Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Часть вторая. Дети мертвецов
Апшур был.
Зря ходящий был.
Праздный скиталец был.
Шел, куда глаза глядят.
Бесшумно перепрыгивал ручьи.
Лисенок, рывшийся в листве, поднимал голову.
Белая сова, не поворачиваясь, глядела на праздного скитальца – шея крутилась, не зная преград. Было тихо. Не трубил белый мамонт Шэли, псих носорог не делал больших куч, и Большое копье напрасно ожидало охоты в глубине пещеры, давно обжитой Людьми льда.
Смола, приклеивающая, как смерть.
Клееные пластины, которые не раздерешь руками.
Отшлифованный до блеска бивень, глубиной и сладостью отвечающий завораживающим женским взглядам. Ровдужный парус – легкий, без никаких клиньев, без всяких лоскутов, без прошвы.
Всё готово. Всё под рукой.
А следов мамонтов – никаких.
В лесах и в болотах, подступавших к известняковым холмам, посвистывал пустой ветер. Может, холгут сам давно умер, стал одним из таких холмов? Оброс бесстыжим мхом и зелеными березками, терпеливо ждет своего часа. Одна только неутомимая росомаха, урча и наслаждаясь, сшивала в кустах прошлое с настоящим, вгрызалась в еще живого олешка.
Никто не гнался за Апшуром. Не трубил холгут, выразительно поднимая палку, зажатую в мохнатом хоботе, недовольный шерстистый носорог не тащился над кучей помета, даже Господин преследования не дышал в ухо. Холгуты вообще теперь приходили только летом и ненадолго. Может, не могли протиснуться толстыми боками сквозь густые хвойные леса, подступившие с юга.
В кожаной безрукавке безумный Апшур много раз обошел тундру.
Спотыкался на круглых травяных кочках, до крови ранил босые ноги жесткой осокой, но нигде не встретил больших зверей с широкой спиной, не встретил глубоких следов, затекших водой и илом. Ни разу белый мамонт Шэли не выскочил из-за куста весело потаскать праздного скитальца за короткую косу. Может, уже наслышался о новых временах. О влажном тепле, накатывающемся с юга. Может, уже догадывался, что под сводами мрачной каменной галереи, освещенной факелами из бересты, на специальных подставках давно ждет охоты Большое копье – совершенное оружие. Такое большое, что пронзит в длину самого крупного турхукэнни.
В тесной пещере Апшур скучал, а потому приставал к робким женщинам.
Но никто Апшура не трогал – три его старших брата были вождями трибы. Некоторые охотники даже сами делали Апшура товарищем по жене, а то ведь всякое могло случиться.
Пел Апшур непонятное.
Например, злаки, прорастающие сквозь землю.
И, конечно, Большое копье – победу над вечностью.
«А если победит вечность? – робко спрашивали неопытные охотники, еще не научившиеся скрывать свою глупость. – Если победит вечность, всё не кончится ли?»
Чтобы отвлечь Людей льда от неправильных размышлений, Апшур, поддержанный вождями-братьями, заставлял молодых тяжелыми каменными долотами выбивать изображения на известняковых стенах. А когда приводили Детей мертвецов, захваченных то у болот, то на краю лесов, Апшур делал их помощниками. Точили долота, растирали краску. Многие изображения холгутов появлялись на стенах. Бежали куда-то стада олешков. Кто-то изобразил на стене вздернутого психа носорога, да такого злого, что женщины вскрикнули: «Сердитый!»
Говорить о психе стыдились.
А Апшур набрасывал силуэты.
Ну, несколько линий. Ну, пару прихотливых сплетений.
Основной рисунок, пользуясь указаниями Апшура, всегда доводили пленники, которым он из милосердия сам лично перебивал кости ног. Мухи сердито ползали по разбитым коленям.
Зимой над заснеженными холмами раскачивались полотнища Северного сияния.
Зеленый свет охватывал полнеба, будто вдруг распахивалось пространство, как болезнью пораженное загадочным огнем. Постепенно все небо начинало нежно мерцать и переливаться такими тонами, каких Апшур нигде никогда не видел. Может, такие тона можно увидеть в глубинах земли, проросших цветными кристаллами, а может, в придонных глубинах больших Соленых вод, – он не знал. Он всегда видел такое только в зимнем небе и всегда выгонял своих пленников наружу. С перебитыми ногами они выползали под пуржливый вой и, пряча ненавидящие глаза, с тоской вглядывались в цветные полотнища. Выбирая, дать помощникам лишний кусочек недожаренного мяса или выгнать под таинственную пургу Северного сияния, Апшур всегда выбирал второе, потому что знал, как остро художник нуждается в поощрении. После таких выходов в темных галереях еще веселей летела искрящаяся каменная крошка. Еще веселей кашляли и стонали художники-пленники, нежная вонь от немытых тел теплыми волнами гуляла из одного пещерного перехода в другой. Подрагивая тонкими ноздрями, Апшур решительно считал пленников естественным продолжением своих рук. Он решительно считал пленников своими послушными и счастливыми орудиями, уже даже немножко осознающими себя, а оттого способными выразить самые глубинные, самые чистые и нежные движения его огромной светлой души.
Илума был.
Субишту был.
Плохие времена были.
Большое копье неустанно шлифовали.
Обожженное древко, длинное, как река, блестело.
Почти невидимые трещины плотно замазывались особенной смолой.
Двенадцать самых сильных охотников каждый день тренировались в беге на месте с Большим копьем, потому что белого мамонта Шэли следовало убить сразу – одним умелым ударом. Второго бы холгут не позволил.
Это только так говорили, что белый мамонт Шэли стар.
На самом деле он столь грузно припадал к зеленой земле, что она дрожала.
Мог съесть целую рощицу, общипать широкую поляну, а потом легко протанцевать, перепрыгивая кочки, на задних ногах, высоко задирая хобот. По его понятиям, выглядел свирепо. Челка тряслась над выпуклым лбом, как рыжее крыло. Высокомерно глаза из-под купола мохнатого лба щурились. Охотник Хеллу холодел, представляя взгляд холгута. Вся жизнь Хеллу была посвящена будущему короткому бою. Он учил охотников правильно держать огромное древко, правильно поднимать легкий парус.
В темном углу, среди всяких отбросов, закрывая слезящиеся глаза ладонью, прятался трижды убогий певец Кудур. Когда-то певца просто забыли убить. Теперь он прятался среди отбросов и выл потихоньку, украдкой ловя дикий взгляд страшной, черной, как головешка, женщины Тишур, единственной почитательницы его небольшого певческого таланта. Большое копье до дрожи в ногах пугало Кудура. Он жалел косматое белое животное с грозными ступнями и вертящимся над головой хоботом. Он боялся, что его убьют. Белый мамонт Шэли напоминал ему потную растрепанную Тишур.
В этом было много тревоги.
«…спасите белого мамонта…»
Слушали Кудура только растрепанная женщина Тишур и заплесневелая черная черепаха с неясным уже отпечатком человеческой ладони на спине.
Если постучать по камню, черепаха подползала.
Но не к каждому. К Тишур, например, не подползала.
И совсем черепаха не верила тем, кто приходил с охоты недовольный, кто, нажевавшись пластинок сухого мухомора, грозно плясал у высокого костра всю ночь, так и норовя наступить ей на спину тяжелой ногой в пестро расшитых муклуках.
«…спасите белого мамонта…
…разбрасывайте зерна, сажайте злаки…
…звери уйдут, птицы улетят, рыбы погибнут, а злаки не уйдут, не улетят, не погибнут… они даже не засмеются предательски, как гиена, и не зарычат, как пещерный медведь…»
Умер Кудур непонятым.
Никто так и не узнал, зачем он прыгнул в каменный колодец.
Некоторые думали, что певцу помог охотник Хеллу. Но сам Хеллу утверждал, что Кудура погубила мечта. С тех пор, утешая человека, совсем уж ослабшего умом, обычно говорили: «Даже Кудуру такое не удавалось».
Хеллу был.
У берегов резной лед.
Нежные мхи, каменные проплешины.
Осенняя паутина прилипала к смуглой коже.
Главное стадо давно вышло к реке, но олешки все тянулись и тянулись по треугольным полянам. Хеллу тоже торопился. Он опять не нашел следов холгута. Зато там и тут – под лиственницами тундры и на краю хвойных лесов, под скалами Белого берега и у Соленой воды дымили стойбища Детей мертвецов. Они шли вслед за олешками. Каждый ростом выше быка, у рта волосатые. Такие способны сбить с выверенного пути самое большое стадо олешков. А ведь олешки – это жир, это вкусное мясо. Это крепкие сухожилия для растяжек, это теплые шкуры. Если упустить большое стадо, зима выйдет долгая и голодная.
И холгуты опять не пришли.
Под тонким ледком, легшим за ночь на тихую воду, Хеллу увидел уткнувшихся носами в берег маленьких снулых рыб.
Гнилой воздух.
Сникшие камыши.
Шляпки вялых грибов.
Большое копье давно готово к охоте, Люди льда полны решимости, а белый мамонт Шэли всех томит – не приходит. Холодом, холодом, холодом тянет с севера, но юг сильней: все ближе придвигается к пещере зубчатая стена хвойных лесов.
Прозрачный паучок с удивлением посмотрел в глаза Хеллу.
Повиснув на паутинке, он казался таким прозрачным, что не отбрасывал тени.
Зато под кочками чернели тяжелые, раздутые газами, расклеванные птицами тритоны. И они не были задавлены зверем. Болезнь, скорее всего, таилась в заполненных водой ямах. Умирающая вода выбрасывала мелкие светло-зеленые пузырьки. Они как бы светились и подпрыгивали над тяжелой мертвой водой. Если такой водой ополоснуть руки, они опухнут.
Когда-то мир был насыщен живой влагой.
Когда-то живая птица кричала в воздухе, стучала хвостом рыба.
Когда-то белый мамонт Шэли всяко смеялся над оборванцами, заставлял их отступать в грязное болото или в пещеру. Потом шел к реке, довольно тянул хоботом воду. Не боялся.
А потом что-то испортилось.
Может, это Красный червь издали дохнул зловонно и жарко, превратил все придонные растения в кислый кисель. От дыхания Красного червя несет ужасом, живое умирает в тягучей слюне. Тысячи цветных бабочек тянулись рядами вдоль подмерзшего берега, будто их вынесло на берег невидимой волной.
Длинной палкой Хеллу потыкал студенистые массы коричнево-красного цвета, густо, как кожаные подушки, покрывшие дно затопленных ям. Хотелось пить, но к воде Хеллу не наклонился. Зато подобрал широкий наконечник потерянного копья. Здесь прошли Дети мертвецов. Наконечник тускло поблескивал. Когда Хеллу коснулся острой грани, на пальце выступила кровь. Зато теперь он бежал быстро и остановился только под лиственницей с перепутанным, неправильным расположением ветвей. Такую все называют вихоревым гнездом. Под лиственницей, осыпавшей землю солнечными рыжими иглами, выбивался из-под земли прозрачный ручей. Если на Большое копье насадить острый широкий наконечник чужих, подумал Хеллу, припадая к дохнувшей холодком воде, можно смело выходить против самого большого, против самого тяжелого холгута. Даже если его поведет сам Господин преследования, можно не бояться и выходить навстречу. Много будет вкусного мяса, жира.
Рука охотника легла на каменный топор.
Перевернувшись через плечо, он нырнул в чащу.
Сердце Хеллу билось часто и гулко. Он торопился. Он чувствовал ужасное дыхание Господина преследования, чье мерзкое отражение время от времени мелькало в колеблющейся воде. Живые мясо и жир неуклонно, неутомимо откочевывают на юг, а в лесу появляются Дети мертвецов. Они сбивают олешков с привычных троп. Одежда на Детях мертвецов легкая, нигде не коробится, лбы схвачены ремешками, вырезанными из росомашьих шкур. У каждого за поясом пучок тонких стрел, блестят наконечники длинных копий. Никто не назовет Детей мертвецов оборванцами. Это они, увидев Людей льда, дивятся: «Одежды ваши чем пахнут?»
Хеллу провел пальцем по находке.
Наконечник тонко зазвенел и пустил луч света.
Когда-то старая женщина Эйа жила в чужом племени. Так получилось. Рассказывала, что Дети мертвецов пользуются топорами, которые рубят самый плотный камень. А в некоторых теплых местах они бросают в землю зерно, чтобы потом вернуться и съесть выросшее. Если много вырастет, не надо ловить олешков. Как медведи, сосут зерно. Если много такого вырастет, не надо ссориться из-за обсидиановых пластин.
Хеллу вздрогнул от негромкого свиста.
Но обернуться не успел.
Схватили.
Все пахло незнакомо и остро.
Как огромные перевернутые корзины, под которыми можно переждать непогоду, торчали чужие жилища над треугольной осенней поляной. Боль от удара сломила Хеллу. Он помнил, как его ударили, повалили в траву, но не помнил, как тащили к чужому стойбищу.
Боль вернулась, и он инстинктивно закрыл голову руками.
Но никто на него не нападал. Никого рядом не было. Тогда он осторожно прильнул к щели в плетеной стене. Недалеко от входа дымил небольшой костер, пахло берестой. Молодая красивая сидела перед костром на мягкой брусничной кочке. Волосы зеленые, как осока.
Однажды Хеллу видел такую женщину.
Даже спросил её: «Ты что умеешь делать?»
А та женщина не ответила. Она только повернулась, и запах был приятный.
Теперь росомашья с матовым блеском шкура с долгой желтой полоской по спине покрывала круглые плечи молодой красивой. Зеленые волосы летели – как туманное облако, перехваченное кожаным ремешком. Оглянувшись, показала ровные светлые зубы. Как росомаха, питающаяся живыми олешками. Встретила взгляд охотника, тонкие ноздри вздрагивали.
У каждого свой запах.
Хеллу по старой кости легко мог определить – принадлежала эта кость старому охотнику трибы или когда-то убит был чужой? Но запах молодой красивой смутил его. Пошарив по полу, наткнулся на сухую обожженную кость. Она сразу удлинила, усилила его руку. Заворчав, не понимая, почему его оставили под таким ненадежным присмотром, как эта молодая красивая, опасаясь неслыханной ужасной ловушки, одним движением Хеллу нырнул в зловещую, вобравшую страхи, тьму.
Запоздалый вскрик молодой.
Но никто не гнался.
Старый Тофнахт сидел на корточках у входа в пещеру.
Скалы снаружи, как грибами, обросли ласточкиными гнездами.
Ласточки метались, как темные молнии, чиркали воздух. Задыхающийся Хеллу молча присел на корточки рядом с Тофнахтом. Подходили другие охотники, обнюхивались. Одни касались Хеллу пальцами, другие просто присаживались. Волосатые головы, бородатые лица, настороженные взгляды. Из душной пещеры несло дымом, застоявшимся воздухом, прелью, слежавшимся мышиным пометом. Кто-то недоверчиво вскрикнул, кто-то уставился на гребни известняковых скал, пасмурно подсвеченных утренним солнцем.
Густой белый снег медлительно падал на воду реки, на плоские холмы, на тихие пространства тундры. В воде превращался в тусклые мягкие блины, уносимые течением. Выдра, выскочив на берег, испуганно фыркнула. Потом скользнули из белой сумятицы угрюмые тени. Одного охотника несли, он был ранен. В пещере посадили на пол, но он и сидеть не мог. По ударам на голове Хеллу понял, что охотники совсем недавно встретили в лесу Детей мертвецов.
Солнце поднялось.
Злобные ручьи бешено понеслись с холмов, снося ил, песок, камни.
Умершего от ран охотника посадили на дно неглубокой ямы. Кожаная рубаха, расшитая мелкими ракушками и костяными пластинками, на ногах простые муклуки, парка без капюшона с разрезом на груди, заколотым костяной булавкой, на руках костяные браслеты.
На низкой лиственнице стрекотала сорока – крутила хвостом, выкрикивала обидное, но на нее никто не смотрел. Старый Тофнахт опустил в яму костяную ложку, на плоской ручке которой скручивал в раковину свой хобот белый мамонт Шэли. Под головой умершего пристроили каменную подушку, – он устал, он хотел отдохнуть. Сперва он был на охоте, теперь пойдет под землю. Станет жить там, встретит толстого турхукэнни и весело обманет его. Для пользы Людей льда весело обманет. Скажет, размахивая красивой ложкой: «Смотри, какая у меня! Таких теперь у меня много будет!» И погрозит белому: «Не ходи в тундру».
Смерть – опасное состояние.
Охотники молча переминались, им хотелось уйти.
Им хотелось мять в руках стебли речного чеснока, острым соком натирать лица.
Они больше не хотели стоять над холодной ямой, боялись смотреть на умершего. С этим ничего не сделаешь. Напрасно старик Тофнахт посыпал лицо умершего охрой. Желто-коричневый порошок не возвращал живого темного цвета.
По узкому каменному лазу Хеллу пробрался в обширный грот.
Пахнуло темной прохладой из глубокого колодца, в котором много столетий назад стучал по стенам человеческими берцами певец Напилхушу. Метнулись тени, летучая мышь горестно вскрикнула. В соседнем гроте такие мыши свисали из-под кровли настоящими черными гирляндами. Там на три локтя неровный пол покрывали пласты их черного окаменевшего помета. Опасливо коснувшись рукой уродливых медвежьих черепов, пыльной пирамидой сложенных в заплывшей сталактитами нише, Хеллу поднял глаза и ужаснулся. Прямо в глаза отблескивал широкий наконечник Большого копья, вырезанный из цельного бивня. Этот бивень долго размачивали в особенном растворе, потом выпрямляли, надрезали с боков кремневыми лезвиями. Тщательная шлифовка выявила скрытый сетчатый рисунок. Конечно, такое Большое копье пронзит самую толстую, самую засмоленную шкуру. Сразив гиганта, можно весело прыгать через мохнатую, еще теплую тушу и играть в военные игры. Двенадцать самых сильных охотников с громким криком бросятся на белого мамонта Шэли, а еще двое поднимут парус, чтобы столкновение оказалось смертельным.
Хеллу нежно провел рукой по древку. Ноги его сами собой приплясывали.
В гроте никого не было, но он оглянулся. Губы Хеллу восторженно шевелились, ноги двигались, горячие слова рвались из сердца.
Хеллу не хотел, чтобы его услышали. Ведь он не жалкий калека, чтобы петь, подпрыгивая, размахивая руками. Он не убогий калека, ни на что не способный. Он не лишен зрения, горб не пригибает его к земле. Он настоящий охотник – может плясать у костра, опьянив себя мухомором. Может, как все, сидеть у костра молча. Зачем ему выкрикивать странные слова, непроизвольно рвущиеся из груди?
«…скоро будут мясо и жир…
…скоро пойдем по глубокому снегу…
…скоро начнем оставлять за спиной легкие облачка дыхания…»
Сердце прыгало. Губы шевелились.
Хеллу сам не знал, зачем он так делает.
Только бы вынести копье и ударить им кинувшегося навстречу гиганта!
Подобраться к холгуту как можно поближе. Загнать Большое копье в живот, до самой печени, до глубинных кровеносных сосудов, чтобы зверь, убегая, сам вымотал себе кишки. Пригвоздить к земле! – пел Хеллу хрипло. Ноги сами шли под ним в страшной пляске. Каменные стены кружились. Один рисунок накладывался на другой, одно изображение вписывалось в другое. Бесчисленные животные долгими рядами шли и шли по каменным стенам. Оленьи рога – как лес.
Куда они идут? Откуда они идут? Где дикий холгут?
Хеллу знал, что неопытная рука всегда начинает с простых линий, мягких, беспорядочно разбросанных. Потом возникают линии более сложные. Как первые слова. Как стон, несущий значение.
Белый мамонт.
Изображение заплыло потеками прозрачных солей.
Глаза дикого холгута полны злобы, уши прижаты. Ступишь не так – смотрит косо. Но если и так ступишь – тоже смотрит. Будто отпрянул куда-то назад в туман тысячелетий, увидев такое совершенное оружие. Вот создал землю для первого человека, а потомки этого первого человека построили Большое копье. Круг замкнулся. Белый мамонт Шэли этого не понимал. Он находил старательность Людей льда странной. Вот, грозился, ворвусь в прогорклую пещеру, как выдох пурги. Вот раздавлю женщин, растопчу младенцев!
Чем важней изображение, тем крупнее.
Вот огромный белый гусь, стремящийся за край лесов… Вот нежный олешек, задравший мохнатые рога под распахнутые полотнища Северного сияния… Вот убегающая в страхе лошадь…
И опять олешки.
Бесчисленные стада.
Лес рогов под холодными звездами.
Ночью ударил мороз.
Карликовый медведь возился в кустах, затих, услышав легкую поступь.
Реку у берегов сплошь затянуло зеркальным тонким ледком, недовольно тявкали в камышах болотные шпицы. Лес огромен, пуст, тянется далеко. Не слышно шума, даже ветка не скрипнет. Только за самой дальней, почти невидимой кривой лиственницей Хеллу почувствовал нежный растворенный в воздухе дым.
После его побега Дети мертвецов не сменили стоянку.
Вокруг костра, пылающего на поляне, они и теперь сидели и стояли – молчаливые, со стянутыми на лбу волосами, в мягких шкурах, накинутых на широкие плечи, или просто в потертых парках, в разношенных муклуках. Хеллу даже заворчал, раздувая ноздри.
Хеллу не понимал, что с ним творится.
Его испугал долгий звук, родившийся в тишине.
Долгий протяжный звук. Томительный. Долгий. А за ним новый – еще более долгий и еще более томительный. Эти звуки ранили сердце. Они заставили Хеллу застонать. Они заставили его прижаться к сухому корневищу лиственницы. Он снова хотел петь, выводить необычные слова. У него губы сладко шевелились, таким сильным было желание.
Дети мертвецов вдруг ожили. Одни садились на корточки, опустив длинные руки к земле, поднимая бородатые лица к звездному небу, другие наоборот вскакивали. Кто-то принес огромный высушенный болотный корень, развернутый, как больная раковина, и новые звуки – еще более долгие, еще более рвущие сердце, понеслись над ночной поляной.
Хеллу знал, что чаще всего в пещере поют калеки.
Он знал, что чаще всего поют те, кто не способен ни на что другое.
Он знал, что чем сильнее искалечить человека, тем охотнее он будет петь.
А еще лучше, если поющий будет чахнуть прямо с детства. У таких меняется отношение к жизни. Это очень хорошо, если поющий за всю жизнь не убьет ни одной птички. Рыбы, увидев наклоняющуюся к воде тень поющего, смеются и беззвучно раскрывают рты. Певец может подсказать мастеру важное, может даже помочь кому-то, но настоящим делом занимается все же охотник. Он может сутками преследовать оленье стадо, он прячется от злобного холгута, он ныряет в воду, как рыба, подобно летучей мыши скрывается в лесу. В спальном пологе он сам берет молодую женщину. Он товарищ по жене многим охотникам.
Хеллу сжал зубы. Наверное, он не такой, как все.
Он не хочет, но его голос сам пробивается сквозь сжатые губы. Увидев Большое копье, он против воли начинает пританцовывать. И Дети мертвецов, они тоже не похожи на ужасных калек, но вот поют. Обнявшись, раскачиваются и поют.
Будто из пламени костра вынырнула женщина.
Хеллу сразу узнал молодую красивую.
Ярко освещенная, тонкая, мерцая, как чудесная волшебная рыба, молодая красивая шла по кругу. На ней была узкая набедренная повязка, груди вызывающе торчали чуть в стороны, волосы летели, как темный дым. Они, наверное, пахли дымом. Стоило чуть замедлить темп, и эти темные волосы падали на глаза, закрывая мир летящим занавесом. Но танцующей не надо было смотреть на мир. Она чувствовала землю мелькающими длинными ногами. Она видела сквозь тьму. Стремительно, как летучая мышь, правила полет, куда ей хотелось.
«Эхекой-охекай!»
Потом вскочил молодой охотник.
Он бил в ладоши. Он прыгал и корчился.
За ним вскочил второй. За вторым – третий.
Вопя, прыгая, хлопая ладошами, Дети мертвецов включались в неистовый хоровод. Бессмысленные слова, подергивающиеся члены. На фоне взлетающих рук, повязок, изгибающихся ног, визжащих фигур, летящих в небеса искр вновь возник изломанный силуэт молодой красивой, и Хеллу, не понимая, ничего не слыша, сам вместе с ними тянул долгую пронзительную ноту, так широко раскрыв глаза, будто их никогда не касался едкий угар пещерных зимних костров.
Спасаясь от удара, метнулся в сухие заросли.
Ослепленный болью и темнотой, ломился сквозь трещащие камыши.
Вой и вопли катились за Хеллу. Это сама ночь катилась за ним под низкими хрупкими звездами, хотя что-то подсказывало охотнику, что погоня не продлится долго.
Ранним утром, очертив магический круг и воткнув в песок ветку, указывающую направление, хмурые Люди льда углубились в пасмурный лес. Своды ветвей приняли их, как низкая влажная пещера, в глубине которой одиноко вскрикивал робкий клест. Стада уходили. Надо было догонять олешков. Надо было колоть копьями, волочить запасы в пещеру. Блеклые купальницы под ногами. Вереск на бедных холмах.
Охотники сжимали копья, каменные топоры.
Шли осторожно, растянувшись цепочкой. Они хотели бы встретить холгута.
Не гнать бесконечно стада оленей к темной реке, закалывая отставших, а сразу встретить большого холгута. И вынести на поляну Большое копье. Позеленевшие бивни, засмоленная, свалявшаяся подушками шерсть, раздутые щеки, хобот, стремительно взлетающий над рыжей челкой – все это уже не пугало охотников. Они умели бить куропаток, отстреливать в засаде яростных кабанов, но сейчас хотели Большой охоты. О ней они разговаривали у костров. О ней мечтали зимними ночами. Не рвать каменными ножами оленьи желудки с полупереваренным месивом травы, мхов, трав, а делить на части грандиозную тушу, которой сразу хватит на всю зиму.
Наклонившись над ручьем, Хеллу долго рассматривал нежные тени рыб, безмолвно скользящие по придонным камням. Он не понимал, что заставляет его так сильно сжимать зубы, почему в груди под ребром ноет, как от удара?
Взбежал на шипящую, как живое существо, осыпь.
С каменного козырька увидел вечные известняковые холмы, глубоко распиленные вдали весенними ручьями. Увидел темную зазубренную хвойную стену, подступившую с юга, отрезавшую холгутов от плоских пространств тундры. Протолкаться сквозь такую чащу холгуты, конечно, не могут. И не могут питаться смолистыми ветками. Поэтому не было больше в тундре следов, похожих на круглые ямы.
Хеллу протер глаза. Ему показалось, что туманящиеся пространства вдруг пришли в движение. Он еще и еще раз протер глаза, – нет, все так, низкие туманящиеся пространства действительно пришли в движение. Это двигались на юг бесчисленные стада рогатых олешков. Их было так много, что их не могли сбить с нахоженных путей даже Дети мертвецов, вооруженные необыкновенными копьями.
Хеллу долго смотрел на колышущийся живой разлив.
Потом медлительные редкие снежинки замутили панораму.
Зато в десяти шагах от себя Хеллу обнаружил наклонившуюся над каменным козырьком молодую красивую. Росомашья шкура, перекинутая через плечо… Летящие темные волосы… Хеллу сразу узнал ночную плясунью… Не слыша его, она напряженно смотрела вниз, на каменную площадку, запертую высокими известняковыми скалами. Там, схватившись за копья и каменные топоры, цепочками выстроились Люди льда и вышедшие к их пещере Дети мертвецов.
Хеллу увидел это и закричал, и голос его, начавшись с высокой ноты, угрожающе перешел в рычание. Молодая красивая упала на колени. Яростно блеснули внизу наконечники чужих копий, но никто пока не нарушил строй. И молодая красивая, закрыв голову руками, тоже не пыталась бежать. Торжествующе ухватив ее за длинные волосы, охотник Хеллу ступил на осыпь, сразу поплывшую вниз широкими шелестящими струями.
Он не торопился.
Он не хотел, чтобы Люди льда и Дети мертвецов бросились друг на друга.
Он страшно чувствовал важность чего-то таявшего в воздухе, нежно летящего, как снег. Он еще не умел определять всех этих новых чувств, но чувствовал, чувствовал.
Снег падал все.
Он завихрялся и плыл.
Белый, он густо затемнял ущелье.
А еще он подчеркивал яркость пламенеющих на откосах рябин, и Хеллу никак не мог оторвать взгляд от лежащей у его ног молодой красивой, и под левым его ребром опять нежно кололо.
«Хочу быть с тобой, – будет просить она. – Мать говорит: иди к охотнику Хеллу. Мы вырастили тебя, говорит мать, но теперь иди к охотнику Хеллу. Приноси хворост к веселому костру, обдирай и пластай туши. Собирай многие съедобные корни, готовь пищу, выделывай мягкие шкуры, шей новые муклуки и новую парку, утешай охотника Хеллу в спальном пологе».
«Ух», – будет кивать Хеллу.
Дети мертвецов осторожно подались вперед, но напасть не решались.
Издали принюхивались. Думали, наверное, что вслед за Хеллу с откоса посыплются все новые и новые Дети льда. И только один, предупреждая такое, с расставленными сильными ногами, нисколько не кривыми, в росомашьей голубоватой шкуре на плечах, пригнувшись, сделал шаг навстречу охотнику. Он произнес несколько птичьих слов, и молодая красивая у ног Хеллу вздрогнула.
Правда, чужой не сделал второго шага.
Помешал пещерный медведь, который, сопя, вдруг вылез из-за крупных камней – сердитый, с взъерошенным загривком. Такой никому не дает житья. Он давит зверей, зорит птичьи гнезда, свитые с упорством. Теперь вылез из-за камней и кустов, близоруко удивился. Выпуклый лоб, над глазами толстая кость, длинные челюсти, как кривые клещи. Шел, незваный, сосать сладкие растения у входа в пещеру, щурился, чесал грязный бок. Нравились ему злаки, выращиваемые старым Тофнахтом на клочке земли рядом с пещерой.
Шел, раскачиваясь, вытянув длинные губы. Невтягивающимися когтями мертво стучал по камням. Оборванцы трибы всегда уступали пещерному дорогу, и этому уступили бы, потому что старый, плешивый, одни кости да сухие мышцы, нисколько в нем жиру нет, только злость, но Хеллу шагнул навстречу, и молодая красивая в ужасе вскрикнула. Как большая рыба со страхом вжалась в холодный песок, заставив охотника снова ощутить необъяснимую боль в груди. А Люди льда и Дети мертвецов замерли, один только старый Тофнахт обернулся и резко взмахнул рукой.
Поняв, охотники вынесли из пещеры Большое копье.
Людям льда помогали растрепанные женщины. Следы босых ног оставались на мокром снегу, тускло отсвечивал чудовищный наконечник, матово серебрилось мощное клееное древко. Возбужденные голоса разбивались, глохли, придавленные падающим снегом. Двенадцать охотников торопливо несли Большое копье, еще двое разворачивали ровдужный парус, на ходу определяя направление ветра.
Медведь остановился. Чихнул недовольно, громко.
Он не думал, что копье направят против него, но на всякий случай показал желтые клыки. Зачем вынесли Большое копье? Он даже оглянулся – где холгут? И Дети мертвецов тоже не понимали, против кого можно направить столь совершенное оружие? Оно прорывало движущийся в воздухе снег как исполинская ракета. Что-то, наверное, оно там зацепило вверху, потому что снег падал и падал.
«Мама! Мама!» – вскрикнул где-то ребенок.
«Мамонт! Мамонт!» – послышалось Людям льда.
Но нигде мамонта не было, хотя старый Тофнахт еще выше поднял руку, указывая направление ветра. Большое копье, разворачиваясь, на секунду высветилось сразу все целиком – от страшного плоского отшлифованного наконечника до круглого древка, сжимаемого руками.
А снег падал и падал.
Он падал все быстрее и быстрее.
В стремительном падении больших снежинок казалось, что Большое копье уже летит, поднимается. И мир поднимается вместе с ним…
