Гулящая

Часть третья. ВНИЗ ГОЛОВОЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Солнце село. Ночная тень упала на землю. Загорелись звезды на безоблачном небе, показался и месяц – полный, багрово-красный, словно в бане парился. Печально взглянул он на запыленный, шумный, суетливый город, который еще не собирается отдыхать. По булыжным мостовым тарахтят извозчичьи пролетки, снуют люди, все окна освещены. А большие дома словно в огне; из раскрытых окон доносится пенье, говор… Начинается особая ночная жизнь. Село не знает ее, как не знает и удушливого дневного зноя, раскаленного камня мостовых и домов, тесных зловонных дворов. Оно раскинулось среди просторов полей, окружено густыми садами, лугами, рекой, поэтому и днем дышит прохладой. А ночью? Да ведь еле хватает короткой летней ночи для отдыха после долгого трудового дня – не успеет заняться заря, как уже раскрываются глаза крестьянина, и вновь принимаются за работу уставшие руки.

Не то в городе: нет там ни тенистых садов, ни цветистых левад; каждый клочок земли нужен для застройки, чтобы извлечь из него больше дохода. И живут в городе не хлебопашцы, а ремесленники, купцы, паны, офицеры, евреи в ермолках и без ермолок, в дорогих суконных костюмах и в драных балахонах… Эти люди покупают за деньги все, что им нужно, а не своими руками добывают хлеб. Жизнь в городе никогда не утихает: один спит до полудня, другой ложится в полдень. А ночью, когда уляжется дневная жара, только и насладишься прохладой, поговоришь с другом или погуляешь.

Вот и у Антона Петровича Рубца собралась небольшая компания. Пришел член земской управы, капитан Селезнев, высоченный, с длинными русыми усами – такой заядлый картежник, что ему и есть не надо, только бы сражаться на «зеленом поле». Федор Гаврилович Кныш – его неизменный партнер. Они застали тут и Колесника, который пришел к хозяину поговорить о слишком низких ценах на мясо. Колесник знает, что, не промочив горло, и говорить не хочется, и по дороге захватил бутылку рома. В сумерки они уселись на крыльце, выходившем в тенистый садик, и попивали чай.

– Совсем обидно, Антон Петрович! Ей-Богу, обидно, – жаловался Колесник. – Вы только подумайте: вол стоит шестьдесят рублей, а мясо по восемь копеек фунт. Сколько его с вола возьмешь? Без ног, головы и разной требушины – хорошо, если наберется пудов пятнадцать, а скорее всего тринадцать. Вот и посчитайте: по три двадцать за пуд, за пятнадцать пудов – сорок восемь рублей, еще двенадцать не хватит. С чего их взять? Шкура стоит семь-восемь рублей, ну пусть десять; а два рубля за голову и ноги не дадут… Вот и получается – себе в убыток продаешь!

– А все-таки торгуете, – усмехнулся хозяин, глотнув крепкий чай.

– Торгуем, да лучше б уж и вовсе не торговать. Завязли с головой… как говорят: пристанет собака к возу…

– Неужели по шестьдесят рублей за вола платили? – спросил хозяин.

– Еще хорошо, что по шестьдесят. А теперь так уж купить не придется… Хе! Пропали мы совсем, – не унимался Колесник.

– А там, может, и таксу увеличат.

– Пока прибавят, мы без штанов останемся. Нет уж, Антон Петрович, вы наш заступник и благодетель, похлопочите за нас.

– Разве это от меня зависит? Городской голова сам назначает цену. А я? Мне что? Мое дело такое: я делаю то, что приказывают.

– Голова – головою, а вы сами там всему голова! Ей-Богу, правду говорю, Антон Петрович! Уважьте… вникните… А мясо, какое хотите, берите… даром… сколько вам надо.

– Вишь, куда забрались прохлаждаться, – крикнул Кныш, поднявшись на крыльцо. – А мы с капитаном вас по всем комнатам разыскиваем… Уж Пистина Ивановна нам сказала, где вы.

Антон Петрович подал гостю руку и усадил его рядом с собой.

– А где же капитан?

– В комнате, – сказал Кныш. – А вы все чаек попиваете?

– Да, прохлаждаемся на свежем воздухе.

– А тут у вас красиво: садик, цветы… Это уж, видно, Пистина Ивановна заботится? – говорит Кныш.

– Все вместе, и она тоже. А что же там капитан делает? Капитан!

– Иду, – послышался грубый охрипший голос, и в дверях показался Селезнев, черный, высокий; он шел, как индюк, и чуть не ударился головой о притолоку, но успел наклониться.

– Как? – крикнул он, подавая руку хозяину. – Еще не готово?

– Что не готово? – спросил хозяин.

– Как что? Зеленого поля нет! – И Селезнев так махнул рукой, что чуть не угодил в голову Колесника. Тот усмехнулся и поспешно отодвинулся.

– Извините, – сказал Селезнев, кивнув Колеснику.

– А чаю, Константин Петрович? – раздался позади певучий женский голос, и тут же показалась хозяйка, белокурая, голубоглазая, с прямым тонким носиком на свежем румяном лице.

– Можно и чаю. Только какой же это порядок, Пистина Ивановна! – лебезил перед ней, увиваясь, капитан. – Уж не знаю, когда и карты держал в руках. Пойду, думаю, к нему. А вот и у него ничего нет.

– Будет, все будет, – утешала его Пистина Ивановна. – Только сначала выпейте чаю. Я сейчас… – И она вернулась в комнату.

Селезнев, недовольно посапывая, сел рядом с Кнышем.

Колесник стоял около ступенек, вытирая свое широкое лицо красным платком, и мялся, не зная, что делать.

– А вы чего стоите? – повернулся к нему Антон Петрович. – Садитесь, садитесь, чай будем пить.

Колесник примостился на самом краю лавки. Селезнев исподлобья поглядывал на него.

– Партнер? – выпалил он наконец, не сводя глаз с Колесника.

– Чего изволите? – спросил тот, покраснев до корней волос.

– Нет, нет, не играет, – вставил хозяин.

– Черт с ним! – прогудел басом Селезнев.

– А… карты, – наконец догадался Колесник. – Не умею и в руках держать. Это игра не для нас, Господь с нею!

В это время девушка принесла на подносе два стакана чаю и подала их Кнышу и Селезневу.

Невысокого роста, круглолицая, черноволосая, она была одета по-городскому: в темной безрукавке с бордовой каймой, широкой юбке с белоснежным фартуком, на ногах – башмаки с зелеными пуговичками. Все на ней блестело, так же как ее черные глаза и длинная коса с розовыми лентами. Все в ней было привлекательно.

– Это откуда у тебя такая взялась? – спросил Селезнев хозяина, когда девушка, подавшая чай, скрылась в доме.

– А что? Приглянулась?

– Ну да! Девка, как есть девка – настоящая! Не из наших городских шлюх, – бубнил Селезнев.

– Да она мне что-то знакома; где-то я ее видел, – заметил Кныш.

– Видели? Нет, такой вы отродясь не встречали, – смеясь, вмешался Рубец.

– Да ну, не дури! Говори, где взял? – настаивает Селезнев.

– Нанял, – отвечает хозяин. – Прихожу недавно на базар, стоит девушка-крестьянка. «Ты чего, – спрашиваю, – стоишь здесь? Принесла что-нибудь продавать?» – «Нет, – говорит, – наниматься пришла». – «На ловца, – думаю, – и зверь бежит». Я как раз свою горничную рассчитал… Лодырь была большой руки!.. Я ее спрашиваю, служила ли она у кого-нибудь. «Служила», – говорит. «У кого?…» Ну, у кого бы вы думали? – спросил хозяин.

Все с любопытством ждали продолжения.

– У Загнибиды! – выпалил Рубец.

– Та-та-та… – забормотал Колесник. – Знаю, видел… Христей звать ее?

– Христей, – ответил хозяин. – Как сказала она мне, что у Загнибиды служила, я и задумался.

– То-то я вижу, что лицо ее мне знакомо, – сказал Кныш, – я ж ее в полиции видел, ее привлекали по этому делу.

– Вот и я побоялся, – сказал Рубец. – Был слух, что горничная задушила жену Загнибиды. А гляжу на нее, что-то не верится, чтоб она такое сделала. «Ты, – спрашиваю, – когда служила?» Думаю: может, давно это было, может, не та. А она говорит: «После смерти хозяйки ушла». – «Так ты та самая, о которой говорили, что она задушила хозяйку?» А она в слезы. «Чего же ты плачешь?» – «Да как же, – говорит, – из-за этой брехни просвета не вижу. Вот другой день здесь стою, а как узнают, где служила, так сразу и уходят». А я подумал: если б она в самом деле была виновна…

– Да это ее Загнибида впутал, чтобы затянуть дело. Потом он сам во всем признался, – перебил Кныш.

– Погодите же, – продолжал хозяин. – Значит, подумал я, если б она была виновата, ее бы не отпустили. И говорю ей: «Пожалуй, я тебя найму, только прежде справлюсь как следует». – «Да наймите, сделайте милость», – просит она. Привел ее домой, а сам к следователю. И вот следователь мне сказал то же, что и вы, – ее Загнибида впутал… Вчера только дело было.

– А дорого? – спросил Кныш.

– Десять рублей и моя одежда.

– Везет! – крикнул Колесник.

– Спрашиваю ее: «Сколько за год?» А она: «Сколько положите, только одежда ваша». А я говорю: «Десять рублей хватит?» – «Хватит», – отвечает. На том и порешили.

– Глупая мужичка, – засмеялся Колесник.

– Если она останется у меня, – продолжал Рубец, – я ей и двадцать дам. Господь с нею! Вот я кухарке плачу три рубля в месяц, а что в ней особенного? Только что обед приготовит. А после обеда – поминай как звали! Эта, может, хоть дома будет сидеть.

– Пока не освоилась. А вот, подождите, солдата заведет, так начнет бегать, как другие, – сказал Кныш.

– Правда ваша, – заметил Колесник. – У меня тоже была прислуга из села. С полгода – все любо-мило, воды не замутит, а как познакомилась с солдатами, так шлюхой стала. И что только эти солдаты делают с прислугой!

– Солдаты – одно дело, – вставил хозяин, – а то еще водятся такие наставники, как моя кухарка. Та сейчас же начнет нашептывать: и того не делай, и это не твоя обязанность, и воды не носи, и грядок не поли. Думаю рассчитать ее, проклятую. За одно только и держу: никто лучше борща не сварит, чем она, прямо – объедение. Зато ж и терпи от нее: около печи не стой, ни слова не говори, ни во что не вмешивайся – так сразу и загорится!

– Городская. Эти городские, когда нос задерут, пиши пропало! – начал было говорить Колесник. Тут как раз вошла Христя забрать порожние стаканы, и разговор прекратился.

– Ну, а за что же Загнибида убил свою жену? – спросил Колесник, когда Христя ушла.

– Кто его знает, – ответил Кныш. – По-всякому говорят. Одни его обвиняют, другие – ее. Она, говорят, была очень ревнива… Он куда-то уезжал и лишний день задержался, вот она на него и напустилась. Ну, он ее и помял…

– Нечего сказать – помял, когда она на тот свет отправилась. Нет, он был скверный человек, а она очень добрая. Я знаю ее – она моя кума, и его знаю – окаянный, – продолжал Колесник.

– Да о чем мы толкуем? – крикнул Селезнев. – Играть-то будем или нет? – и он сердито взглянул на хозяина.

– Сейчас! Сейчас! – засуетился Рубец. – Христя! Как бы столик сюда принести!.. Или, может, в беседку пойдем? Тихо теперь, зажжем свечку – и катай-валяй!

– Да мне все равно. Кого ж четвертым?

– Нет четвертого, – ответил хозяин.

– А ваш квартирант? – спросил Кныш.

Рубец только махнул рукой.

– Не играет?

– Другим Бог и квартиранта пошлет такого, как надо, – сказал Рубец. – А мне какой-то нелюдим попался: все сидит в своей комнате.

– Что же он делает? – спросил Кныш.

– Пишет, читает.

– Дурак, видно! – решил Селезнев.

Колесник засмеялся, а за ним и Кныш.

– Само собой – дурак! – доказывает Селезнев. – Молодому человеку погулять, поиграть, а он сиднем сидит в комнате. Молодому человеку все нужно знать, все видеть – да! За барышнями ухаживает?

– И не думает, – ответил Рубец. – Говорю ведь вам: сидит в своей комнате да только и выходит, что на службу.

– Ну, дурак и есть!

– А наши жильцы хвалят: нет, говорят, человека более подходящего, – заметил Колесник.

– Да он-то не глуп. Начитанный, по-книжному так и гвоздит! – вмешался снова Рубец.

– Из новых, значит! Уж эти мне новые! Ничего никогда не видел, никакого дела не знает, а критиковать – давай! Слышали: корреспондент появился… описал всю нашу управу.

– Ну? – воскликнули сразу Рубец и Кныш.

– Да-а… Такого там наплел – страсть! О всех накатал… Я-то ничего: я старый капитан, обстрелянный… меня этим не проймешь, а вот другие возмущаются. Председатель говорит: непременно нужно в редакцию писать – кто такой, и в суд жаловаться. На свежую воду вывести!

– Может, и наш жилец. А вы что думаете? Вполне возможно, – сказал Андрей Петрович.

– Нет, – успокоил его Селезнев. – Учителишка есть такой. Новый учителишка прибыл: низенький, черненький, плюгавенький. Вот на него говорят. По крайней мере, почтмейстер говорит, что он какую-то рукопись отсылал в редакцию. Да черт с ним совсем! Когда же карты? – закончил он.

– Сейчас! Сейчас! Пистина Ивановна! Христя! Где же столик?

Христя вынесла из комнаты столик, за нею вышла и Пистина Ивановна.

– Столик – в беседку, – приказал Антон Петрович, – и распорядись, Писточка, чтобы свечи туда принесли; оно бы неплохо было на другой столик поставить водочку и закуску.

– Прощайте, Антон Петрович, – сказал Колесник, вставая.

– Прощайте.

– Так что вы скажете: можно надеяться?

Антон Петрович сделал недовольную мину.

– Не знаю, как голова посмотрит, – ответил он уклончиво.

– Уж вы постарайтесь, – просил Колесник и шепнул что-то на ухо хозяину.

– Ладно, ладно! Приходите завтра в думу, – ответил ему Антон Петрович.

Колесник всем поклонился и, грузно ступая, ушел.

– Принесла его нелегкая! Мужик мужиком, а сиди с ним и теряй время, – жаловался Антон Петрович.

– А в шею! – крикнул Селезнев.

– Насчет таксы, верно? – спросил Кныш.

– Да обо всем понемногу, – промямлил Рубец.

– Ну, идем, идем! – торопил Селезнев, спускаясь с крыльца в садик.

За ним последовали Кныш и хозяин. Вскоре они скрылись за темнеющими деревьями. В небольшой беседке на раскрытом ломберном столике уже стояли зажженные свечи, освещая две колоды карт. Селезнев первый вошел в беседку, схватил колоду карт и начал ее быстро тасовать.

– Живей! Живей! – кричал он, торопя Кныша и Рубца, не спеша шедших по аллее и о чем-то оживленно беседовавших.

Кныш удивлялся, что овощи и фрукты так хорошо уродились, когда все жалуются на недород. Рубец относил эти жалобы к людской ненасытности, рассказывал, когда какой дичок посадил, каким прививки делал, какие колировал.

– Готово! – крикнул Селезнев, когда они приблизились к беседке.

– Ну и заядлый этот капитан! Не даст людям поговорить.

– О чем там еще калякать, когда дело ожидает? Прошу брать карты. Чья сдача?

– Дайте ж хоть сесть! Ну и горячку порет! Вы на войне тоже так горячились? – спросил Кныш.

– А-а, пардону уже просите? Ну, Бог с вами! Вот моя дама, – открыв карту, сказал Селезнев.

Кныш и Рубец тоже взяли по карте. Выпало сдавать Кнышу. Он взял одну колоду, перетасовал, снял, посмотрел на нижнюю карту и сразу положил ее. Потом взял другую колоду и проделал то же самое.

– Вот уже колдует, ворожея! – сердился Селезнев. – Все черная масть, и баста! Я вас всех сегодня попарю! Ух, знатно попарю! Снимите, что ли…

– Да снимайте уж вы, – Кныш пододвинул к нему колоду и начал сдавать.

В беседке стало тихо. Слышно только, как шелестят карты на зеленом сукне.

– Раз! – сказал Кныш, разглядывая свои карты.

– Два, – тихо откликнулся Рубец.

– Три! – рявкнул Селезнев.

– Бог с вами! Берите, берите! – заговорили Кныш и Рубец.

И снова стало тихо.

– Семь червей! – крикнул Селезнев.

– Вист, – сказал Кныш.

– Пас! – отозвался Рубец.

– Открывайте!

Рубец выложил свои карты на стол.

– Без одной! – крикнул Селезнев, выкладывая свои.

Кныш побагровел от злости и сердито бросил карты, а Селезнев, улыбаясь, стал сдавать.

В комнате зажгли свет. Весело засверкали огни в раскрытых окнах, по стенам забегали тени, засуетились люди в доме.

– Марья! Ты уж, пожалуйста, сегодня не ходи никуда, – сказала Пистина Ивановна, стоявшая на пороге кухни, белолицей и черноглазой молодице, которая перед зеркалом завязывала шелковый платок на голове. – Видишь, гости… надо им хоть жарко́е приготовить.

Марья молча выслушала хозяйку. Потом сразу сорвала платок с головы и швырнула его на лавку; черные волосы рассыпались по ее плечам и лицу. Пистина Ивановна торопливо вернулась в комнату.

– Черт его батьку знает! – крикнула Марья, поправляя волосы на голове. – Каторжная работа! Отдыха никогда не имеешь! И до обеда работай, да еще на ночь снова становись к печи! Пусть их лихая година заберет всех! Разве я на такую каторгу нанималась? Они гуляют, пируют, а ты работай! Не бывать этому, не хочу!

Марья сердито опустилась на лавку. Такой растрепанной и печальной застала ее Христя.

– Что же вы, тетка, не собираетесь? – спросила она Марью.

– Собирайся!.. Разве с этим чертями куда-нибудь соберешься? – крикнула Марья, сердито сверкнув глазами. – Хоть бы день был вдвое длинней, и то б им мало было… И ночью не спи, работай! Это мука мученическая! Каторга горькая! И понесло меня, дуру, к ним служить. Посоветовали злые люди, – чтоб им добра не было! – наняться сюда. А я, дурная, их послушала!

Христя испуганно глядела на Марью. Еще недавно она была такая веселая и ласковая, собиралась куда-то идти, умылась, да не просто, а душистым мылом, расчесывала свои курчавые волосы, а теперь, гляди, что с ней стало.

– Что же случилось? – тихо спросила Христя.

– Что? – крикнула Марья. – Заявилась эта чертова хозяйка… да еще и упрашивает своим кошачьим голосом… О, лукавая змея!

– А если вам так нужно идти, разве я одна не управлюсь? – робко спросила Христя.

Марья ответила не сразу: «А в самом деле, – подумала она. – Христе сейчас делать нечего, она вполне справится под присмотром хозяйки». Радостная и теплая улыбка засветилась в ее черных глазах.

– Христя, голубка! – сказала она ласково. – Уж будь добра, замени меня сегодня, так нужно мне идти, так нужно! А барыне скажешь, что ты все сама сделаешь.

Марья снова взяла платок.

– Да если хотите, так я сразу пойду и скажу, – говорит Христя.

– Как хочешь, – ответила Марья.

«А что, если разобидится наша цаца!» – мелькнуло в ее голове. Она хотела остановить Христю, но та уже скрылась в комнате. Ей опять досадно стало. Но все равно она пойдет. Хозяева – как хотят, пусть обижаются или хоть бучу поднимают. Что будет – то будет, а она пойдет!..

На пороге снова появилась Пистина Ивановна.

– Иди, Марья, если хочешь. Христя приготовит ужин, – сказала она и затворила дверь.

У Марьи на душе словно солнце вновь взошло. «Эта Христя хорошая девушка, – подумала она, – и подруга… Как все уладила любо да мило, без шума и крика».

– Я уже тебя, Христя, когда надо будет, десять раз заменю, – обещает Марья, когда Христя вернулась в кухню.

– А что тут такого? Если вам нужно идти… и вас ждут, – ответила Христя.

– Ох, ждет, – вздохнув, сказала Марья. – Да так ли ждет, как я, дурная, жду? – И, улыбнувшись своими черными лукавыми глазами, ушла.

Христя осталась одна. «Чудна́я эта Марья, – думала она. – Куда спешит? Бросила мужа, хозяйство, чтобы в прислугах век свой коротать… Чудна́я… Настоящая городская… Когда она, Христя, еще впервые встретила ее на Осипенковом хуторе, та сказала, что городской была – городской и умрет… Так и загубит свою молодость… Ну, а потом? Когда старость и немощи возьмут свое? Когда у нее не будет сил работать? Что тогда? Снова к мужу вернется? А если муж ее не примет? Опять наниматься воду таскать, в мусоре копаться». Христя не раз видела таких – ободранных, безносых, кривоногих. Страшно взглянуть на них. А они, словно у них и горя никакого нет, перекликаются хриплыми голосами, шутят, смеются. Неужели и Марья до этого дойдет?… Христя вздрогнула… Не приведи, Господи! Она и сама не знает, почему ей так полюбилась эта Марья. Что-то родное и близкое она чувствует в ней. С первой встречи Христя привязалась к Марье. Когда шла наниматься, мечтала встретить ее. И так случилось, что не только встретила, но и служить пришлось вместе. Как обрадовалась Христя, когда в чужом доме столкнулась с Марьей! Так бы и бросилась ей на шею, если б та узнала ее. Но только когда они разговорились, Марья ее вспомнила.

– И вам не жалко было бросать свое добро? – спросила Христя.

– Ни капельки, – спокойно ответила Марья. – Разве это мое?

«Чудна́ твоя воля, Господи!» – подумала Христя и принялась растапливать печь.

Не долго пришлось Христе простоять около печи. Сама она проворна, да и дрова – не солома: ужин был скоро готов. Можно бы и подавать, но из сада одно только доносится: раз, два, три! – значит, игра еще продолжается.

– Накрывай на стол, Христя, они уж скоро кончают, – сказала Пистина Ивановна.

Христя, однако, еще долго ждала в кухне, пока ей скажут – неси! Ничего не слышно. Хозяйка ушла в сад и не возвращается. Христя погасила свет и вышла на крыльцо. Луна высоко поднялась, заливая серебряным светом землю. Только у домов и заборов сгустились ночные тени. Серебристо-синий воздух был свеж и прозрачен, звезды еле заметно мигали в голубом сумраке. Все замерло в безмятежном покое. Затихает город, гаснут огни, наступает сонная тишина.

Христя села на пороге, прислонившись к косяку. Тишина ночи убаюкивает мысли в голове, скорбь и радости в сердце… Лечь бы тут, на свежем воздухе, и уснуть. Христя сладко зевает. Ее клонит ко сну, но из сада доносится смех, выкрики. Нет, не спи, Христя, жди, пока тебя позовут!

От скуки Христя начала оглядывать все кругом. Окно напротив было открыто, в комнате горел свет. Там живет паныч. «Почему там так тихо? Не уснул ли он?» – подумала Христя и, подойдя к окну, заглянула внутрь.

Склонившись над листом бумаги, он что-то быстро писал. Рука торопливо выводит одну строку за другой. Его молодое лицо, обрамленное пушком, то хмурится, то проясняется; черные брови то сходятся, то расходятся; под высоким белым лбом видны его задумчивые глаза.

Он на минуту прекратил писать, что-то прошептал и снова принялся за работу; слышно было, как поскрипывает перо.

Христя залюбовалась его молодым вдохновенным лицом, белыми нежными руками, карими глазами и черными густыми бровями. «Вольно ж ему губить свои молодые годы за работой без отдыха», – подумала она.

– Христя! Христя! – донесся окрик хозяйки.

Она вскочила как ужаленная и побежала.

– Вынимай жаркое из печи и неси. Они и до утра не кончат. Пусть стоит перед ними, и холодное поедят, когда проголодаются, – сердито сказала Пистина Ивановна. – А я спать пойду.

Христя понесла жаркое в садик.

– Эй ты, красавица! – крикнул Селезнев. – Принеси-ка сюда воды.

Христя принесла воду и, ставя стакан на стол, почувствовала, что ее кто-то тронул за талию. Она оглянулась и увидела, что Селезнев протянул к ней свою длинную руку.

Христя покраснела и вмиг убежала.

– Эх, скорая, черт возьми! – сказал Селезнев.

– А вы, капитан, по заповеди поступаете: пусть правая рука не знает, что творит левая, – хохоча, сказал Кныш.

– Да просто хотел ущипнуть.

– Не развращайте моих слуг, – нахмурившись, буркнул Антон Петрович.

– Нет, нет… Бог с ней! Я вист, а вы что? – обратился Селезнев к Кнышу.

– И я повистую, – ответил Кныш.

– Без двух, – говорит Антон Петрович, раскрывая карты.

– Эх, капитан! – сказал Кныш.

– А черт тебя дери с твоей девкой! – крикнул капитан.

Раздался дружный хохот.

Христя, стоя за беседкой, ничего не разобрала и только обиженно прошептала:

– Чертова верста! И стыда у него нет!

– Закрывай окна и ложись спать! – сказала ей Пистина Ивановна, когда она вернулась в комнату.

Христя побежала. Вокруг дома послышался стук закрываемых окон и ставней.

– А это зачем? – донесся голос квартиранта из комнаты, когда она намеревалась закрыть окно, и тут же показалось его белое лицо.

– Разве не надо? – спросила Христя.

– Не надо.

– Спать пора, – неожиданно для себя сказала Христя.

Его улыбающееся лицо снова показалось в окне. Христя убежала в сени.

Когда она уже легла, перед ее глазами в темноте сеней еще долго вырисовывалось белое улыбающееся лицо. Уснула она не скоро и несколько раз просыпалась от выкриков капитана.