Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 8
Я не представлял себе, что нас ждет впереди. Я лишь знал, что мне было хорошо в кузове грузовика с мягкой обивкой, в котором раньше, вероятно, перевозили мебель. Мы, пятнадцать или двадцать военнопленных, направленных в госпиталь, чувствовали себя так, словно ехали в отпуск.
В разрушенных Великих Луках нас выгрузили на центральной городской площади перед кирпичным зданием.
Военный госпиталь.
Все палаты были переполнены. Нас разместили в большой палатке, через двойные полотняные стенки которой лишь изредка задувал мартовский ветер. Хотя после долгих переговоров нас приняли только ближе к вечеру, для каждого из нас нашлась миска супа и кусок колбасы. Вчера, как нам сказали, давали даже пудинг.
На следующий день бородатый конвой снова вывел нас на улицу через арку главного входа и повел на железнодорожный вокзал. Высоко в голубом безоблачном небе были видны два длинных инверсионных следа: немецкие самолеты-разведчики дальнего действия.
– Я бы отдал год жизни за то, чтобы сидеть в кабине одного из них! – воскликнул кто-то.
Каждый из нас готов был чем-то пожертвовать, лишь бы улететь на этих немецких самолетах домой в Германию. Возможно, в этот момент они фотографировали нас с высоты нескольких тысяч метров. «Если бы это наверняка получилось, – подумал я, – то я бы отдал свою левую руку, чтобы улететь вместе с ними!»
Так много?
Да, так много!
При этом я не считал такую цену чрезмерной.
Некоторые из нас утверждали, что готовы были бы пожертвовать обеими ногами, лишь бы улететь домой. Другие согласны были на то, чтобы прожить всего лишь один год, но только дома, в Германии!
Мы рассуждали также о том, смогли бы эти два самолета забрать всех нас с собой, если бы им приказали приземлиться рядом с нашей колонной.
Нет, по нашим расчетам выходило, что пятерым из нас пришлось бы остаться. И каждый прикидывал про себя, кто бы были эти пять человек.
На вокзале в Великих Луках знавший всего лишь несколько немецких слов советский офицер, ехавший в отпуск, решил опробовать свой ломаный немецкий на нас, военнопленных. Я смог доставить ему огромную радость, когда сказал, что Эссен, мой родной город, разрушен так же сильно, как и Великие Луки. Он дал мне щепотку табака. Но потом что-то внезапно привело его в ярость. Он заявил, что если найдет мою жену в Германии, то изнасилует ее. Выхватив пистолет, он начал размахивать им и не успокоился до тех пор, пока не получил мой адрес.
В тот день мы так никуда и не уехали. На второй день нас отправили в товарном вагоне вместе с гражданскими в направлении города Торопец. Мы, пленные, сидели на полу. Над нашей головой полки прогибались под тяжестью солдат. Они ехали в отпуск. Всю дорогу они ругались между собой и играли на гармошке. Бедно одетые крестьянки и бородатые старики относились к нам с симпатией. Печально, что они тоже голодали.
Мы выгрузились из вагона поздним вечером. Платформы здесь не было. Мы прыгали прямо на щебень железнодорожной насыпи. Водонапорная башня, тысячи штабелей дров для паровозов, серое дощатое здание. Так выглядела железнодорожная станция. Как она называлась? Назимово или что-то в этом роде. Я так никогда и не узнал точное название. Хотя я там пробыл почти четыре недели. Правда, у меня там хватало и других забот. Начальник лагеря сразу заявил:
– Не могут же все из вас остаться в живых!
Но в первый вечер мы этого еще не поняли, когда прямо с вокзала нас повели в баню. Мы смогли хорошенько помыться из настоящих банных тазиков. Но сначала нас всех остригли наголо.
Тем временем наши вещи были обработаны в сушильных камерах, чтобы уничтожить вшей. При этом у меня пропал красный шейный платок, который я получил еще в детстве в подарок на Рождество. Когда мне выдали мои вещи, то я не обнаружил в кармане и тех двадцати марок, которые нашел в одном из конвертов полевой почты. Как пришло, так и ушло!
– Что это за язык?! – напустился на меня Антон, начальник лагеря, в присутствии русского офицера-политработника. Это он обнаружил в кармане моего мундира какое-то лирическое стихотворение на английском языке. Об океане слез и море радости.
«Видимо, они получили инструкции спрашивать обо всем», – подумал я. Но особенно досадно было то, что пропал мой любимый шейный платок.
– А кто, собственно говоря, обслуживает камеры по дезинфекции одежды?
– Румыны. Немцев на такие престижные места не допускают.
– А как тут вообще в лагере? – спросил я немецкого парикмахера, который торговался с нами, новенькими, насчет карманных зеркалец, расчесок и бумажников, прежде чем нас увели на медосмотр.
– Конечно, здесь не санаторий, – ответил парикмахер. – Но если приспособишься, то жить можно. Да ты скоро и сам все увидишь. А у тебя хорошие фетровые ботинки…
– Нет, ботинки я не могу отдать.
Медосмотр организован по-военному. «Здесь вы раздеваетесь! На каждого заводится медицинская карточка! Подумайте заранее о сведениях, которые вносятся в нее: фамилия, имя, имя отца, звание, войсковая часть! Чтобы все проходило в темпе!»
Целый штат русских врачей и сестер. «Где у вас болит? Чем болели раньше? Это пройдет!»
Мои руки обрабатывают мазями и микстурами. Медсестра не экономит на бинтах. Она все мотает и мотает. Нет, это настоящий военный госпиталь. Хотя несколько смахивает на поточное производство. Но во всем должен быть порядок – это бесспорно.
Уже поздняя ночь, когда нас, новеньких, приводят в барак. Барак? Да, здесь два больших барака из досок, присыпанные землей. В каждом из них лежат по семьдесят человек.
– Сегодня вы размещаетесь в бараке для больных. Завтра вас переведут в барак для рабочих.
– В барак для рабочих? Почему? Мы же больные!
– Это мы увидим завтра утром! Только не думайте, что вам удастся здесь увильнуть от работы!
Во всяком случае, в бараке тепло. И даже чисто! Староста барака строго следит за тем, чтобы каждый снимал сапоги. Настоящий военный полицейский! Но действительно, это же просто свинство – забираться в грязных сапогах на нары!
Утром мои фетровые ботинки исчезли.
– Мои ботинки украли, староста!
– Украли? Здесь никто не крадет!
– Дружище! – говорит мне один из старожилов. – Их же забрал сам староста. За них он получит от русских сало.
– А что же надену я?
– Скоро увидишь. Староста швырнет тебе в лицо какую-нибудь пару растоптанных сапог, когда пойдешь работать!
Пойти работать?! Без сапог?! Да я к тому же еще и болен! Чтобы опять снег попал в раны? Об этом не может быть и речи!
Я продолжаю упрямо лежать!
В проеме двери появляется какой-то русский в шапке-ушанке, завязанной под подбородком, и кричит во все горло:
– Десять человек!
Теперь только не сдаваться и не вставать!
Староста начинает с нас, с новеньких:
– Давайте выходите!
Никто не двигается с места.
Тогда он стаскивает с нар первого попавшегося, восемнадцатилетнего паренька из Берлина.
– Мне надо сначала надеть носки! – робко говорит тот.
В дверном проеме рядом с русским появляется Антон, начальник лагеря, и орет:
– Сейчас я вам помогу! – Он с такой силой бьет палкой по нарам, что палка ломается.
Со своих нар приподнимается еще один пленный из нашей группы. Вчера вечером на его левую руку наложили свежую гипсовую повязку.
– А ну, спускайся вниз! – орет староста. – Одной рукой ты сможешь работать!
Пленный со сломанной рукой беспомощно оглядывается.
Я все еще продолжаю упрямо лежать на боку. Сверху мне все хорошо видно. Восемь человек уже подошли к двери. Передо мной лежат еще два человека. Один из них говорит, что у него больные легкие.
– Не городи чушь! Слезай!
У второго, который лежит рядом со мной, перебинтована ступня. Ему тоже приказывают спуститься с нар.
– При рытье котлована возьмешь в руки лом. Там нога тебе не понадобится. Может быть, вы все тут только прикидываетесь больными!
А теперь наступает моя очередь.
– А что с тобой, дылда? – Староста дергает меня за ногу.
На работу надо направить десять человек. Должен пойти один из нас: или мой сосед с забинтованной ногой, или я!
Я спускаюсь с нар на пол.
Антон, начальник лагеря, представляет меня русскому в качестве десятого человека с таким видом, словно делает мне большое одолжение.
– Десять человек! – с довольным видом говорит он. Норма выполнена!
А все остальное здесь не так важно! В глубине барака громко стонут несколько больных с высокой температурой. В углу староста нарезает хлеб. Я стою в рваных носках на холодном полу. Без сапог. На улице пятнадцать градусов мороза.
– Эй, староста! Эй! У меня нет сапог!
С таким видом, словно он мой самый лучший друг, староста бросает мне русский валенок, в котором нет пятки. Во втором валенке в подошве зияет огромная дыра.
– Ничего страшного, что эти два валенка на левую ногу!
Я надеваю промерзшие валенки. Я иду в них по твердому насту. Целый день до самого вечера мы роем котлован. При всем желании мы бы не смогли с помощью наших ломов и железных лопат вынуть из котлована больше чем один кубометр мерзлой глины. Десять человек и два охранника.
Почему мне все так безразлично? Почему я больше не возмущаюсь? Неужели это только потому, что Франц, мой сосед по нарам, говорит мне:
– Мертвых закапывают позади барака, в кустах!
– Но тогда зачем при медосмотре они так возились с нами?
– Но это же русский военный госпиталь! А мы здесь как докучливое приложение. Начальник госпиталя не может заботиться еще и о нас.
– Начальник госпиталя?
– Да, шеф военного госпиталя, капитан медицинской службы. Если бы он знал, что с нами вытворяет Антон, он бы сразу вмешался и навел порядок!
– Почему же никто не скажет начальнику госпиталя, что Антон сведет нас всех в могилу?
– Неужели ты думаешь, что Антон позволит тебе поговорить с начальником госпиталя, когда тот приезжает сюда с обходом! Да и все равно он приезжает к нам только раз в несколько недель.
– Но ведь сам Антон тоже всего лишь военнопленный, как и мы!
– Это верно. Но Антон чех. Он говорит по-русски, по-польски, по-чешски и по-немецки. Ему всего лишь двадцать один год. Но русские доверяют ему, так как он один справляется со всеми делами. У русских нет никаких проблем с военнопленными!
Я больше не возмущаюсь. И когда утром приносят хлеб, я уже не спрашиваю:
– И это, по-вашему, четыреста граммов? Да никогда в жизни этот кусок хлеба не весил четыреста граммов!
Да, в жизни не весил. Но за четырнадцать дней до смерти это хорошие четыреста граммов хлеба!
– Или ты не хочешь хлеба, ты, изнеженный господин! Можешь отказаться от своей пайки! Сегодня утром трое из вас и без того не смогут получить хлеба!
Я решаюсь подъехать к Антону:
– Да, знаешь, не хотел бы я оказаться в твоей шкуре. На тебя, как на начальника лагеря, они взвалили тяжелейшую работу!
Обнаженный по пояс, Антон вытягивает в стороны свои изнеженные руки и выпячивает свой гладкий живот.
– Курва! Проститутка! – это его любимые ругательства.
Я веду себя как во время визита для представления. Ведь обычно лишь немногие решаются обратиться к нему, чтобы получить лишнюю порцию супа. Я же вообще не собираюсь ничего просить для себя.
– Лагерь существует всего лишь четыре недели? По-видимому, здесь надо еще много чего построить?
– Пленные сами виноваты, если им плохо живется. Мы могли бы здесь жить как в раю, – говорит Антон. Он не знает, как я к этому отнесусь.
– С другой стороны плохо, что даже те, у кого гипсовые повязки, не могут остаться в бараке! – подбрасываю я ему информацию для размышления.
– Как? С гипсовой повязкой? Да они же не выходят работать на улицу! – Антон явно напуган.
– Вчера один из новеньких с гипсовой повязкой на руке выходил вместе со всеми на работу на мороз! Разумеется, он ничего не мог делать своей загипсованной рукой. Но это только ухудшает общие показатели!
– Говоришь, вчера утром? Ах, так ты сам один из этих вновь прибывших! – Очевидно, Антон собирается тотчас разделаться со мной.
Но я тут же выкладываю свой первый козырь:
– А тебе известно, что я являюсь доверенным лицом Национального комитета «Свободная Германия»? Я удивляюсь, что у тебя в лагере еще нет ни одной группы нашего комитета!
– Ах, вот в чем дело, Национальный комитет! – говорит Антон. – По этому поводу я уже три недели тому назад подавал заявление.
– Очень хорошо. Но ты ведь чех. А Национальный комитет касается, разумеется, только немцев.
Антон явно раздосадован. Я продолжаю примирительным тоном:
– Тем не менее здорово, что ты уже тоже подумал об этом. В лагере будет установлена совершенно иная дисциплина, как только у нас здесь появится своя группа!
Сказав это, я выхожу на улицу. Но затем сразу же возвращаюсь назад.
– И вот еще что я хотел тебе сказать. Но это должно остаться между нами… – Тем самым я выкладываю свой второй козырь. Мой козырной туз. – Собственно говоря, я здесь от майора Назарова. Я был в штабе советской 10-й армии. Это та гвардейская армия, которая взяла Невель! (Невель взяла 3-я ударная армия. 10-я гвардейская армия действовала в дальнейшем в этом секторе фронта. – Ред.) Я здесь только для того, чтобы вылечить свои проклятые пальцы. Майор Назаров будет искать меня здесь, в военном госпитале, чтобы снова забрать к себе.
Антон, как бы между прочим, начинает рыться в своем ящике.
– Надо тебе свежий подворотничок? У меня тут случайно завалялся еще один.
– Подворотничок? Ну что же, давай его сюда, – с деланым безразличием говорю я. – Но чтобы это осталось между нами!
Черт его знает, этого чеха! Он промолчал, когда я упомянул майора Назарова. Тем не менее теперь он больше не будет наступать мне на любимую мозоль!
В последующие ночи я сплю уже получше. Наши нары устланы тонким слоем соломы. Сверху на солому натянут брезент. Подушку заменяет доска, прибитая с наклоном. Я снимаю свою маскировочную куртку. Ею я накрываю спину. Брюки же я лишь немного спускаю вниз, чтобы можно было завернуть ступни в штанины. Своим суконным мундиром я прикрываю голову.
Наш дежурный по бараку топит так усердно, что железная бочка, из которой сделана печь, раскалилась докрасна. Замечательно!
А как выйти по нужде?
– Ах, сколько раз ты собираешься бегать в туалет? Помочиться ты сможешь и в консервную банку. Поставь ее у изголовья нар. Разумеется, перед самым подъемом тебе надо будет вылить мочу на улице! – просвещает меня Франц из Дортмунда. Он уже в курсе всех здешних правил.
Вечером, когда к нам в барак заходит какой-то русский начальник, Франц собирает свой квартет. Они поют народную вестфальскую песню. Начальнику это очень нравится.
– Налей каждому супа! – приказывает он старосте.
Франц знает, как помочь себе в трудную минуту.
Каждый должен сам заботиться о том, как выжить здесь. Кто-то с помощью вестфальской песни, а кто-то с помощью майора Назарова!
В первое же утро после разговора с Антоном я не иду на рытье котлована для нового барака, а отправляюсь вместе с большой толпой военнопленных в лес. По крайней мере, в лесу мало что напоминает о лагере!
Конечно, путь туда не близкий. Дорога вьется среди холмов, то поднимаясь в гору, то сбегая вниз. Почти три километра. Мы проходим их за час медленной, шаркающей походкой узников.
Они всегда натягивают на головы капюшоны своих маскировочных курток – пленные, бредущие последними в нашей колонне. Из-под капюшонов недобро поблескивают глубоко запавшие глаза, если в них еще сохраняется хоть капелька жизни. Избивают ли их конвоиры, сопровождающие колонну с криками «Давай! Давай!»? Такое случается довольно редко. Лишь иногда какой-нибудь вспыльчивый охранник ткнет такого беднягу прикладом своего автомата в спину. Эти доходяги просто доживают последние дни. Они умирают с голоду. Страдают от постоянного расстройства желудка.
Старики, те, кому уже за сорок, умирают из-за нехватки табака или просто потому, что они вынуждены отказаться от какой-то другой старой привычки.
Молодые часто умирают от того, что пьют слишком много холодной воды. Они быстрее заболевают туберкулезом, или же потому, что их охватывает тоска по родине.
Умирают ли они по пути на работу?
Редко. Чаще кто-то не может подняться с нар после обеда с брюхом полным кислых щей, когда приятель трясет его за плечо, пытаясь помочь ему встать. Точно так же, как пытаются палкой поднять загнанную лошадь: «Давай! Вставай же! Давай!»
– Ребята, да он же уже мертв! Санитар! – кричит в этом случае приятель.
Антон орет во всю глотку:
– Давай! Лесная бригада, выходи строиться! Один из легкобольных, выходи на работу! Вам бы только увильнуть от работы! Вперед в лесную бригаду! Конвой уже ждет!
Я иду в колонне, бредущей в лес.
Я никогда не хожу в конце колонны вместе с отчаявшимися, потерявшими интерес к жизни пленными. Так же как и с нетерпеливыми первыми. Они еще обходят крупные препятствия. Но если на пути встречается неширокий овраг, то после короткого разбега они перепрыгивают эти два метра – и вот они уже наверху.
Шаркая ногами, к оврагу подходят доходяги. Неуклюже спускаются вниз, а потом лезут вверх. Падают лицом в снег. Ползут на четвереньках. Вместо того чтобы спокойно обойти препятствие сбоку!
Нет, этим доходягам уже ничем не помочь.
И только однажды я заговорил с одним из таких, отмеченных печатью смерти, когда Антон наорал на него из-за того, что тот, находясь в бараке, навалил себе в штаны. Антон обрушил на этого беднягу поток польских, чешских и русских ругательств:
– А теперь вот что я тебе скажу! Неужели ты думаешь, я позволю тебе, скотина ты этакая, засрать весь барак? Через восемь дней ты будешь лежать в могиле! Хочешь, поспорим?
Но и на этот раз доходяга продолжал тупо молчать. Он продолжал ходить с нами в лес. Он уже настолько ослаб, что у него даже не поднималась температура. По дороге на работу я пристроился рядом с ним. Но он даже не заметил этого.
Тогда я спросил его:
– Ведь ты, кажется, из Гамбурга? Я тоже один раз был в Гамбурге. Когда ты в последний раз был дома в Гамбурге?
Тогда он медленно повернул голову в мою сторону. Я увидел череп мертвеца с огромными ослиными ушами и редкой щетиной на детском подбородке.
И тогда я понял, что таких лучше не трогать, чтобы не испугать их.
Кстати, Антон выиграл пари. Этого паренька из Гамбурга он заставлял работать до последнего дня.
Вместе с бригадой я иду в лес. Водонапорная башня у железной дороги уже осталась далеко позади.
Наша печальная процессия движется по извилистой дороге, словно это крестный путь на Голгофу.
Вот и мостик через небольшой ручей. Здесь латыши налакались досыта мутной воды из ручья.
Теперь мы приближаемся к лесопилке. Начальник вытаскивает из-за пазухи большой ломоть хлеба.
И вот наконец мы в лесу.
Мы работаем группами по три человека. Тому, кто обрубает сучья, бывает полегче, когда дерево ровное и на нем мало ветвей. Мой напарник, с которым я пилю, родом из земли Шлезвиг-Гольштейн на севере Германии. Этот выносливый парень раньше помогал своему отцу на хуторе. Сам он пасечник. Мы зовем его наша Пчелка Мая. Он любит рассказывать о пчелах, которые жужжат над лугами в его родных местах.
Но прежде чем приступить к работе и начать валить деревья, мы разжигаем костер.
– Если вы не приносите дров для костра, то вам тут нечего и греться! – говорим мы.
И только некоторым разрешается стоять у костра, втянув голову в плечи, хотя они и не бросили в огонь ни одной сухой ветки. Это доходягам. По ним сразу видно, что эти ребята уже никогда больше не увидят родную Германию!
В лесу чудесный воздух. Здесь не орет Антон. Здесь пахнет смолой и дымом костра.
Если я снова вернусь в Германию, то я должен начать именно такую новую жизнь: стать лесорубом в лесу! Жить в избушке под кронами огромных елей. Каждое утро заново точить пилу. Какая же это радость слышать, как она певуче вгрызается в ствол дерева! Но каждое утро я буду брать с собой на делянку и кожаный ранец. В нем должен лежать каравай свежего хлеба. И пластина розового сала, которое я буду обжаривать на костре, пока оно не потемнеет. Да, в ранце найдется, конечно, место и для бутылочки хлебной водки. Сделав глоток прямо из горлышка, я позавтракаю. И почему я раньше не стал лесорубом? Потому что после долгих лет учебы я выбрал профессию, которая казалась мне более значимой. Очевидно, лесоруб скрывался где-то в глубине мой души, когда я занимался «более значимым» делом.
Почему, собственно говоря, мы, люди «лучших» профессий, так недоверчиво относимся к утверждению, что в каждой работе есть своя прелесть?
– Да, если бы у нашей пилы были целы все зубья, работать было бы одно удовольствие! – заявляет Пчелка Мая. – Тогда бы мы легко распилили два ствола по двадцать метров каждый.
– А вот если бы у нас был хоть кусочек хлеба! – вздыхает кто-то.
Вместе с двумя соседними группами мы сидим вокруг костра. Сушим мокрые рваные валенки и брюки и постепенно снова возвращаемся к жизни.
– А хотите, я расскажу вам, как у нас в Шлезвиг-Гольштейне готовят «царство небесное»? – начинает кто-то разговор на самую важную для нас тему, о еде.
Тут же кто-то раскрывает рецепт приготовления тюрингской кровяной колбасы. Затем следует рассказ о том, как испечь яблочный штрудель или баварский омлет по-царски. Мы не забываем обсудить и свиную ножку, и свиную рульку, а также деревенскую простоквашу.
– Да прекратите же вы! От таких разговоров можно сдохнуть или сойти с ума! – с наигранным возмущением крикнет, наконец, кто-нибудь из нас.
Но разве может в нашем положении что-то быть еще хуже, чем есть сейчас? Мы все испытываем такой голод, что у нас темнеет в глазах.
И однажды в моей жизни наступает такой момент, когда я прихожу к мысли, что можно есть даже человеческое мясо. Это происходит 4 апреля 1944 года. Я точно запомнил эту дату. И не только потому, что она такая забавная – 04.04.1944.
Голод никуда не исчезает. Но и лес тоже остается на своем месте. И только тогда, когда кто-то из нас не может больше разделять эти два понятия – «голод» и «лес», он заявляет во всеуслышание:
– Я клянусь, что никогда больше не пойду в лес, если вернусь домой в Германию!
Иногда, когда мы вечером возвращаемся из лесу, случается так, что нам приказывают перенести штабель досок от лесопилки в столярную мастерскую.
Измученные и обиженные, мы плетемся по раскисшей дороге. Мы всегда задерживаемся на несколько минут в теплой и сухой мастерской у столяров.
– Отличный верстак! – с завистью говорит кто-то.
И мы все понимаем его, так как он имеет на это право.
Столяры живут припеваючи. К своему пайку они каждый день получают добавку с русской кухни. У них всегда есть курево. Здесь полно начальников, которые хотят получить табуретку, чемоданчик или еще что-нибудь из дерева.
У столяров никогда не мерзнут ноги. У каждого из них есть по паре теплых немецких фетровых ботинок. Почему этим столярам так хорошо живется? Они же, как и мы, тоже когда-то служили в германской армии!
Наряду с голодом мы больше всего страдаем от того, что наши израненные ноги постоянно мерзнут.
Но в то же время благодаря израненным, замерзшим ногам я замечаю, что еще жив, что еще могу надеяться и радоваться жизни.
Когда я по утрам с трудом натягиваю на ноги жесткие истоптанные валенки, то думаю, что сегодня не смогу пройти в них и десяти шагов.
Сидя на нарах, мы, словно обезьяны в зоопарке, быстро проглатываем наш скудный завтрак. Потом, прихрамывая, я бреду на улицу, где военнопленные уже построились в колонну по два.
Русские начальники собирают свои бригады:
– Десять человек в баню, носить воду!
– Четыре человека в третий батальон!
– Двенадцать человек на строительство барака!
Тут же стоит и Антон с толстой палкой в руке:
– Курва! Ах, ты заболел? Из-за такой мелочи ты хочешь остаться в бараке? Да ты, наверное, совсем сбрендил!
И теперь все еще раз выстраиваются, разобравшись по бригадам. Даже такие, у кого от слабости уже наступило недержание мочи. Такие, у кого только вчера был приступ малярии.
Возможно, что Антон позволил бы мне остаться в теплом бараке, если бы я попросил его об этом. С тех пор как я дал ему понять, что связан с майором Назаровым, который заберет меня из госпиталя, он при встрече теперь всегда говорит мне:
– Привет!
Но я хочу приберечь такую возможность для более важного случая! Поэтому я ковыляю вместе с остальными, когда раздается команда:
– Остальные, направо! Шагом марш! Носить дрова!
При каждом шаге мне кажется, что в ступни впиваются тысячи иголок! От жесткого задника пятка совсем стерлась. Все пальцы на ногах покрыты кровавыми мозолями.
Если бы не ноги, все было бы хорошо!
Я не чувствую даже голода. Есть ли в этом мире что-то более скверное, чем стертые в кровь ноги?
От этой же напасти страдают все бредущие впереди меня. Не говоря уж о тех, кто едва плетется сзади.
Разве этот голый холм перед нами не Голгофа? Иисус Христос во время своего крестного пути с крестом на спине, видимо, страдал не намного больше, чем бедняга с тонким бревнышком на плече, который, пошатываясь, идет передо мной.
Какое было бы счастье, если бы совсем не было ног!
Такое состояние у меня было в восемь часов утра.
Но в десять часов боль неожиданно ослабевает. Неужели до этого я был слишком привередливым? Вот видишь, нужно только перебороть себя!
И только позднее я понимаю, почему каждое утро с десяти часов ноги больше не болят: это мороз, пробравшийся в дырявые валенки, притупляет боль. Как же прекрасен теперь мир! Протянувшаяся перед моим взором бурая лента разбитой дороги выглядит как на картине художника. Загадочная, похожая на змею линия. Кажется, что серые рубленые избы словно начерчены шпателем на снегу. Все выглядит очень живописно.
Я должен только следить за тем, чтобы вовремя переставлять ноги. Руки в карманы, и тогда ноги идут почти сами собой. Все во мне ликует, так как невероятным образом исчезают все проблемы. Ноги больше не болят.
Я радуюсь в предвкушении наступления этого часа. Каждое утро по-новому. Кто сказал, что больше не осталось никаких радостей? Даже на краю гибели все еще можно испытать радость. И я мысленно представляю себе нечто далекое, волнующее. Как я сижу на террасе у теплого моря. На мне белоснежный летний костюм.
Все утро я буду предаваться таким радостным представлениям. Но нашем пути постоянно возникают невысокие склоны. Здесь нужно быть особенно внимательным, чтобы взобраться на них. Перед мостиком есть заболоченный участок. Наконец, нельзя забывать и о дровах, из которых выбираешь не самое толстое, но и не самое тонкое бревнышко. Если возьмешь самое толстое, то на пути от леса до штабеля у госпиталя можно надорваться. Если же возьмешь самое тонкое, то тебя могут заставить бегом вернуться назад, если начальник имеет на тебя зуб.
От напряжения кажется, будто слышно, как легкие трутся о ребра.
Всегда надо поступать так, чтобы тебя ни в коем случае не заставили бежать!
Прошло некоторое время, прежде чем я выяснил, что мне удобнее всего носить дрова на левом плече. Другие постоянно меняют плечи, перебрасывая бревнышко с правого плеча на левое. Я засовываю руки в карманы. Бревнышко уравновешивается на плече. И я шагаю под ним вперед и предаюсь своим размышлениям.
