Портулан (сборник)

IX

Приобретение аттестата об окончании десятого класса, в котором в сером троечном ряду единственной звездой сияла пятерка по алгебре (математик проявил настоящую самоотверженность, выступив против такого бульдозера, как педагогический совет), явилось откровением, кажется, даже для него самого. Что касается жизни страны, стоило только нам оставить за спиной школьный фаланстер, время понеслось удивительными скачками: в дремотный Вейск заявилась Перестройка. Оглядевшись, эта дама дала отмашку главной своей союзнице, и Разруха немедленно оккупировала каждую голову: государственные швы затрещали, механизм прежнего руководства на глазах изумленных горожан испустил дух. Зато местный рынок, едва теплившийся все предыдущие семьдесят лет на скромном пятачке за фабрикой «Кружевница», пробудился, возвысился, словно кустодиевский большевик, и, как и полагается существу, более полувека просидевшему на вынужденной диете, оказался невероятно прожорливым. Он заглотил все без исключения улицы, а затем овладел и центральной площадью, завалив ее барахлом, словно именно для этих дней припасенным в избах, бараках, домах, сараях и городских квартирах. Город стал походить на лоскутное одеяло. Люстры, торшеры, лампы, радиоприемники, болты, винты, кофты, ковры, обувь несли на себе отпечаток отчаянной старости. Лица, готовые ради расставания с ними целыми днями не покидать табуретки и стульчики, ставили рекорды общительности в попытках запутать в своих сетях таких же неудачников. Словно сурикаты, они с утра до вечера находились в постоянной стойке и вертели головами в поисках покупателей. Одна часть Вейска торговала, другая не менее отчаянно отказывалась от мятых самоваров и дырявых сапог. Кроме того, граждан изматывали политические диалоги. В результате над Вейском повис невероятный по богатству оттенков гул голосов.

Для Слушателя наступили поистине благословенные дни. Обыватели распродавали целые залежи бесполезного с их точки зрения музыкального хлама: диски с музыкой Шуберта, Бартока, Листа и династии Штраусов уходили с лотков за бесценок. Правда, отдельные продавцы по части торга могли заткнуть за пояс и местных цыган, но при всей своей отрешенности Большое Ухо вовсе не был безропотной овечкой, которую можно в любой момент припечатать к скрипке. Он без стеснения пользовался моментом. На одной из бесчисленных барахолок я явился свидетелем сцены, показавшей моего заемщика с совершенно иной стороны. Не подозревающий о том, что бывший сосед по парте замер за его спиной, Слушатель отнимал у покрытой прыщами спившейся бабы целую стопку пластинок. Торговка, вцепившись в них, моталась из стороны в сторону. Залитый внутрь портвейн, возможно, прибавил ей куража, но никак не сил. Она шипела словно фурия, однако неизбежно сдавала позиции. Большое Ухо с поистине садистической сосредоточенностью отцеплял один за другим от липких конвертов ее фиолетовые пальцы.

– Я уже тебе заплатил, – злобно цедил он сквозь зубы. – Я уже заплатил тебе…

Действительно, несколько пожалованных Слушателем купюр валялось на коврике перед пьянчужкой. Одного взгляда, брошенного на эту государственную бумагу, изжеванную бесчисленными брючными карманами, портмоне, дамскими кошельками, замусоленную алкашами, барменами, шоферами-дальнобойщиками и их податливыми подружками, истерзанную бесчисленными передачами из рук в руки, было достаточно, чтобы понять – товар уходил за бесценок. Баба утомленно сопела; поселившийся в ней алкоголь уже закрывал ей глаза и рот. Большое Ухо выцарапал наконец добычу, оглянулся, торопливо засовывая вырванное в авоську, и, разглядев меня, отскочил в толпу.

Оценив его расторопность, я констатировал факт: новые реалии, одним махом превратившие знаковый «До мажор» в склад мебели (правда, повар с печью по-прежнему красовались на двери), в утешение Слушателю предоставили ему возможность вырывать у отчаявшихся работяг за жалкие пятаки такие раритеты, как, к примеру, моцартовская «Волшебная флейта» с Берлинским филармоническим оркестром под управлением Карла Бёма (экземпляр подобной «Флейты» однажды попался мне на одном из прилавков). Впрочем, после того как наше соседство по парте осталось в прошлом, мне не было до Большого Уха уже никакого дела.

Пока Слушатель бегал по рынкам, в Вейске наступила бескормица. Посылаемый матерью на поиски пропитания, я лицезрел в магазинах лишь озабоченные физиономии домохозяек. Продавщице из «Лакомки» (она так здорово сворачивала нам кульки) надоело созерцать Сахару на витринах и в кастрюлях на собственной кухне. Женщина свела счеты с жизнью в универсамской подсобке. Началась какая-то мода на веревки и табуреты: вешались слесаря обанкротившегося шарикоподшипникового завода, солидные инженеры и даже, за компанию, гарнизонные прапорщики, сама служба которых на консервных складах и хранилищах ГСМ обеспечивала им существование халифов. Расчехлив в рабочем кабинете именную двустволку, задал работы криминалистам и потрясенной уборщице первый секретарь Вейского горкома партии. Прощание с боссом стало, пожалуй, последним мероприятием, которое сумела организовать уходящая власть. Цветочные лавки были опустошены; процессия, прикрывшись со всех сторон, словно щитами, немыслимым количеством венков, подобно гигантской черепахе тащилась за скорбным грузовиком по всему заваленному старыми вещами городу.

Итак, апокалипсис близился: те, кто еще рисовал себе будущее, разбегались из обреченного Вейска. Повинуясь инстинкту самосохранения, я также подался прочь. Отцовский чемодан предоставил убежище двум-трем трусам и майкам, паре рубашек, целому клубку носков, запасным джинсам, внушительному пакету с обесценившимися рублями, аттестату об образовании и нескольким ломтикам хлеба, между которыми были аккуратно проложены кружочки охотничьей колбасы, вобравшей в себя хрящи и жилы совершенно неведомых животных. Мое упорство и красноречие проявили себя с самой лучшей стороны: именно в ту минуту, когда я окончательно понял, что мать собирается реветь до тех пор, пока не посадит меня в вагон, эта парочка явилась на помощь и убедила родителей не провожать своего единственного сына. Лишенный таким образом обузы, в один из июньских дней 1987 года я покидал малую родину, подобно лермонтовскому гаруну. Мой бег остановила только привокзальная площадь. Она была поделена на торговые ряды все тем же беспощадным скальпелем перемен: торговал каждый ее метр. Помню, что в магазине напротив вокзала, вобравшем в себя всю специфику вейского бытия (наряду с консервированными помидорами там были выставлены на продажу бидоны, теннисные ракетки, пузырьки «боярышника»; существовал музыкальный уголок с арсеналом пыльных, никому не нужных баянов), неожиданно лопнуло витринное стекло. К счастью, прохожих не задело. Торговля в магазине не прекращалась. Так как стекло теперь отсутствовало, до меня доносились все его шумы и звуки. В музыкальном уголке неожиданно проснулся проигрыватель – загремело анданте Пятой симфонии Мендельсона. Продавец явно страдал глухотой – крутанув ручку громкости усилителя до предела, он и не собирался отыгрывать назад. Осатаневшие голуби мгновенно закрыли небо; добрая половина площади вздрогнула и перекрестилась. Для меня это был последний аккорд! Перед тем как окончательно повернуться к Вейску спиной, я все-таки поддался сентиментальности: бросил прощальный взгляд на площадь, на витринный проем, и моментально (надо же такому случиться!) глаза мои, превратившись в бинокулярный оптический прицел, поймали находящегося в магазине Слушателя. Большое Ухо торчал возле прилавка с баянами. Скорее всего, он сам и просил поставить Пятую. Взгляд сумасшедшего блуждал по облакам, губы его шевелились, повторяя неведомую мантру.

Впрочем, меня совершенно не взволновал символизм нашей нечаянной встречи. Скрипка, «Шрёдер», завернутый в «Правду» Варез, пластинки, кеды, барак, кладбище мух на подоконнике, перевязанный бинтами тонарм, парк имени Тургенева, улетевший с жужжанием в кусты Стравинский и плавающее над вокзалом мендельсоновское анданте – все это отъезжало в прошлое, обрекалось на забвение, уходило во вчера в компании с самым оригинальным чудаком, которого я только встречал на свете. Большое Ухо оставался в глубине жалкого привокзального магазина посреди баянов, ракеток и остального перестроечного хлама, подобно чеховскому Фирсу.

«Ну и бог с ним! – думал я, забираясь в вагон. – Ну и бог с ним…»