскошь тратить время на такие пустяки, как ванна и свежая рубашка. Не говоря ни слова, он указал на полки справа; я подкатил туда приставную лестницу. Позади нас, на длинном столе, занимающем бо́льшую часть комнаты, была разложена огромная карта Нового Иерусалима и его окрестностей. На четырех углах карты стояли четыре стопки книг.

– Так, где это? – пробормотал Доктор, пробегая тонкими пальцами по потрескавшимся корешкам старинных томов. – Да где же?! А, вот. Лови, Уилл Генри!

Он снял с полки толстенный том и бросил его с десятифутовой высоты, книга приземлилась на ковер с глухим стуком, прямо рядом со мной. Я посмотрел вверх на Доктора, он посмотрел вниз на меня. Половина его лица была заляпана грязью; волосы, скатавшиеся и слипшиеся, как шерсть у дворняжки, падали на лоб.

– Я же сказал, лови, – прозвучал спокойный ровный голос.

– Простите, сэр, – промямлил я, подбирая книгу с пола и перетаскивая ее на стол. Я посмотрел на название: Геродот «История». Пролистнул несколько тонких страниц. Текст был на греческом, значит – оригинал. Я перевел взгляд с книги на монстролога.

Доктор резво соскочил с лестницы:

– Что ты так уставился на меня?

– Мистер Эразмус Грей… – начал я, но Доктор меня перебил.

– Мы – рабы, все мы – рабы, Уилл Генри, – сказал он, вынул книгу у меня из рук и положил сверху ближайшей стопки. – Некоторые из нас – рабы страха, другие – рабы разума, третьи – основного инстинкта. Но все – рабы, Уилл Генри, и все чему-то служим. Вопрос должен быть поставлен так: чему мы служим? Чему посвящаем себя? Выберешь ты служение правде или лжи, надежде или отчаянию, свету или тьме? Я выбираю служение свету, даже несмотря на то, что служба эта подчас проходит во мраке. Не отчаяние побудило меня нажать на курок, Уиллл Генри. Моею рукой двигало милосердие.

Я ничего не ответил, лишь сглотнул, изо всех сил пытаясь загнать обратно в глаза навернувшиеся слезы. Монстролог не сделал ни движения, чтобы утешить меня. Да он и говорил все это не для того, чтобы меня утешать. Такой цели он перед собой не ставил. Ему было наплевать, простил я ему убийство старика или нет. Он был ученым; прощение для него ничего не значило. Понимание – вот что было главным.

– Старик был обречен с того момента, как этот людоед зацепил его крючковатыми ногтями, – продолжал Доктор. – Вот говорят: где есть жизнь, там есть надежда. Но ничего более коварного нельзя придумать! Нет, Уилл Генри, он был обречен, как форель, заглотившая наживку. Никакой надежды. Он бы поблагодарил меня, если б мог. Как я бы поблагодарил тебя, Уилл Генри.

– Меня, сэр?

– Если однажды меня постигнет та же судьба, молю тебя, пристрели меня.

На дне его глаз остались невысказанными слова: «А ты должен молить меня в случае чего пристрелить тебя». Да уж не сомневаюсь: если бы в той яме оказался не Эразмус Грей, а я, Доктор не пожалел бы для меня милосердной пули. Однако я не стал ему возражать; у меня просто не было слов для того, чтобы спорить с ним. У меня, двенадцатилетнего мальчишки, был только немой протест ребенка, чье обостренное чувство справедливости было ранено рациональностью благого намерения авторитарного взрослого. И я не стал спорить, потому что не мог. Так что я кивнул. Я кивнул! Даже несмотря на то, что лицо мое пылало от праведного гнева. Возможно, я был рабом чего-то глупого и суеверного, по мнению Доктора, но то была мысль, что человеческая жизнь заслуживает того, чтобы попытаться ее спасти любым путем, а уничтожению жизни нет оправданий. Знал бы я той ночью, что вскоре произойдет в глубоком темном чреве земли, я бы, по всей вероятности, не так желал стереть самодовольное выражение с его лица, врезав по нему своим маленьким кулачком. Скорее, я бы бросился в объятия монстролога в поисках утешения – утешения, которое может дать лишь тот, кто прокладывает дорогу в темноте.

– Однако довольно философии! К делу, Уилл Генри! – воскликнул Доктор, отодвинув меня в сторону так же небрежно, как он оттолкнул мой душевный порыв. Он обошел стол и склонился над картой, вглядываясь в нее. Красным кружком уже был обведен Новый Иерусалим. – Очевидно, что события сегодняшней ночи подтвердили неправомерность моей предыдущей гипотезы. Это целое взрослое племя Антропофагов, чей альфа-самец висит сейчас у нас в подвале. Двадцать – двадцать пять самок и дети. Возможно, всего тридцать, хотя обстоятельства были сложными для установления определенного количества.

Он поднял голову от карты.

– Тебе не удалось подсчитать их, Уилл Генри? – спросил он со всей серьезностью, как будто это было возможным – подсчитывать монстров, одновременно убегая от них.

– Нет, сэр, – ответил я.

– Но их примерно столько, сколько я сказал? – спросил он. – Двадцать пять – тридцать? Как, по твоим наблюдениям, сходится?

Сто тридцать! Вот сколько их было по моим наблюдениям. Но, возможно, это мне показалось из-за страха. Кладбище просто кишмя кишело чудовищами-людоедами, они лезли изо всех дыр, просачивались из теней и скрывались за деревьями.

– Да, сэр, – ответил я. – Я бы сказал, двадцать пять. Двадцать пять – тридцать.

– Чушь! – заорал он и изо всех сил хлопнул ладонью по столу. Его ответ был так резок, что я вздрогнул. – Никогда не говори мне того, что, по твоему мнению, я хочу услышать, Уилл Генри! Никогда! Я не смогу опираться на тебя, если ты выберешь путь попугая. Ложь – мерзкий порок, истинное зло. Всегда говори только правду. Всю правду, во всем, во все времена! Ни один человек не достиг истинного величия на крыльях подобострастия, обмана и хитрости. А теперь честно: на самом деле ты понятия не имеешь, было ли их тридцать, или пятьдесят, или двести пятьдесят?

Я кивнул.

– Да, сэр, – сказал я, – понятия не имею.

– Вот и я, – признался монстролог. – Я могу только предположить как человек образованный. Предположение это строится на том, что написано в книгах.

Он поднял том Геродота и быстро пролистнул несколько древних страниц, пока нашел нужный абзац. Он тихо прочел его по-гречески. Через пару минут он закрыл книгу, положил обратно в стопку и вернулся к карте. Он извлек из кармана линейку, измерил кратчайшее расстояние между Новым Иерусалимом и побережьем, а потом продолжил делать подсчеты в маленьком блокноте, все время что-то бормоча себе под нос. Тем временем я, только что бывший объектом его пристального внимания, стоял, совершенно позабытый. Человека, способного концентрироваться, не жалея сил, так глубоко, с такой самоотверженностью, как Доктор, я больше не встретил за всю свою долгую жизнь. После того как слепящий свет его внимания сместил фокус с меня на другие вещи, я чувствовал себя брошенным в темный колодец.

Доктор произвел несколько измерений, от границ нашей страны до различных морских портов вдоль побережья, тщательно отмечая каждый в своем блокнотике. Он проводил по карте вдоль края линейки тонкие линии, связывающие одну точку с другой. Наш город находился не далее чем в одном дне пути от побережья, так что вскоре весь пергамент был расчерчен десятками сложно пересекающихся линий и стал похож на паутину с ее сложным замысловатым узором. Я был не вполне уверен, но, кажется, Доктор пытался проследить, каким маршрутом монстры могли прийти в Новый Иерусалим.

Признаюсь, я воспринял его действия как очень, даже чрезвычайно странные. Это после того как мы едва унесли ноги, он стоит тут и тратит бесценное время на интересное, но бессмысленное упражнение! Да какая разница, откуда эти твари объявились или каким образом перебрались в наши места? Разве не больше проку было бы собрать со всей округи мужчин, способных сражаться, и объявить охоту на монстров-людоедов? Они же бродят тут, словно звери, выпущенные из клетки, бродят прямо среди нас – и они явно очень голодны! Я не мог стереть из памяти вид локонов Элизы Бантон, свисающих с клацающей челюсти прожорливого Антропофага. Что же мы медлим? Зачем он читает книги, изучает карты, делает замеры, когда стадо чужаков, страшных, как ночной кошмар, бродит за городом? Надо предупредить жителей о приближающейся опасности нападения, надо строить баррикады против близящейся осады. А время разгадывать загадку, как монстры попали сюда и как их искоренить, придет позже, когда жизни людей будут в безопасности! Кто еще, интересно, может погибнуть сегодняшней ночью так же ужасно, как Эразмус Грей, в то время как Доктор чертит свои линии, читает греков и делает записи в блокноте? Кого еще принесут на алтарь науки? Если такие вопросы приходили в голову двенадцатилетнему парнишке, то уж, конечно, они приходили в голову и человеку с интеллектом Уортропа.

Я размышлял над этой загадкой, припоминая его раннее предостережение против опасности страха. Неужели дело в этом? Неужели этот человек, величайший монстролог своего времени, поражен страхом? И все эти незначительные (с моей точки зрения) поиски в решающий момент – всего лишь способ избежать той горькой правды, что обстоятельства оказались сильнее него? Короче говоря, неужели он, Пеллинор Уортроп, боится?

Убедив себя наконец, что я делаю это не для собственного эгоистичного спокойствия, а ради других, я заговорил. Я заговорил ради тех, кто спал невинным сном, даже не предполагая о смертельной опасности, нависшей над ними. Ради старика, похрапывающего в кровати. Ради ребенка, посапывающего в колыбели. Ради них я наконец заговорил:

– Доктор Уортроп?

Он продолжал заниматься картой.

– В чем дело, Уилл Генри?

– Мне сбегать за констеблем?

– За констеблем? Зачем?

– Чтобы… чтобы помочь, – заикаясь, произнес я.

– Помочь кому? Чем?

– Помочь нам, сэр. С этим… вторжением монстров.

Доктор отмахнулся, погруженный в расчеты.

– Антропофаги не станут нападать еще раз сегодня ночью, Уилл Генри, – сказал он.

Его темные волосы почти закрыли лицо, когда он низко склонился над картой; губы были плотно сжаты, как всегда, когда он был предельно сосредоточен.

Я бросил бы эту тему, если бы был уверен в его словах. Но недавняя гипотеза Доктора состояла в том, что Антропофагов всего два-три, и эти слова стоили жизни человеку. Так что я проявил настойчивость, какую никогда не позволил бы себе раньше:

– Откуда вам это известно, сэр?

– Известно что?

– Откуда вы знаете, что они не нападут снова?

– Потому что я умею читать.

В его голосе послышались нотки недовольства. Он похлопал по ближайшей стопке с книгами.

– Две тысячи лет наблюдений подтверждают мою точку зрения, Уилл Генри. Почитай Геродота, Плиния, Вальтера Скотта. Антропофаги наедаются досыта. Они охотятся, едят, а потом отдыхают – несколько дней, а иногда и недель – прежде чем снова выйти на охоту.

Он посмотрел на меня внимательнее.

– А на что ты намекаешь, Уилл Генри? Что это – моя вина? Что кровь Эразмуса Грея – на моих руках? Что ж, возможно, это так. Я ошибся по поводу количества монстров? Очевидно. Но это было утверждение, основанное на имевшихся на тот момент данных, на логических построениях. Если бы мне сейчас дали те же факты, я бы пришел к тем же выводам и все так же рискнул, потому что считал время решающим фактором. Открытие старика заставило меня действовать быстрее, чем мне бы хотелось, и я уверен, что, будь у меня больше времени для тщательного анализа, я бы рассмотрел ту возможность, что Антропофаги могли уже и приспособиться к новым условиям каким-то непредвиденным способом (что они, судя по всему, и сделали). Но ты должен понимать, Уилл Генри, «возможность» – еще не значит «вероятность». Возможно, что завтра солнце взойдет на западе, но это не значит – вероятно. Я остаюсь при своем выводе, хоть я и заблуждался в предпосылках.

Теперь монстролог положил руку мне на плечо, и что-то в его взгляде потеплело.

– Мне жаль, что он погиб. Если тебе будет от этого хоть немного легче, вспомни, что он прожил долгую жизнь – жизнь, полную страданий и потерь, должен тебе сказать. Он полностью отдавал себе отчет в том, какая опасность нам грозит; и я не требовал от него ничего, чего не требовал бы от себя. Я не принуждал его ехать с нами сегодня ночью и не просил рисковать больше, чем готов был рискнуть сам.

Возможно, он заметил, как дрожит мое тело под его рукой, потому что продолжил уже совсем другим, холодным тоном:

– И я должен сказать, Уилл Генри, это чрезвычайно странно, что ты так много размышляешь по поводу его несправедливой кончины, а не по поводу своей спасенной жизни, которая оборвалась бы, не вмешайся я. Теперь ты понимаешь? Ты начинаешь понимать, почему я сказал, что он бы поблагодарил меня, если бы мог?

– Нет, сэр, не понимаю.

– В таком случае, я считал тебя умнее, чем ты есть.

Я стряхнул его руку со своего плеча и закричал:

– Да, я не понимаю! Простите меня, Доктор, но я совсем не понимаю! Нам не надо было идти туда сегодня ночью. Нам надо было дождаться дня, чтобы отнести ее обратно. Если бы мы подождали и сходили за констеблем, старик, возможно, остался бы жив!

– Но это ведь не факты, – ответил Доктор миролюбиво. – Мы не подождали. Мы не вызвали констебля. Ты все никак не ухватишь суть, Уилл Генри. Твой отец давно бы уже сообразил, он бы не стал винить меня или осуждать. Он бы поблагодарил меня.

– Поблагодарил?!

– Как и тебе стоит поблагодарить меня за то, что я спас тебе жизнь, Уилл Генри.

Это было уже не просто обидно, это было оскорбительно, особенно с учетом того, что случившееся с моим отцом было результатом беспрекословного подчинения монстрологу. Из-за него умер мой отец, из-за него я потерял все, что было мне дорого. И вот этот самый человек стоит сейчас и требует моей благодарности!

– Пожалей я Эразмуса, – продолжал он, – старик не пожалел бы тебя и утянул в могилу. Я потерял бы тебя, Уилл Генри, а, как я уже говорил, твои услуги мне необходимы.

Что еще должен я сказать об этом странном одиноком человеке, об этом гении, который всю жизнь трудился как раб, над странностями самой странной из наук? Гении, которого мир почти не заметил и вскоре забыл? Но кому обязан многим. Кто не обладал, кажется, ни малейшей долей простоты и тепла, у которого не было достаточно сочувствия или сострадания, как не было и способности читать в чужих сердцах – равно как и в сердце двенадцатилетнего мальчика, чей мир целиком и полностью перевернулся в одно мгновение. И в такой момент упомянуть моего отца! Что еще могу я предложить в подтверждение моей гипотезы, что высокомерие и надменность этого человека были так высоки – или так низки, – как редко увидишь за пределами греческого театра или трагедий Шекспира? Он не затемнял смысла, не увиливал, говоря со мной. Он не облекал слова в успокоительные формы истасканных клише. Он спас мне жизнь, потому что моя жизнь была ему важна. Он спас мою жизнь для себя, для продолжения осуществления своих планов. Таким образом, даже его милосердие уходило корнями в его эго.

– Поблагодари меня, Уилл Генри, – сказал он мягко, но тон его был настойчив, словно учитель обращался к непокорному ученику. – Скажи мне спасибо за спасение твоей жизни.

Я пробормотал слова благодарности, глядя себе под ноги. Хотя я говорил чуть громче, чем шепотом, он, казалось, остался доволен. Он похлопал меня по плечу и, развернувшись, пересек комнату быстрой походкой.

– Я не забуду его! – бросил он через плечо. Я решил, что он все еще говорит о моем отце, но он говорил не о нем. – Хотя его мотивы были, мягко говоря, нечисты, но его находка, несомненно, спасла жизни и, возможно, открыла нам совершенно новый вид Антропофагов. Я внесу предложение в Научное Общество Монстрологов, чтобы этот вид назвали в честь старика: Антропофаг Американис Эразмус.

Мне это показалось слабой компенсацией, но я придержал язык.

– Потому как если мои подозрения верны, это именно генерация Антропофагов, которые блестяще адаптировались на новом месте – месте, радикально отличающемся от их родной Африки. Новая Англия – не саванна, Уилл Генри. Ха! Совсем не саванна!

Разговаривая, он перерывал газеты на полках.

Монстролог подписывался на дюжины газет – ежедневных, еженедельных и выходящих раз в месяц, от «Нью-Иерусалим газет» до «Глоуб», от «Таймс» из Нью-Йорка и Лондона до крошечного издания в ближайшей деревушке. Каждый вторник толстенная пачка газет падала нам на крыльцо и попадала (приносил ее, разумеется, я) в библиотеку. Там газеты сортировались (мной) в алфавитном порядке, по дате публикации. В начале моего обучения у Доктора мне казалось странным, что, невзирая на количество получаемых газет, он даже не просматривает броские заголовки. Я такого, во всяком случае, не видел. Однако его всегда крайне волновали «события дня», от громких до самых незначительных. Он мог не читать о превратностях рынка ценных бумаг и игнорировать последний показ мод в Париже. Должно быть, решил я тогда, он оставляет их на «вкусненькое» и читает потом ночью, когда я уже уйду в свой альков. Долгое время, на основании этого вывода и кое-каких других фактов, я был уверен, что монстролог вообще не спит. Я никогда не видел его спящим, даже в те периоды меланхолии, о которых я упоминал и которые длились по две недели, а то и дольше. Тогда он просто лежал в постели, и недомоганию его ничем нельзя было помочь.

В первые месяцы моей жизни на Харрингтон-лейн сон никак не шел ко мне. Я не высыпался и одновременно боялся уснуть. Я нуждался в отдыхе, но не в кошмарах, не в ужасных повторениях снова и снова во сне того чудовищного, что случилось с моими родителями. Тянулись мрачные ночные часы, и, наконец, когда изнеможение достигало своего предела, я прокрадывался вниз по лестнице и заглядывал в комнату на втором этаже. Увы, там никого не было, и кровать была пуста. Я тихонько спускался по лестнице еще ниже – туда, где на первом этаже либо свет из библиотеки заполнял холл, либо с кухни доносился стук сковородок и чайника или звон серебряной ложечки о фарфоровую чашку. Чаще всего, однако, Доктор был в лаборатории – возился со своими бутылочками, пузырьками и образцами в банках. Шкафы были заполнены костями и высушенными внутренностями. И всю ночь он проводил там. На рассвете он поднимался по лестнице на кухню – поднимался вместе с солнцем из тьмы причуд и гниения, чтобы приготовить нам утреннюю трапезу (или, как чаще бывало, поспешно съесть то, что приготовил я). Его халат был вечно пропитан кровью, кусочками тканей и других биологических ошметков, природу и происхождение которых я предпочитал не знать.

Однако бывали и другие времена, когда мои ночные вылазки были не нужны. Он приходил сам. Всегда, казалось, в самый страшный ночной час, именно в тот момент, когда я начинал дремать, что было мне все же необходимо, – именно тогда раздавались его тяжелые приближающиеся шаги. Если даже это меня не будило, он влетал внутрь комнаты и стучал кулаком по низкому потолку, громко крича:

– Подъем, подъем, Уилл Генри! Пошевеливайся! Ты мне срочно нужен внизу!

И вот я тащился, едва переставляя ноги, туда, где я больше всего боялся находиться, – в подвал. Там я устало, с трудом взгромождался на табурет, а он принимался диктовать мне письмо или последний отчет для Научного Общества Монстрологов – задача, которая, по моему слабому разумению, вызванному бессонницей, могла бы подождать и до утра.

Иногда, однако, он поднимал меня с постели без видимой причины вообще. Я сидел на табурете, зевая, а он рассуждал до восхода солнца об эзотерике, определенном направлении знаний или каком-нибудь новейшем научном открытии. И хотя это было мне малопонятно, а порой и раздражало, потому что будил он меня всегда именно в тот момент, когда на меня наваливался долгожданный сон без сновидений, я наконец догадался, что и эта моя услуга была ему так же необходима, как любая другая. Возможно, эта даже была самой важной из всех: разделить чудовищное бремя его одиночества.

Я долго смотрел, как он кружил вокруг длинного стола, вдоль полок, собирая газеты в пачку, которую уже едва мог удержать, прежде чем я осознал, что ему, наверное, нужна моя помощь. Но как только я бросился помогать, он остановил меня, приказав приготовить бумагу, блокнот и ручку. Он продолжал сканировать взглядом газеты – особенно некрологи – и делал пометки, диктуя мне и иногда откладывая газеты и блокнот в сторону, чтобы нанести отметки на карте. Постепенно точки на ней стали образовывать некое скопление, продвигающееся с запада на восток, по направлению к побережью Атлантики. Цель графических отображений была очевидна: Доктор отслеживал миграцию Антропофагов.

Первое письмо, которое я отнес вниз, было адресовано Научному Обществу Монстрологов. В нем сообщалось о новом открытии и кратко излагалась история событий, последовавших за вскрытием могилы Элизы Бантон, вместе с которой был обнаружен мертвый самец Антропофаг. Доктор не упомянул о нашей безумной ночной вылазке и невероятном бегстве с кладбища, в ходе которых мы едва не погибли; возможно, он почувствовал, что это могло бы выставить его трусом, но я подозреваю, еще более он защищал свою репутацию и хотел скрыть ту болезненную правду, что он ошибся в своей первоначальной теории.

Он добавил постскриптум, сообщавший Обществу, что он намерен прислать позже специальной почтой свои заметки по поводу вскрытия трупа взрослой особи Антропофага.

Диктуя, он методично просматривал свой блокнот, вырывая листы и тщательно разделяя их на две стопки. Это было виртуозно, потому что в блокноте содержался исследовательский материал за три с лишним года работы. Время от времени он прерывал самого себя пронзительным криком или возгласом, слишком страстным, чтобы я мог понять, был ли то звук радости или горя. В другой раз он, бывало, принимался хохотать до слез, так что голова его тряслась, когда он вносил пометки в блокнот.

– Теперь еще одно, доктору Джону Кернсу, в Институт Смитсона, Вашингтон, округ Колумбия, – приказал Доктор. – Дорогой Джек, – начал он и вдруг остановился, нахмурив брови и закусив нижнюю губу. – Нет, лучше написать письмо Стенли… Ну, конечно, это же ясно, – пробормотал он себе под нос. – Стенли – настоящий эксперт… Вот только он сейчас в Буганде, и даже если он сможет выехать немедленно, это дело разрешится прежде, чем он достигнет Бермуд… Но кто еще есть, кроме Кернса?

Он продолжал рассуждать с оттенком отвращения. Я никогда не слышал от него об этом Джоне Кернсе и решил, что тот тоже, должно быть, монстролог или исследователь-практик в близкой к монстрологии области. Увы, я ошибся по обеим статьям. Джон Кернс не был ни тем, ни другим. Он был кое-кем бо́льшим, как я, к великому своему сожалению, выяснил позднее. Большим – и одновременно несоизмеримо меньшим.

А пока что письмо, адресованное Джону Кернсу, гласило:

Дорогой Джек,

в Новом Иерусалиме завелся потенциально новый вид Антропофагов. Это племя, состоящее примерно из тридцати – сорока взрослых особей. Они выше и агрессивнее, чем Африканские Антропофаги. Требуется твоя незамедлительная помощь. Можешь ли ты приехать как можно скорее? Твой приезд и пребывание будут полностью оплачены. Надеюсь, ты в добром здравии и т. д. и т. п.

Твой покорный слуга,

Пеллинор Уортроп.

Закончив диктовать письмо, Доктор умолк на несколько минут. Он облокотился локтями о стол так, что плечи его приподнялись над головой. Он подался вперед, вперив взгляд в карту, испещренную точками и зигзагообразными линиями, неминуемо ведущими к морю. Потом он выпрямился с тяжелым вздохом, прижал руки к пояснице; затем нервно пригладил волосы своими длинными бледными пальцами. Он снова взял в руки записную книжку и принялся изучать выкладки и расчеты, ритмично постукивая карандашом по странице и продолжая покусывать нижнюю губу. Я стоял в двух шагах от него, но он меня уже не видел. Я снова был забыт. Мне это было не в диковинку, но привыкнуть я так и не смог.

Нет одиночества более сильного, чем рядом с человеком, который не видит тебя в упор, занятый собственными делами. Проходили дни, мы жили бок о бок, работали в лаборатории, а он не замечал меня – я не слышал от него ни слова. Когда же он говорил, ему не требовалось моих ответов. Наши роли были расписаны раз и навсегда: он говорит – я слушаю. Он – оратор, я – аудитория. Я давно научился не заговаривать прежде, чем он обратится ко мне. Я подчинялся любому приказу без лишних вопросов, каким бы загадочным или абсурдным ни был этот приказ. Я был как солдат на службе, хотя редко понимал, чему именно я служу.

Звезды погасли на небе, упрямая хватка ночи ослабла наконец, а монстролог все еще трудился над картами, книгами и газетами, делая замеры и производя подсчеты, записывая все в свою маленькую записную книжку. Временами он вскакивал из-за стола в крайнем возбуждении, размахивал руками и потирал лоб, бормотал что-то себе под нос и ходил туда-сюда. Он был охвачен одним из приступов исследовательской страсти. Повсюду стояли чашки из-под черного чая – в случаях маниакального напряжения мысли он поглощал его литрами. За все годы, что я жил у Доктора, я ни разу не видел, чтобы хоть капля алкоголя коснулась его губ. Уортроп хмурился при упоминании о спиртном и часто высказывал недоумение, как люди могут с таким воодушевлением превращать себя в идиотов.

За окном занимался рассвет, а я, заваривая на кухне очередной чайник чаю, не смог отказать себе в удовольствии съесть несколько черствых галет, чтобы хоть как-то поддержать иссякшие силы, – если помните, все, что я съел за ту ночь, было несколько ложек сомнительного супа, приготовленного Доктором. У меня болела спина, и каждая мышца тела ныла от усталости. Я передвигался неловко, еле-еле, словно в тумане. Тот адреналин, который держал меня на ногах с момента возвращения с кладбища, весь выветрился. Я едва не падал. Мысли с трудом шевелились в голове, тело почти не слушалось – я был в нем словно незваный гость. Когда я принес чайник с чаем в лабораторию, Доктор был на том же месте, что и раньше. Тишина. Только тикают часы на каминной полке. Вот Доктор вздохнул – глубоко, устало и разочарованно. Он пересматривал газеты в стопке, пока не нашел одну, в которой была статья, уже обведенная им прежде в кружок. Он читал ее минуту-другую, бормоча одно и то же слово, потом уронил газету на остальные и обратился к карте, где соответствующим цветом был обведен кружочком – Дедхем.

– Дедхем, Дедхем, – бормотал монстролог. – Почему же это название кажется мне знакомым?

Он склонился над картой так низко, что едва не уперся носом в стол. Указательным пальцем он трижды постучал по точке на карте, повторяя:

– Дедхем (стук пальца), Дедхем (стук пальца), Дедхем (снова стук пальца).

Вдруг он посмотрел на меня в упор осмысленным взглядом. В глазах его виднелась строгая мысль, уверенный логический вывод. Этот взгляд тут же выдернул меня из состояния ступора, в котором я пребывал последнее время. Только что меня не существовало – и вот по мановению руки, руки Доктора, я возник из небытия. Словно я был мертв и родился вновь.

– Дедхем! – воскликнул он, размахивая газетой над головой. Ее шорох разорвал тишину пыльной библиотеки. – Дедхем, Уилл Генри! Я знал, что уже слышал это название где-то раньше! Быстро – беги в подвал. Под лестницей найдешь дорожный сундук. Сейчас же тащи его сюда. Сейчас же! Пошевеливайся, Уилл Генри, пошевеливайся!

Первое «пошевеливайся» было сказано в силу привычки, во втором прозвучала ярость, потому что я не бросился со всех ног в подвал. Само это слово – «подвал» – парализовало меня. Но вторую команду не услышал бы разве что глухой. Я тотчас же рванул из библиотеки, уже чуть медленнее вбежал в кухню, еще медленнее открыл дверь, ведущую к лестнице в подвал… туда, где висел монстр на стальном крюке, а вокруг стояли стеклянные банки, в которых были заспиртованы его органы. Теперь людоед превратился в страшный опустошенный сосуд, а его содержимое располагалось отдельно на полках. Кроме того, там еще стояла банка с зародышем Антропофага, извлеченным из живота девушки, – кошмар кошмаров, безголовая масса с когтями, уже выпачканными человеческой кровью, со скрюченными ручками и зубками-лезвиями на груди. Я вспомнил, как в последней битве за жизнь эти зубы щелкали и кусали пустой воздух вокруг – и содрогнулся.

Утренний свет, по-весеннему щедро бьющий сквозь открытые окна, хлынул вниз по узкой лестнице в подвал, однако тьма у подножия лестницы будто оттолкнула его или послужила волнорезом: весенний свет разбился о нее, словно о каменную глыбу. Снизу потянуло запахом мертвого Антропофага – тошнотворной смесью прогнивших склизких фруктов и биологического разложения.

Я отвернулся от открытой двери, набрал в грудь побольше воздуха и задержал дыхание – так и спускался, одной ладонью зажав нос и рот, а другой опираясь о холодную каменную стену. Старые ступени скрипели и стонали, когда я, дрожа, ступал на них. Ноги немели и подгибались по мере того, как воображение брало верх над холодным разумом. С каждым шагом сердце мое стучало все громче, ибо перед мысленным взором вставал образ безголового зверя, застывшего на всех четырех лапах на каменном полу в ожидании моего приближения. Его пустые черные глаза глубоко посажены на плечах, пасть заполнена несколькими рядами сверкающих зубов. Он, словно лев в саванне, притаившийся в кустах, словно акула, замершая в тени рифа в ожидании добычи. А добыча – хрупкая газель, маленький тюлень – это я. Как только я подойду достаточно близко, он поднимется, перемахнет через перекладину и вцепится мне в ногу своими трехдюймовыми зубищами. И как только это случится, я буду приговорен – приговорен, как Эразмус Грей, схваченный за ногу в могиле Элизы Бантон. А монстролог? Бросится ли он мне на помощь с револьвером, услышав мои вопли, и выполнит ли обещание, данное не больше двух часов назад? Скатившись по лестнице и узрев меня наполовину в пасти чудовища, сжалится ли он надо мной, пустив мне пулю в лоб?

На полпути вниз я понял, что не могу идти дальше. От задержки дыхания кружилась голова, сердце билось в пятках, меня всего трясло с ног до головы. (Кстати, где моя шапочка? Неужели я потерял ее у могилы?!) Я замерз, а моя несоразмерно длинная тень, падающая на ступени, не имела головы, в чем я до сих пор пытаюсь найти скрытый юмор. Итак, я осторожно вдохнул, и холодный воздух наполнил легкие. Я глотнул немного этой отравы, надеясь, что этого хватит для завершения моей миссии. «Давай, Уилл Генри! – скомандовал я себе. – Доктор ждет!» Мне и в голову не могло прийти вернуться к нему с пустыми руками. Итак, оттолкнув врага, известного всем воинам, напоминая себе, что я был свидетелем расчленения Антропофага и видел это собственными глазами – и таким образом задвигая все сомнения в том, жив он или нет, – я преодолел оставшиеся ступени и оказался внизу под лестницей. Сундук стоял там, прислоненный к стене и покрытый слоем пыли. Он издал протестующий звук, когда я потянул его из уютного уголка, где он примостился – словно живое существо заворчало, разбуженное от долгого сна. Ухватив его за старую кожаную ручку, я поднял сундук над полом на пару дюймов: тяжело, но не настолько, чтобы я не мог занести его наверх. Я поставил его на пол и волоком дотащил до первой ступеньки, стараясь смотреть только прямо, хотя краем левого глаза я видел черную тень – чернее обычного мрака старого подвала. Антропофаг. Когда я поднял сундук, чтобы затащить его наверх, заговорил голос моего врага; страх зашептал мне в ухо – эхом отдавались слова Уортропа: оплодотворенное яйцо вкладывается в рот мужской особи, где покоится в мешочке, расположенном вдоль нижней челюсти. У самца есть два месяца, чтобы найти утробу для своего отпрыска, потом защитная пленка рвется, и отец либо глотает зародыш, либо давится им насмерть…

А вдруг во время вскрытия Доктор что-то упустил? Вдруг еще один зародыш Антропофаг спокойно притаился во рту выпотрошенного монстра, развился там и выбрался из своего кокона? А теперь быстро пробирается по полу в мою сторону? Там, на кладбищенской дороге, Доктор говорил, они отлично взбираются вверх. Что, если с помощью своих острых ногтей этот уже взобрался на потолок над моей головой, и, стоит мне сделать еще шаг – он обрушится на меня, и вцепится своими бледными лапками, и вырвет мне глаза? Я прямо увидел, как я кручусь посреди лаборатории, кровь хлещет из моих пустых глазниц, а существо размером с кулачок сползает по моему лицу и обрывает мои истошные вопли, вырывая мне язык мускулистой лапкой и съедая его крошечными острыми зубами. Это было нелепое видение, порожденное паникой, но в момент паники ты не чувствуешь ее нелепости. Паника обладает собственной логикой и силой. Она погнала меня вверх по лестнице, дала мне неестественную силу и стойкость. Я не чувствовал ни тяжести сундука, ни боли в пальцах и плечах, ни того, как сильно бил сундук мне по коленкам, когда я стремительно взбирался вверх. Солнце затопило верхние ступени, купая меня в сверкающем душе торжествующего света. Я закинул короб на пол кухни и протолкнул его внутрь, взобрался еще по трем ступенькам вверх, перескочил через кухонный порог и изо всех сил захлопнул за собой дверь. Я ловил ртом воздух, голова у меня кружилась, перед глазами плясали черные точки. Чувство было такое, будто я избежал страшной опасности – но какой? Так часто и бывает: чудовища, владеющие нашим сознанием, – не более чем наши собственные страхи и фантазии.

– Уилл Генри! – позвал Доктор. – Ты что там, уснул? Или решил поесть? Время сна кончилось, а поесть сможешь позже. Пошевеливайся, Уилл Генри!

С глубоким вздохом – каким же сладким казался воздух здесь, наверху! – я поднял сундук и потащил его через холл в библиотеку. Доктор с нетерпением ждал в дверях. Он принял сундук из моих рук и грохнул его рядом с рабочим столом, едва не проломив доски пола.

– Дедхем, Дедхем, – бормотал Доктор, опускаясь на колени перед старинным сундуком.

Он откинул медные защелки и поднял тяжелую крышку. Я тихонько приблизился, с любопытством глядя через его плечо, – мне не терпелось узнать, что там, внутри сундука, который я, проработавший с Доктором большую часть года, никогда не замечал в углу под лестницей, где он притаился в тени. И какое отношение содержимое сундука имеет к той проблеме, над которой корпит сейчас доктор? И почему это важнее, чем разгуливающие тут и там Антропофаги?

Первым, что Доктор извлек из сундука, была человеческая голова, мумифицированная и сжавшаяся до размера апельсина. Цвет кожи напоминал черную патоку. Глаза были зашиты. Открытый беззубый рот застыл в безмолвном крике. Доктор отложил голову в сторону, едва взглянув на нее. Но, почувствовав мой взгляд, обернулся – и что-то в выражении моего лица рассмешило его. Он улыбнулся, хотя делал это очень редко. Улыбнулся – и улыбка полностью преобразила его черты.

– Голова моего отца, – сказал он.

При этом признании мой болезненный интерес к жуткой голове тут же улетучился, уступив место страху совсем иного рода. Я знал, что Доктор – человек странный, но это было уже слишком. Слишком неестественно. Слишком похоже на сумасшествие. Что за человеком надо быть, чтобы хранить в сундуке под лестницей мумию головы собственного отца? Вдруг Доктор на самом деле – сумасшедший?!

Он заметил, как меня перекосило, и позволил себе улыбнуться еще раз:

– Уилл Генри, это не собственная голова моего отца. Это голова из коллекции необычных вещей, которые он собирал во время своих путешествий.

И он спокойно продолжил разбирать сундук. На свет появились кипы бумаг, пачки писем и то, что впоследствии оказалось юридическими документами; большая упаковка, перетянутая шпагатом; кожаный мешок, судя по звуку, с какими-то брякающими штуковинами.

– Вот главная загадка того, что Антропофаги появились в этих краях, Уилл Генри, – сказал он. – Конечно, тебе уже приходило в голову, что это весьма странное совпадение, учитывая то, что я – единственный монстролог в наших краях на пятьсот миль кругом. Разве не странно, Уилл Генри, что необычный, представляющий интерес именно для меня вид монстров появляется вдруг в десяти милях от города, где я живу и работаю?! Беспристрастный наблюдатель сказал бы, что случайность в данном случае слишком маловероятна, а более вероятно то, что я каким-то образом причастен к их появлению. Разумеется, я не имею к этому никакого отношения; для меня это такая же загадка, как для любого беспристрастного судьи. Мы не можем полностью отбросить возможность действительно из ряда вон выходящего совпадения, так как совпадением это, по всей видимости, и является. Хотя я лично сомневаюсь. Да, я сомневаюсь.

Очки. Бархатный футляр с мужскими часами и обручальным кольцом. Старая деревянная трубка, вытертая до кремового цвета за десятки лет использования. Небольшая деревянная шкатулка с коллекцией фигурок из слоновой кости. Эти фигурки Доктор оставил в ладони и продолжал потряхивать время от времени, разбирая сундук дальше, и фигурки тихо брякали одна о другую.

– Нет в мире университета, где преподавали бы монстрологию, Уилл Генри, – сказал он. – Общество регулярно проводит семинары, но только по приглашению. На этих семинарах выдающиеся практики в нашей области читают лекции о достижениях в своей сфере исследований. Большинство из нас, если не все, отдаются в ученики мастеру, который обучает нас этой науке, официально признанной Научным Обществом. А, вот и оно!

Он торжественно вытащил наружу книгу в кожаном переплете, дважды обмотанную бечевкой. Ее обложка и корешок были вытерты до блеска за долгие годы использования.

– Вот, Уилл Генри, возьми-ка, подержи минутку, – сказал Доктор, передавая мне в руки фигурки из слоновой кости. Он разорвал бечевку на книге, а я в это время рассматривал фигурки, все еще теплые от ладони Доктора. Всего их было шесть. Они были вырезаны изысканно и фактурно. Их головы были непропорционально большими, на лицах – гримасы, руки обвиты вокруг туловищ. Фигурки были не объемными, а плоскими, как домино. Хотя Доктор был поглощен чтением старой книги, которая оказалась не то дневником, не то ежедневником, исписанным элегантным почерком с рисунками на полях, он, видимо, заметил, с каким любопытством я изучаю фигурки. Потому что сказал:

– Это гадальные кости из Новой Гвинеи. В последние годы мой отец был увлечен оккультными обрядами одного шаманского племени. Эти были вырезаны их шаманом из костей врага.

Так, значит, это не китовая кость. Человеческая! А Доктор продолжал:

– Хотя «увлечен» – это мягко сказано. Скорее, отец был одержим, это слово больше подходит. Он страшно боялся собственной смерти; как и многие, он рассматривал смерть как вызов человеческой гордости, чувству собственного достоинства. И последние годы его жизни были посвящены попыткам обмануть естественный порядок вещей или хотя бы вырваться из ледяных объятий Смерти на несколько мгновений сверх меры, которая была ему суждена. Кости, которые ты сейчас держишь в руках, как предполагал отец, могут предсказывать будущее того, кто их бросает. Но трактовать значение того, как они упадут – определенную последовательность фигур, упавших лицом вверх или вниз, – он так до конца и не научился. Однако он часами изучал эту науку и вкладывал в это всю душу. Не помню всех формул, хотя помню, что последовательность «шесть фигур лицом вверх» имеет какой-то жуткий смысл – то ли скорую смерть, то ли вечное проклятие – какая-то такая чепуха.

Внезапно он вскочил на ноги с победоносным криком. Я отпрянул на несколько шагов, ошарашенный столь бурным проявлением эмоций. Кости выскользнули у меня из рук и раскатились по ковру с тихим стуком. Я с трепетом нагнулся, чтобы их подобрать, – мне было боязно, что я увижу шесть ухмыляющихся изображений «лицом вверх». Так… Четыре вверх лицом, два – вниз. Конечно, я не знал, что означает такая комбинация, но все равно почувствовал облегчение. Не думая, я положил кости себе в карман.

– Дедхем! – воскликнул монстролог. – Я знал, что уже видел это раньше! Вот, Уилл Генри, смотри, в записи отца значится: «Девятнадцатое ноября, 1871 года: Дедхем. Я в последний раз побывал в «Мотли Хилл». Я просто не могу заставить себя пойти туда снова, чтобы видеть его измученные черты, видеть на его лице отчетливо отраженным вероломство своего греха. При моем появлении он разволновался и требовал, чтобы я раз и навсегда подтвердил его рассказ о страданиях и бедствиях, что поможет ему выиграть судебный процесс и получить, таким образом, полное прощение и освобождение. Но я вынужден был отклонить это требование во имя интересов науки и своих собственных. Уступить и сделать подобное признание значило бы наверняка добиться противоположного результата. Это могло бы, вероятнее всего, продлить его заключение на всю жизнь – равно как заключить на всю жизнь и меня. Так сильно рисковать я не мог и попытался объяснить это ему, и тогда он стал физически угрожать мне, и я вынужден был уйти… Бедный страдалец! Прости меня, В., прости меня! Ты не первый, чья участь – платить за грехи других! Прости мне мой проступок – не первый и, боюсь, не последний. Увидимся снова на Страшном суде. Я отвечу за все, что сделал с тобой… Я не могу продолжать… приближается время ведьм, «когда зевает кладбище и сам ад выдыхает яд». Хотя я заражен до мозга костей, я должен ответить страшному собранию. Колокол звонит, Час ведьм приближается, и сам Христос подвергается насмешкам…»

Уортроп прекратил читать и закрыл книгу, заложив ее пальцем. Тень прошла по его спокойному лицу. Он вздохнул, поднял глаза к потолку и тихонько поскреб себя под подбородком.

– Продолжение следует. Больше душераздирающего бреда, больше самоистязания, самобичевания и вины. Когда отец был молод и начинал свой путь в науке, равных ему не было, Уилл Генри. Его ум только совершенствовался, питаемый неустанным любопытством, неослабевающей тягой к знаниям и беспрестанными поисками истины. Наша наука во многом обязана ему, его работе в юные годы. Но когда он стал старше и страх собственной смерти начал одолевать его, отец принялся стремительно погружаться в пучину глупых примет, суеверий и бессмысленного чувства вины. Умер он испуганным, поглупевшим человеком, совершенно непохожим на того блестящего ученого, каким был когда-то. Он был раздавлен страхом, одержим чувством вины и тянул за лямку баржу вымышленного стыда и выдуманного позора.

Доктор снова вздохнул, на этот раз продолжительнее и горше.

– И умер он в одиночестве. Моя мать отошла в мир иной на десять лет раньше, а я в это время был в Праге; коллеги один за другим покинули его за несколько лет, на протяжении которых он впадал в маниакальное состояние. Я вернулся в Америку уладить его дела, тогда я и обнаружил вот это, – он поднял старую книгу, – летопись медленного падения моего отца в бездну безумия. Очевидно, это всего лишь один том из множества, который он по причинам, мне неведомым, не уничтожил. Я долго недоумевал над смыслом этого пассажа, только что прочитанного тебе, и вплоть до настоящего момента я не был до конца уверен, что он, как и многие предыдущие и последующие, не является бредом больного, одержимого сожалениями и болезнью, подтачивающей здоровье, имя которой Сомнения… Нигде больше на протяжении всего дневника он не упоминает Дедхем, «Мотли Хилл» или этого загадочного В.; не встречал я этих имен и в его опубликованных статьях или отчетах Научному Обществу.

Доктор взял со стола газету, которая лежала наверху высокой стопки.

– Я нигде больше не встречал этих имен до сегодняшнего дня, когда увидел их вот в этой газете, которая хранится у меня вот уже три года. Три года, Уилл Генри! И теперь я боюсь, что грех отца отныне ложится на плечи его сына.

Он уронил газету на стол и прижал кулаки к глазам.

– Если можно назвать это «грехом», – пробормотал он. – Ложный термин для науки, но вот для самих ученых – вовсе нет!.. И вот появляется критический научный вопрос, Уилл Генри: сколько Антропофагов попало сюда, на наши берега? Ответ на этот вопрос будет ключом ко всему, потому что, не зная этого, мы не можем понять, сколько их здесь сейчас. Здесь – это не только в Новом Иерусалиме, но и на всей территории Новой Англии. Инвазия легко может оказаться более экстенсивной, чем показали наши подсчеты на кладбище.

Еще несколько минут он изучал карту, затем отвернулся от стола и, споткнувшись о старый сундук, пошел прочь. Казалось, чертя линии на карте, он нарисовал глаза Медузы Горгоны. Эти же глаза смотрели на него со страниц старого дневника, который он не брал в руки три года, – со страниц, много лет назад испещренных каллиграфическим почерком сумасшедшего. И Доктор не мог встретиться взглядом с этими глазами и смотрел в сторону, дабы не быть обращенным в камень.

– Время работает против нас, – сказал монстролог. – В нашем распоряжении не больше двух, от силы трех, дней. Потом Антропофаги атакуют снова. Иди, Уилл Генри, иди быстрее и отправь письма по почте. Нигде не останавливайся и ни с кем не заговаривай. Туда и обратно. Сегодня вечером мы уезжаем в Дедхем.