Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава пятая. Художник
Этуша втолкнули в «камеру разговоров».
– Почему ты не стал рисовать эту женщину? – грубо спросил Досет.
Этуш вздрогнул. Он боялся смотреть на Анхелу. Он с ужасом отворачивался от «Лоры». С унизительным страхом, с низкой мольбой Этуш смотрел только на майора.
– Эта женщина не для моего карандаша, – наконец жалко выдавил он.
– И все-таки ты ее напишешь!
– Нет! – затравленно возразил Этуш. – Я не могу. Она с других плоскостей. Я рисую только преступников.
– Дуайт, воротник!
Легко замкнув распухшие, но слабые руки художника в металлические наручники, Дуайт коротко приказал:
– На пол!
Только теперь Анхела уяснила назначение ржавого металлического кольца, ввернутого в бетонный пол камеры. К кольцу Дуайт деловито примкнул на цепь грузно опустившегося на колени художника. Так же деловито он затянул на шее Этуша сыромятную петлю – «воротник». Луч мощного рефлектора, поставленного на пол, ударил прямо в сыромятную петлю, и художник, по-птичьи прикрыл выпуклые глаза желтоватыми пленками почти прозрачных век.
– Сейчас одиннадцать, – ровно сказал Досет, взглянув на часы. – К двум часам ночи я должен знать, кто, где и на чьи деньги покупает оружие для либертозо? Кто и через какие порты ввозит оружие в Танию? Когда и где приземлятся очередные самолеты с оружием? Ответить на эти вопросы можете вы, Анхела. Или ты, туземец. И даже ты, червь, если что-то знаешь, – кивнул он в сторону Этуша. – Тот, кто заговорит первым, будет отпущен. Остальных убьем.
– А если мне нечего сказать? – наивно удивилась Анхела.
Досет почувствовал бешенство. Он боялся своих вспышек, но ничего не мог с ними поделать. Вскочив, одним шагом преодолел пространство, отделявшее его от Анхелы. Ударившись бедром о край деревянного стола, резко наклонился и рванул на себя тонкую руану.
Шелк лопнул.
Накидка сползла с голого плеча Анхелы.
Будто защищаясь, она вскинула левую руку, и на тонком запястье холодно блеснул полупрозрачный браслет – абсолютная копия того, который лежал на столе. Еще какое-то мгновение Досет боролся с непреодолимым желанием ударить Анхелу.
Но браслет…
Он вернулся к столу.
Этуш на полу захрипел.
Сыромятная петля, быстро высыхая, сдавила его толстую рыхлую шею.
– Будешь рисовать?
Этуш согласно и страшно задергался.
– Дайте ему карандаш и кусок картона, – приказал Досет. – Дуайт, сними с него воротник! – И сказал Этушу: – Рисуй внимательно. И не подходи к столу, от тебя дурно пахнет.
– Руки дрожат, – прохрипел Этуш. – Дайте мне глотнуть скотча.
– Ты получишь свой скотч. Но позже.
Сам Досет хлебнул прямо из бутылки. Эти браслеты, подумал он, могут служить неким тайным знаком… Он исподлобья взглянул на Анхелу… Поправив руану на плече, дочь банкира теперь сидела в неудобном кресле прямо и строго.
– Дайте напряжение на туземца.
Дуайт замкнул цепь.
Привязанный к «Лоре», Кайо вскрикнул.
Судорога выгнула, потрясла его тело, и Дуайт заорал прямо в лицо туземцу:
– Когда придет самолет?
Помогая Кайо, Анхела приняла на себя часть удара.
Ее вид – закрытые глаза, посеревшие губы – вполне удовлетворил майора. Он не подозревал, что Анхела могла выдержать и более страшную боль. И уж конечно, не думал, что Кайо не получает своей дозы.
И все же времени мне не хватит, сказала себе Анхела.
Еще несколько ударов и мне не спасти Кайо. Я просто не успею. Он уходит.
Из всех точек боли, которые она перенесла на себя, самыми чувствительными оказались две – под сердцем и под желудком, глубоко внутри. Сглаживая неравнозначность боли, Анхела откинулась на спинку неудобного деревянного кресла: кто может стать помощником? На кого можно перенести еще какую-то часть боли? Этуш? Вряд ли. В мозгу художника было тихо и страшно, как в пустой комнате.
Широкий затылок наклонившегося над картоном художника на миг напомнил Анхеле Шмайза. Только доктор Курт Шмайз был действительно крупен, но крупен по-спортивному. Было время, когда Этуш и археолог почти не расставались. Сдержанный немец и горячий таниец – странная пара! Но Курту Шмайзу художник был по душе. Уступая просьбам археолога, несколько лет назад Этуш взялся за перерисовки шумерских глиняных печатей. Позже часть этих работ приобрел университет Эльжбеты, другая часть перешла к Анхеле. Особенно нравился ей лист с изображением Гиша. Царь Урука стоял, зажав под мышкой свирепого, ничуть не смирившегося льва. Высокий тюрбан башней возвышался над высоко поднятой головой царя, под льняным хитоном вздувались мышцы. Чем шумный художник привлекал внимание всегда сосредоточенного доктора Шмайза? Никто не знал этого, кроме Анхелы. Только она догадывалась: с некоторых пор археолог и художник стали бояться ее. Да, их стали пугали ее способности. Например, то, как легко она схватывала любые самые сложные тексты. И как легко распутывала затейливые загадки.
А знание языков, живых и мертвых!
«Одиннадцать падежей! Несколько видов множественного числа! Клинописное написание! – поражался археолог. – В какой эдубба (школе) какой уммиа (учитель) дал вам это? Вы же не родились в Шумере?»
Уезжая в поле, археолог слал из Ирака подробные отчеты.
Через какое-то время все они возвращались к нему с массой пометок.
Никто бы не поверил, что пометки сделаны двадцатитрехлетней женщиной, не имевшей еще по-настоящему весомого научного имени. «Разработка проблем истории Древнего Востока – первостепенный долг каждого думающего археолога! Математика и медицина Шумера оставили свой след не только в науке греков и александрийцев. Шумерской системой мер и весов, до введения метрической, пользовались повсеместно. Влияние Шумера на эллинистические монархии, а значит, и на Рим, Византию, Египет – несомненно». Однако доктор Курт Шмайз не мог до конца принять стиль Анхелы, потому что она (на его взгляд) слишком откровенно торопилась найти в каменных развалах раскопок нечто необыкновенное. Она постоянно требовала: «Ищите не в Фара и не в Абу-Бахрейне. Ищите не в Телль-абу-Хабба! Эти холмы уже многажды рыты и перерыты! Ищите там, куда никто не заглядывал! Ищите на путях Гиша!» Будто из далекой Тании ей было видней, где искать.
Еще более странными казались доктору Шмайзу намеки Анхелы на то, что он должен был найти. Она будто сознательно забывала о том, что времена Гиша были временами самого отдаленного, самого дикого варварства. Наверное, поэтому первые же находки в указанных Анхелой местах повергли археолога в самый настоящий ужас и в трепет…
За три месяца до мартовского переворота доктор Курт Шмайз прилетел в Танию.
В столице было неспокойно, в аэропорту группами прогуливались морские пехотинцы с заряженными автоматами наперевес. Народный президент произносил длинные речи, а на улицах шли демонстрации обществ самообороны.
Только Анхела, казалось, не замечала этого:
«Курт, как соотносятся ваши находки со временем царя Гиша?»
«Не знаю», – ответил Шмайз. Было видно, что он полон сомнений.
«Но я оказалась права, – мягко заметила Анхела. – Вы наткнулись на нечто необычное!»
«Да, наткнулся. Это так. Но что мне делать с этой находкой? – не выдержал доктор Шмайз. – С кем, кроме вас, я могу ее обсудить? Сами подумайте, титановая сталь в Шумере! Боже правый! Титановая сталь! И это в то время, когда жители Европы не додумались еще до каменных топоров!»
«И это еще не все, Курт, – улыбнулась Анхела. – Будьте готовы. В руинах Ларака, если вы их отыщете, вас ждет нечто не менее поразительное».
«Как мне искать руины Ларака? По мифам?»
«Нашел же Шлиман Трою, руководствуясь поэтическими указаниями Гомера, – опять улыбнулась Анхела. – Доверьтесь мне».
«Чтобы сломать себе шею? – вознегодовал доктор Шмайз. – Я и без того постоянно рискую репутацией. Когда Лайярд, Анхела, приступал к раскопкам Ниневии, все древности Шумера вмещались в один небольшой сундук. А теперь у меня – вагон находок. Тем не менее реальную жизнь Шумера я представляю себе хуже Лайярда. Подумайте сами! За тысячелетия до первых счетных машин кто-то в Шумере рассчитал время обращения Луны вокруг нашей планеты с точностью до 0,4 секунды! А кто-то сварил титановую сталь, требующую специальных технологий! А кто-то разделил год на 365 дней 6 часов 11 минут! А кто-то вычертил звездную карту с объектами, невидимыми невооруженным глазом. А кто-то ввел в обиход шестидесятиричную систему счисления! За тысячелетия до наших дней!»
«Ищите, Курт! – мягко повторила Анхела. – Ищите храмы, ищите глиняные таблички. Информация не исчезает, она растворена в окружающем нас мире. Надо лишь научиться извлекать ее с наименьшими искажениями».
«Я не верю в титановую сталь в Шумере!»
«Но вы же ее нашли!»
«Да, я ее нашел, – удрученно подтвердил доктор Шмайз. – Но с кем мне обсудить такую находку? Меня сразу обвинят в фальсификации!»
«Я никогда вас не обвиню, Курт!»
Двумя пальцами Анхела легонько прикоснулась к виску археолога, и он поднял на нее взгляд. Он ни разу не улыбнулся. Болезненные узлы «годовой шишки», обезобразившей левую щеку, мешали археологу улыбнуться. Но прикосновение Анхелы оказалось полезней лекарств: ноющая боль сразу исчезла. Анхела смотрела на археолога с доверием. Он чувствовал это и все равно не решался задать главный вопрос, вопрос, мучивший его уже не первый год. Почему Анхела, так тщательно следя за его работой, сама ни разу не прилетела в Ирак?..
– Покажи! – приказал майор, и Этуш, вздрогнув, протянул ему кусок картона.
Рисунок еще не был закончен. Длинные, поблескивающие волосы Анхелы только угадывались, но глаза Этуш написал. Майор поразился, как четко и похоже они были написаны.
– Подпиши.
Этуш торопливо проставил дрогнувший завиток.
– Ты уже писал эту женщину?
– Никогда! Я никогда ее не писал!
– Не лги! – убеждал майор. – Ты писал ee!
Странно, подумала Анхела. Почему именно художникам, людям часто беспутным и бессистемным, дается драгоценный дар прозрения? Почему именно они инстинктивно угадывают то, до чего не всегда доходит логика?
Она вспомнила вечер, четыре года тому назад.
Они провели его вместе – археолог, художник и она.
Разгорелся спор, вызванный не совсем удачным утверждением археолога.
«Все вещи, – заявил доктор Шмайз, – которые надежно покрыты снегом, или зелеными деревьями, или стенами зданий, когда-нибудь оказываются на виду. Они-то и дают нам представление об ушедшем. Я хочу сказать, что вовсе не цветущая жизнь имеет определяющее значение для археолога…»
Прозвучало так, будто доктору Курту Шмайзу обрушенная стена мертвого города дороже живых кущ.
«Если вы помните, – сказал он, вовсе не оправдываясь, – портрет моны Лизы, жены гражданина Франческо дель Джокондо, так и остался незавершенным. Леонардо работал над ним четыре года, но так и не завершил. Все же, по словам Вазари, его ученика, это произведение написано так, что повергает в смятение и страх любого самонадеянного художника, кем бы он ни был! И кто скажет, что все-таки важнее для нас: портрет Джоконды, выполненный художником, или живая женщина, позировавшая художнику? Почему уже четыреста лет люди восхищаются портретом моны Лизы и нисколько не тоскуют по утраченному оригиналу?»
«Джоконда… – покачал головой Этуш. – Когда Леонардо ее писал, моне Лизе было что-то около двадцати лет. По крайней мере, так утверждает его ученик – Франческо Мельци. Мона Лиза позировала художнику в костюме Весны, а в левой руке держала цветок Коломбины… Но вот тут что-то странное, Курт… Мне почему-то кажется, что Леонардо писал не цветущую женщину, а… вдову?»
«Вдову? – удивился археолог. Он не видел, как вздрогнула Анхела. – Ты пьян!»
«Вдову, вдову! – довольно рассмеялся Этуш. – Я пьян, но Леонардо написал вдову! Или он был большой шутник, или я – очень большой невежда!»
«Второе ближе к правде».
Может быть. Но Этуш не услышал археолога.
Покачивая бокал, в котором побрякивал лед, он уставился на Анхелу:
«Леонардо написал вдову! Именно вдову, никому другому не верьте. Простота Джоконды обманчива. Это не портрет. Это некая эманация. Я не знаю чего. Но сторож, который в Лувре ни на минуту не отходит от Джоконды, сторожит не портрет супруги Франческо дель Джокондо, а некий символ, властвующий за написанным за его спиной скалистым пространством. Леонардо любил тайну. Даже слишком. Он умел писать справа налево, так что прочесть некоторые его записи можно только в зеркале. Он зашифровывал сложные формулы, будто боялся, что они попадут в чужие руки. Он оставил нам невероятное количество набросков, схем, зарисовок, композиций. Танк в виде лошади, скачущей внутри широкого броневого колпака, водолазный прибор, летательные машины, женские прически с хитро заплетенными косичками, мортиры с разрывными снарядами, проекты необыкновенных храмов. Могу процитировать, – ухмыльнулся он. – «Чтобы телесное благополучие не портило благополучия разума, живописец или рисовальщик должен быть отшельником, и в особенности, когда он намерен предаться размышлениям и рассуждениям о том, что, постоянно появляясь перед глазами, дает материал для памяти, чтобы сохраниться в ней. И если ты будешь один, то весь будешь принадлежать себе. И если ты будешь в обществе одного единственного товарища, то ты будешь принадлежать себе наполовину, и тем меньше, чем больше будет нескромность его поведения; и если ты будешь со многими, то будешь еще больше подвергаться подобным неудобствам»…»
Этуш вдруг замолчал. Потом покачал головой:
«Если бы я был сумасшедшим… Я бы сказал…»
«Ну? Что бы ты сказал?»
«Я бы сказал, Анхела…»
«Ну?»
«Я бы сказал, Анхела, что Леонардо написал… тебя!»
«Не льстите мне, Этуш».
«Я говорю о символе».
«Не понимаю».
«Я сам не понимаю… – пьяно отмахнулся художник. Было видно, что его что-то тревожит. – Но я пытаюсь…»
«Чем тебе помочь?»
«Я хочу написать вас… Ваш портрет, Анхела… Конечно, это не будет новая Джоконда, но…»
Этуш не написал обещанного портрета.
Он не выдержал шумного успеха, выпавшего на долю первых его полотен, не выдержал мертвого непонимания, вдруг сменившего успех. Он стал пить, ему изменил вкус, он открыл наркотики. После выхода в свет роскошного издания эпоса о царе Гише, иллюстрированного стилизованными печатями, Этуш поссорился с археологом и почти перестал бывать у Анхелы. Он решительно опускался. Вечно пьяный, хватался то за одно, то за другое, но ни в чем не мог уже обрести себя. Однажды в приступе пьяного безумия вместо обещанной вдовы он написал портрет бородатого ассирийца. И все же именно полубезумный Этуш, подумала Анхела, сумел, пусть подсознательно, угадать тайное тайных…
– Я никогда не писал ее! – вопил Этуш.
– Тебе не надо умирать! – сухо убеждал художника майор Досет. – Тебе нужно много и с удовольствием работать, пить крепкий скотч, пользоваться плодами успеха. Подойди к столу. Еще ближе! Разве не ты написал это? – резким движением он сорвал тряпку с принесенного из лаборатории портрета.
Лоб, борода, щеки бородатого ассирийца были заклеены пластырем.
Тем отчетливее глянули на художника странные выразительные глаза.
«Вдова!» Закатив глаза, Этуш вздрогнул и пошатнулся. Рыхлое тяжелое тело пронизала странная дрожь. Вдруг сразу, вскинув руку, он упал, глухо ударившись головой о бетонный выступ стены.
– Унесите, – брезгливо приказал Досет.
Не глядя ни на кого, чувствуя, что вариант с художником не сработал, майор бросил недокуренную сигару в пепельницу. Полупрозрачный браслет, попав майору под локоть, звякнул. И вот странно, как ни легок был этот звук, Анхела сразу его уловила и подняла глаза, будто в «камере разговоров», наполненной страхом и ненавистью, вдруг появилось, кроме людей, еще какое-то существо – все слышащее, понимающее, ни на что не закрывающее глаза.
