Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 12
Поднявшись до определенной ступени, жрицы по очереди прислуживали Владычице Озера, а этой весной, когда Вивиана была постоянно занята, готовясь к празднеству летнего солнцестояния, одна из жриц даже спала в маленьком, сплетенном из прутьев домике, чтобы при Владычице кто-то находился неотлучно и днем и ночью. Ни свет ни заря, когда солнце еще пряталось в тумане у края горизонта, Вивиана вошла в комнату, смежную с ее собственной, где спала ее прислужница, и безмолвным жестом разбудила ее.
Прислужница села на постели и поспешно натянула тунику из оленьей кожи поверх нижнего платья.
– Вели гребцам приготовиться. И пойди позови ко мне мою родственницу Моргейну.
Несколько минут спустя Моргейна уже почтительно застыла у входа. Вивиана, стоя на коленях, разводила огонь. Появилась девушка совершенно беззвучно: после девяти лет обучения искусствам жрицы передвигалась она так бесшумно, что о приближении ее не возвещали ни звук шагов, ни даже дуновение ветерка. Однако ж после стольких лет обучения Моргейна так привыкла к обычаям жриц, что ничуть не удивилась, когда, едва она встала на пороге, Вивиана обернулась и молвила:
– Входи, Моргейна.
Вопреки обыкновению Вивиана не пригласила родственницу присесть, но окинула изучающим взглядом.
Моргейна была невысока и в росте вряд ли прибавит, за годы, проведенные на Авалоне, она уже выросла до отведенного ей предела – на какой-нибудь дюйм выше Владычицы. Темные волосы, заплетенные в косу, перехватывал ремешок из оленьей кожи. На ней было темно-синее платье и кожаная верхняя туника, как носят жрицы, а между бровями загадочно поблескивал синий полумесяц. И тем не менее, притом что спокойная, уверенная в себе девушка ничем не выделялась среди прочих жриц, в глазах ее виделся стальной блеск под стать тому, что отличал взгляд Вивианы, и Вивиана знала по опыту: даже будучи миниатюрной и хрупкой, при желании девушка может облечься в чары и явиться не только высокой и статной, но и исполненной величия и могущества. Уже сейчас она казалась вне возраста и времени, Вивиана знала, что внешне она почти не изменится даже тогда, когда в темных волосах ее пробьется седина.
«Нет, она некрасива», – подумала Вивиана не без облегчения и тут же задумалась, а почему для нее это так важно. Не приходилось сомневаться, что Моргейна, подобно всем прочим девушкам – и даже будучи жрицей, посвятившей себя служению Богине, – мечтает быть красавицей и остро переживает, что это не так. «Вот доживешь до моих лет, девочка, – подумала Вивиана, презрительно скривив губы, – и тебе будет все равно, красива ты или нет, ибо все вокруг сочтут тебя ослепительно прекрасной, ежели ты того пожелаешь, а ежели нет, ты сможешь устроиться в уголке, притворяясь никчемной старухой, что давным-давно уже ни о чем таком и не помышляет». Более двадцати лет назад Вивиане самой пришлось выдержать мучительную внутреннюю борьбу, когда на ее глазах подрастала и расцветала Игрейна, обретая яркую, рыже-каштановую красоту, за которую Вивиана, тогда еще совсем молодая, охотно продала бы и душу, и все свое могущество. Порою, в минуты сомнения и неуверенности, Вивиана гадала, а не выдала ли она Игрейну за Горлойса лишь для того, чтобы прелесть молодой женщины не стояла вечно у нее перед глазами, словно в насмешку над ее собственной суровой смуглостью. «Но ведь я привела Игрейну к любви того самого мужчины, что был предназначен ей еще до того, как воздвигли круг камней Солсбери…»
С запозданием осознав, что Моргейна все еще стоит неподвижно, дожидаясь приказаний, Владычица улыбнулась.
– Воистину, я старею, – промолвила она. – На мгновение я ушла в воспоминания. Ты уже не дитя, что привезли сюда много лет назад, но порою я об этом забываю, моя Моргейна.
Моргейна улыбнулась, и улыбка эта чудесным образом преобразила ее лицо, обычно несколько мрачное. «Как у Моргаузы, – подумала про себя Вивиана, – хотя ни в чем другом они не схожи. Это кровь Талиесина».
– Сдается мне, ты ничего не забываешь, госпожа.
– Пожалуй, что и нет. Ты уже завтракала, дитя?
– Нет. Но я не голодна.
– Хорошо. Я хочу послать тебя с ладьей.
Моргейна, привычная к молчанию, лишь почтительно кивнула.
Ничего необычного в этой просьбе, разумеется, не было – ладью от Авалона всегда направляла жрица, знающая тайный путь через туманы.
– Это семейное поручение, – продолжала между тем Вивиана. – Ибо к острову направляется мой сын, и я подумала, должно бы родственнице встретить его и приветить, как подобает.
– Как, Балан? – не сдержала улыбки Моргейна. – А разве приемный брат Балин не устрашится за его душу, ежели тот ненароком удалится за пределы слышимости церковных колоколов?
В глазах Вивианы заплясали смешинки.
– Оба они – гордые мужи и закаленные в боях воины и ведут безупречную жизнь, даже по меркам друидов: не причиняют вреда ближнему, не притесняют слабого и неизменно стремятся исправить зло везде, где оказываются. Не сомневаюсь, что, сражаясь бок о бок, в глазах саксов они становятся в четыре раза ужаснее… По чести говоря, эти двое не страшатся ничего, кроме разве вредоносной магии злобной колдуньи, что родила одного из них… – Вивиана хихикнула, точно девчонка, и вслед за нею прыснула и Моргейна.
– Право слово, я ничуть не жалею, что отправила Балана на воспитание во внешний мир, – отсмеявшись, проговорила Владычица. – Призванию друида он чужд, и друид из него получился бы не ахти какой; и ежели для Богини он потерян, так не сомневаюсь, что она приглядит за ним сама и по-своему, даже если он молится ей, перебирая четки, и зовет ее именем Девы Марии. Нет, Балан на побережье, сражается с саксами под знаменами Утера, и я этому рада. А говорю я про своего младшенького.
– Мне казалось, Галахад сейчас в Малой Британии.
– И мне тоже так казалось, но прошлой ночью я увидела его при помощи Зрения… он здесь. Когда мы встречались в последний раз, ему было не больше двенадцати. Он заметно подрос, скажу я тебе; сейчас ему, надо думать, уже семнадцатый год пошел; впору оружие в руки брать, вот только не знаю доподлинно, суждено ли ему стать воином.
Моргейна улыбнулась, и Вивиана припомнила, как Моргейна впервые появилась на острове одинокой, неприкаянной девочкой, в свободное время ей иногда позволяли играть с Галахадом, с единственным ребенком, что воспитывался на острове помимо нее.
– Бан Бенвикский, верно, уже стар, – заметила Моргейна.
– Стар, это верно, и сыновей у него много, так что мой сын среди них – всего лишь один из многих бастардов короля. Но сводные братья его опасаются: они предпочли бы, чтобы Галахад уехал куда-нибудь с глаз долой, ведь с ребенком от Великого Брака нельзя обращаться точно с самым обычным бастардом, – ответила Вивиана на невысказанный вопрос. – Отец готов подарить ему землю и замки в Бретани, но я уж позаботилась – ему в ту пору еще шести не исполнилось, – чтобы сердце Галахада всегда оставалось здесь, на Озере. – В глазах Моргейны что-то вспыхнуло, и Вивиана вновь отозвалась на то, что произнесено вслух не было.
– Жестоко – навсегда лишить его покоя? Это не я жестока, но Богиня. Его судьба – здесь, на Авалоне, и при помощи Зрения я видела, как он преклоняет колени перед Священной Чашей…
И вновь, не без иронии, еле заметным движением Моргейна изъявила согласие, – к этому жесту прибегают жрицы, связанные обетом молчания, в знак того, что выслушали повеление и готовы повиноваться.
Внезапно Вивиана рассердилась сама на себя. «Я сижу здесь, оправдываясь в том, что сделала со своей жизнью и жизнями моих сыновей, перед девчонкой несмышленой! Я не должна ей давать объяснений!» Владычица заговорила, и на сей раз голос ее зазвучал холодно и отчужденно.
– Отправляйся с ладьей, Моргейна, и привези его ко мне.
И в третий раз безмолвным жестом Моргейна подтвердила согласие – и повернулась уходить.
– Погоди, – остановила ее Вивиана. – Вот привезешь ко мне сына – и позавтракаешь здесь, с нами, он тебе кузен и родич, в конце концов.
Моргейна вновь улыбнулась, а Вивиана вдруг осознала, что намеренно пыталась вызвать улыбку на ее устах, – и удивилась себе самой.
Моргейна спустилась вниз по тропе к краю Озера. Сердце ее все еще билось быстрее, чем обычно; в последнее время очень часто случалось так, что в беседах с Владычицей душу ее переполняли любовь и гнев, и ни то, ни другое выказывать не полагалось, так что в мыслях у юной жрицы творилось что-то странное. Девушка сама на себя изумлялась: не ее ли учили контролировать свои чувства, так же как слова и даже мысли?
Галахада она помнила по первым своим годам пребывания на Авалоне – этакий тощенький, смуглый, впечатлительный мальчуган. Особо теплых чувств он у Моргейны не вызывал, но, истосковавшись сердцем по своему родному маленькому братишке, девочка позволяла одинокому, неприкаянному малышу бегать за ней по пятам. А потом его отослали на воспитание, и с тех пор Моргейна видела его только раз (тому тогда исполнилось двенадцать) – сплошные глаза, зубы и кости, торчащие из-под одежды, которую мальчишка перерос. К тому времени Галахад преисполнился яростного презрения ко всему женскому, а сама она перешла на самую трудную ступень обучения и внимания на него почти не обращала.
Низкорослые смуглые гребцы склонились перед нею в безмолвном поклоне из почтения к Богине, обличие которой, как считалось, принимали старшие жрицы. Моргейна молча подала им знак и заняла свое место на носу.
Стремительно и безмолвно задрапированная тканью ладья заскользила в туман. Моргейна чувствовала, как на лбу у нее оседают капли влаги, как волосы ее пропитываются сыростью, ее мучил голод, она продрогла до костей, однако ее обучили не обращать внимания и на это тоже. Когда ладья выплыла из тумана, над дальним берегом уже взошло солнце, и жрица отчетливо различала у воды коня и всадника. Весла неспешно опускались и поднимались, увлекая ладью все дальше, но Моргейна, в кои-то веки забывшись на минуту, застыла на месте, любуясь на конника.
Он был худощав, лицо смуглое, красивое, с орлиным носом, на голове алая шапочка с орлиным пером, воткнутым за ленту, на плечах алый же плащ. Всадник спешился, и от непринужденной грации его движений, грации танцора, у Моргейны перехватило дыхание. И с какой стати она всегда мечтала быть светловолосой и пышной, если смуглая хрупкость заключает в себе подобную красоту? В глазах его, тоже темных, поблескивали озорные искорки – только благодаря им Моргейна осознала, кого видит перед собою, в остальном ничто больше не напоминало ей о тощеньком, долговязом мальчишке, длинноногом, с непомерно большими ступнями.
– Галахад, – промолвила Моргейна, понижая голос, чтобы он не дрожал: еще одна уловка из арсенала жрицы. – А я бы тебя и не узнала.
Тот непринужденно поклонился, взметнулся и опал широкий плащ. Неужто она когда-то презирала этот трюк ярмарочного акробата? У Галахада это движение казалось исполненным врожденного изящества.
– Леди, – промолвил он.
«Он меня тоже не узнал. Оно и к лучшему».
Отчего в этот самый миг Моргейне вспомнились слова Вивианы? «Твоя девственность посвящена Богине. Смотри сбереги ее до тех пор, пока Мать не объявит свою волю». Моргейна потрясенно осознала, что впервые в жизни посмотрела на мужчину с желанием. Зная, что подобные вещи не для нее, что ей предстоит распорядиться своей жизнью так, как решит Богиня, она взирала на мужчин с презрением, как на законную добычу Богини в обличии ее жриц, – их принимают или отвергают, исходя из того, что требуется в данный момент. Вивиана распорядилась, что в этом году ей не следует участвовать в обрядах костров Белтайна, из которых такие же жрицы, как она, выходили, волею Богини обзаведшись ребенком – эти дети либо рождались на свет, либо изгонялись из чрева при помощи изученных ею трав и настоев: крайне неприятный процесс, но, если к нему не прибегнуть, неизбежным уделом становились еще более неприятные роды и надоедливые младенцы; их либо растили на острове, либо отсылали на воспитание по слову Владычицы. Моргейна немало порадовалась, что на сей раз избежала участия в обрядах, зная, что у Вивианы иные замыслы на ее счет.
Жестом она пригласила гостя на борт. «Никогда не прикасайся к чужаку из внешнего мира, – так поучала ее старая наставница, – жрица Авалона – это всегда пришелица из мира потустороннего». Интересно, почему ей пришлось останавливать свою руку, уже потянувшуюся к его запястью? Моргейна знала – и от уверенности этой кровь чаще застучала в висках, – что под гладкой кожей скрываются твердые, пульсирующие жизнью мускулы, она изнывала от желания вновь встретиться с юношей взглядом. Моргейна отвела глаза, пытаясь справиться с волнением.
– О, вот теперь я узнал тебя – по движениям рук, – глубоким, мелодичным голосом проговорил гость. – Жрица, не ты ли некогда приходилась мне родственницей именем Моргейна? – Темные глаза блеснули. – Все изменилось, канули в прошлое те времена, когда я дразнил тебя Моргейной Волшебницей…
– Так было, так есть. Но минуло много лет, – промолвила она, отворачиваясь и давая знак безмолвным слугам ладьи отчаливать от берега.
– Но магия Авалона вовеки неизменна, – прошептал он, и девушка поняла: Галахад говорит не с ней. – Туманы, тростники, крик озерных птиц… и ладья, что беззвучно отходит от немого берега, точно по волшебству… Я знаю, что не обрету здесь ничего, и все-таки зачем-то возвращаюсь…
Ладья безмолвно скользила по Озеру. Даже теперь, спустя годы, отлично зная, что это никакая не магия, но долгим трудом усвоенное искусство грести неслышно, Моргейну завораживала царящая вокруг мистическая тишина. Она отвернулась, дабы призвать туманы, остро ощущая присутствие юноши. Галахад стоял рядом с лошадью, положив одну руку на чепрак, и легко балансировал на ногах, без видимого усилия смещая вес то туда, то сюда, так что он не потерял равновесия и даже не пошатнулся, когда ладья стронулась с места и развернулась. Самой Моргейне это стоило долгого обучения.
Она подошла к носу и воздела руки, длинные рукава развевались по ветру. Ей казалось, что под взглядом темных глаз по спине ее разливается осязаемое тепло. Она глубоко вздохнула, готовясь к магическому действу, зная, что ей потребуется вся ее сила, и яростно негодуя на себя за то, что ощущает на себе взор спутника.
«Так пусть смотрит! Пусть убоится меня, пусть узнает во мне саму Богиню! – Но некая мятежная часть ее существа, давно подавленная, взывала: – Нет же, я хочу, чтобы он видел во мне женщину, а не Богиню и даже не жрицу». Однако девушка вдохнула поглубже, и от мечты этой не осталось даже воспоминания.
Руки ее взметнулись к небесному своду – и пали вниз, и вслед за взмахом длинных рукавов хлынула пелена туманов. Над ладьей сомкнулась безмолвная мгла. Моргейна стояла недвижно, чувствуя исходящее от юноши тепло. Если она чуть подастся в сторону, то коснется его руки, и рука эта обожжет ей пальцы. Она слегка отстранилась, взметнулись и опали складки платья, отчужденность окутала ее точно покрывалом. И все это время девушка не переставала дивиться сама на себя и мысленно твердила: это же только мой кузен, это же сын Вивианы, он – тот самый неприкаянный малыш, что взбирался ко мне на колени! Усилием воли Моргейна воскресила в памяти образ неуклюжего мальчишки, исцарапанного ежевикой, но едва ладья выплыла из тумана, темные глаза приветливо глянули на нее, и голова у девушки закружилась.
«Ну, конечно, я чувствую дурноту, я же еще не завтракала», – сказала она себе. А Галахад глядел на Авалон, и в глазах его читалась странная тоска. Он порывисто перекрестился. То-то рассердилась бы Вивиана, если бы это видела!
– Воистину, здесь – земля волшебного народа, – тихо промолвил он, – а ты – Моргейна Волшебница, как и прежде… но теперь ты – женщина, прекрасная женщина, родственница.
«Я вовсе не прекрасна; то, что он видит, – это чары Авалона», – с досадой подумала девушка. И некая мятежная часть ее сознания воскликнула: «Хочу, чтобы он считал прекрасной меня – меня саму, а вовсе не чары!» Она поджала губы с видом строгим и отчужденным, вновь – жрица до мозга костей.
– Сюда, – коротко бросила она. Дно ладьи заскребло по песку, и Моргейна дала знак гребцам заняться конем.
– С твоего позволения, леди, – возразил Галахад, – я сам о нем позабочусь. Это необычное седло.
– Как скажешь, – отозвалась Моргейна, глядя, как Галахад расседлывает коня. Однако все, что касалось гостя, будило в ней неуемное любопытство, так что она поневоле нарушила молчание.
– А седло и впрямь странное… что это за длинные кожаные ремни?
– Ими пользуются скифы: они называются стремена. Мой приемный отец как-то повез меня в паломничество, вот в их стране я на такое и насмотрелся. Даже у римских легионов такой конницы нет, с помощью этих штук скифы могут управлять лошадьми и останавливать их на полном скаку, так они сражаются в седле, – пояснил Галахад. – А ведь даже в легком доспехе верховой рыцарь непобедим против пешего. – Галахад улыбнулся, смуглое выразительное лицо словно озарилось внутренним светом. – Саксы прозвали меня Альфгар – Эльфийская Стрела, что приходит из тьмы и, незримая, бьет в цель. При дворе Бана это имя переняли: там меня зовут Ланселет – ничего ближе придумать не удалось. Настанет день, когда я снаряжу таким образом конный легион, – и тогда горе саксам!
– Твоя мать сказала мне, что ты уже воин, – отозвалась Моргейна, позабыв о необходимости понижать голос, и юноша вновь улыбнулся.
– А вот теперь я и голос твой узнаю, Моргейна Волшебница… да как ты смеешь являться ко мне жрицей, родственница? Впрочем, надо думать, так распорядилась Владычица. Но такой ты мне нравишься больше, чем когда ты исполнена величественной серьезности, под стать Богине, – проговорил он не без озорства, точно расстались они лишь накануне.
– Да, Владычица ждет нас, нам не след мешкать, – цепляясь за остатки собственного достоинства, проговорила Моргейна.
– Ну, разумеется, – поддразнил он, – нужно мчаться во весь дух, помани она лишь пальцем… Я так полагаю, ты из тех, кто спешит принести-подать и, трепеща, замирает, внимая каждому ее слову…
На это Моргейна не нашла ответа иного, нежели:
– Нам сюда.
– Я помню дорогу, – отозвался Галахад и невозмутимо зашагал рядом с нею, вместо того чтобы почтительно следовать по пятам. – Я тоже, бывало, бежал к ней со всех ног, беспрекословно исполнял ее волю и трепетал, стоило ей нахмурить брови, пока не понял: она не просто моя мать, но ставит себя выше любой королевы…
– Воистину она выше их всех, – резко отпарировала Моргейна.
– Не сомневаюсь, что так, но я живу в мире, где мужи не служат на побегушках у женщин. – Галахад стиснул зубы, озорные искорки в глазах погасли, точно их и не было. – Я бы предпочел любящую матушку, а не суровую Богиню, одно дыхание которой принуждает мужей жить и умирать по ее воле.
И здесь Моргейна не нашлась с ответом. Вместо того она убыстрила шаг, так что спутнику ее, чтобы не отстать, пришлось поспешать за ней во весь дух.
Врана, по-прежнему безмолвная – она связала себя обетом вечного молчания и теперь говорила лишь в пророческом трансе, – легким наклоном головы пригласила их в дом. Постепенно глаза Моргейны привыкли к полумраку, и она разглядела, что Вивиана, восседающая у огня, сочла нужным встретить сына не в повседневном темном платье и тунике из оленьей кожи, но облеклась в алое, а в высокой прическе поблескивали драгоценные камни. Даже Моргейна, сама умеющая наводить чары, задохнулась от изумления: таким величием дышал облик Владычицы. Она казалась Богиней, приветствующей просителя в своем подземном святилище.
Моргейна видела, как Галахад воинственно выставил вперед подбородок, как побелели костяшки стиснутых в кулаки пальцев. Девушка слышала его дыхание и догадывалась, ценою каких усилий он заставляет свой голос звучать ровно. Гость поклонился и выпрямился.
– Госпожа моя и матушка, приветствую тебя.
– Галахад, – отозвалась она. – Иди сюда и присядь рядом.
Словно не расслышав, гость уселся напротив. Моргейна помешкала у двери, и Вивиана жестом пригласила ее заходить и садиться.
– Я ждала вас, чтобы разделить трапезу с вами обоими. Вот, угощайтесь.
К столу подали свежеприготовленную рыбу Озера, приправленную травами, сочащуюся маслом, и горячий, свежий ячменный хлеб, и свежие плоды – такое угощение в простом и строгом жилище жриц на долю Моргейны выпадало нечасто. Она сама и Вивиана ели умеренно, а Галахад воздавал должное тому и другому со здоровым аппетитом все еще растущего юноши.
– Право же, матушка, да это пир, достойный короля!
– Как твой отец, как Малая Британия?
– Вполне благополучно, хотя в последний год я в Бретани почти не жил. Король отослал меня в далекое путешествие, чтобы я разузнал для него о новой коннице скифов. Не думаю, что даже у Рима, при всей его мощи, найдутся сейчас такие всадники. У нас есть табуны иберийских коней – впрочем, племенное коневодство тебя вряд ли заинтересует. А теперь я приехал сообщить Пендрагону о том, что армии саксов собираются вновь, готов поручиться, они обрушатся на нас всей мощью еще до летнего солнцестояния. Ах, будь у меня время и достаточно золота, чтобы обучить легион таких конников!
– Ты любишь лошадей, – изумленно отозвалась Вивиана.
– Это удивляет тебя, леди? С животными всегда знаешь, что они думают, ведь лгать они не умеют, равно как и притворяться не теми, каковы есть, – промолвил Галахад.
– Мир природы откроет тебе все свои тайны, – проговорила Вивиана, – когда ты возвратишься на Авалон к жизни друида.
– Ты, никак, вновь за старые песни, Владычица? – откликнулся гость. – Мне казалось, я уже дал тебе ответ при нашей последней встрече.
– Галахад, – промолвила она, – тебе было только двенадцать. В годы столь юные о жизни по сути и не знают.
– Теперь никто не зовет меня Галахадом, кроме тебя и друида, что дал мне это имя, – нетерпеливо отмахнулся он. – В Малой Британии и на войне я – Ланселет.
– Ты думаешь, мне есть дело до того, что говорят промеж себя солдаты? – улыбнулась Владычица.
– Итак, ты хочешь принудить меня сидеть сложа руки на Авалоне и бренчать на арфе, пока снаружи, в реальном мире, идет битва не на жизнь, а на смерть, госпожа моя?
– Ты хочешь сказать, что этот мир нереален, сын мой? – сурово свела брови Вивиана.
– Реален, – возразил Ланселет, нетерпеливо отмахнувшись, – но реален по-иному, отрезан от внешних распрей. Волшебный край, вечный покой – о да, для меня это дом, уж об этом ты позаботилась, Владычица. Но, сдается мне, даже солнце светит здесь по-иному. И не здесь идут настоящие сражения во имя жизни. Даже у мерлина хватает ума это понять.
– Мерлин стал таким, каков он ныне, спустя многие годы, в течение которых он учился отличать реальное от нереального, – промолвила Вивиана. – Вот и тебе должно поступить так же. В мире и без тебя полно воинов, сын мой. Твое призвание – видеть дальше, чем любой из них, и, может статься, распоряжаться воинами по своей воле.
Галахад покачал головой:
– Нет! Леди, ни слова более, эта дорога не для меня.
– Ты еще слишком юн, чтобы понять, чего ты хочешь, – решительно отрезала Вивиана. – Разве ты не отдашь нам семь лет – столько же, сколько отдал отцу, – чтобы понять, не это ли твой жизненный путь?
– Спустя семь лет, – возразил Ланселет с улыбкой, – я надеюсь, саксов выдворят-таки с наших берегов, и хотел бы я тоже приложить к тому руку. У меня нет времени на магические фокусы и таинства друидов, Владычица, да и не лежит у меня к ним душа. Нет, матушка, молю тебя: благослови меня и отпусти с Авалона, ибо, сказать правду, Владычица, я все равно уеду – с твоим ли благословением или без него. Я живу в мире, где мужи не позволяют женщинам вертеть ими по своей воле.
Моргейна отпрянула, лицо Вивианы побелело от гнева. Жрица поднялась с места: этой хрупкой, маленькой женщине ярость придала и стать и величие.
– Ты бросаешь вызов Владычице Авалона, Галахад Озерный?
Юноша не дрогнул. Моргейна видела, как побледнел он под темным загаром, и осознала, что под мягкостью и грацией таится стальная воля под стать самой Владычице.
– Прикажи ты мне это в ту пору, когда я еще всей душою жаждал твоей любви и одобрения, леди, вне сомнения, я бы поступил по твоему слову, – тихо произнес он. – Но я уже не дитя, госпожа моя и мать, и чем скорее мы это признаем, тем скорее перестанем вздорить и придем к согласию. Жизнь друида – не для меня.
– Так ты стал христианином? – яростно прошипела Вивиана.
Ланселет со вздохом покачал головой:
– Не то чтобы. Даже в этом утешении мне отказано, хотя при дворе Бана я за христианина схожу с легкостью. Думаю, я ни в какого Бога не верю, кроме вот этого. – И юноша положил руку на меч.
Вздохнув, Владычица устало опустилась на скамью. Вдохнула поглубже – и улыбнулась.
– Ну что ж, – промолвила она, – ты – мужчина, и принуждать тебя бесполезно. Хотя хотелось бы мне, чтобы ты все-таки побеседовал с мерлином.
Моргейна, всеми позабытая, видела, как пальцы юноши расслабились и напряжение схлынуло. «Он думает, она уступила, он слишком плохо знает ее, чтобы понять: Вивиана злится пуще прежнего», – думала про себя девушка. А Ланселет, по молодости, даже не пытался скрыть облегчения.
– Благодарю за понимание, леди. Я охотно обращусь за советом к мерлину, ежели тебе это в радость. Но даже христианские священники знают, что призвание служить Господу – это Господень дар, а не то, что приходит и уходит по желанию. Бог, – или Боги, если тебе угодно, – не призвал меня и даже не счел нужным дать мне доказательства того, что Он – или Они – существует.
Моргейне вспомнились слова Вивианы, обращенные к ней много лет назад: «Слишком тяжкое это бремя, чтобы нести его подневольно». И впервые в жизни девушка задумалась: «А как бы, глядя правде в глаза, поступила Вивиана, если бы как-то раз в течение этих лет я пришла к ней и объявила, что хочу уехать? Уж слишком Владычица уверена в том, что ей ясна воля Богини». Мысли столь еретические ее встревожили, и Моргейна поспешно прогнала их, вновь залюбовавшись Ланселетом. Поначалу девушку ослепили его смуглая красота и грация движений. Теперь она разглядела подробности: первый пушок на подбородке – Галахад не успел, а может, просто не счел нужным побриться на римский лад; тонкие, изящные, безупречной формы руки, предназначенные перебирать струны арфы или играючи управляться с оружием, чуть загрубелые на ладонях и на внутренней части пальцев и больше на правой руке, нежели на левой. На одном предплечье виднелся небольшой шрам, беловатый рубец многолетней давности, судя по виду, и еще один, в форме полумесяца, на левой щеке. Ресницы были длинные, словно у девушки. Однако ничего девичьего в его внешности не было в отличие от многих безбородых юнцов, глядя на которых и не поймешь толком, мальчик это или девочка; Галахад скорее походил на молодого оленя. Моргейне казалось, что ей никогда еще не доводилось видеть столь явного воплощения мужественности. Приученная к подобным рассуждениям, она подумала: «Мягкости женского воспитания в нем совсем не чувствуется, так что с женщиной он уступчивости не выкажет. Он отвергает черты Богини в себе самом, и однажды ему с ней придется непросто…» И вновь мысли ее смешались: настанет день, когда она сыграет роль Богини на одном из великих празднеств. «Ах, хоть бы его избрали Богом…» – пожелала про себя она, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло. С головой уйдя в грезы, она не слышала, о чем говорят Ланселет и Владычица, но вот Вивиана произнесла ее имя, и девушка пришла в себя – точно до того плутала где-то за пределами мира.
– Моргейна? – повторила Владычица. – Мой сын провел много лет вдали от Авалона. Возьми его с собой, проведите день на берегу, если хотите, на сегодня ты от своих обязанностей освобождаешься. Помню, когда вы были детьми, вам нравилось бродить вдоль кромки воды. Сегодня вечером, Галахад, ты отужинаешь с мерлином и переночуешь среди молодых жрецов, что не связаны обетом молчания. А завтра, если не передумаешь, уедешь прочь с моим благословением.
Гость низко поклонился, и они вышли.
Солнце стояло высоко, и Моргейна осознала, что не успела на церемонию встречи рассвета, ну что ж, Владычица разрешила ей отлучиться, и в любом случае она уже не принадлежит к числу младших жриц, для которых пропустить этот обряд считалось заслуживающим наказания проступком. Сегодня она собиралась понаблюдать за тем, как юные послушницы готовят красители для ритуальных одежд, – а это дело можно беспрепятственно отложить и на день, и на два.
– Я схожу на кухню, возьму нам с собою в дорогу хлеба, – промолвила она. – Можно поохотиться на озерную птицу, если хочешь… ты ведь любишь охоту?
Улыбнувшись, Ланселет кивнул.
– Принесу-ка я матери в подарок нескольких птиц, может, она и сменит гнев на милость. Мне бы очень хотелось с ней помириться, – добавил он, рассмеявшись. – Когда она злится, она по-прежнему наводит на меня страх: совсем маленьким я верил, что, пока я не с ней, она слагает с себя смертную суть и превращается в Богиню. Но мне, наверное, не следует так о ней говорить: я вижу, ты ей очень предана.
– Она заботилась обо мне, точно приемная мать, – медленно проговорила Моргейна.
– А почему бы, собственно, и нет? Вы же с нею родня, верно? Твоя мать – если я не ошибаюсь – была женой герцога Корнуольского, а теперь – супруга Пендрагона… так?
Моргейна кивнула. Все это было столь давно, что Игрейну она помнила лишь смутно. Она приучилась жить, не нуждаясь ни в какой матери, кроме одной лишь Богини, многие жрицы стали ей сестрами, на что ей, в самом деле, земная мать?
– Я вот уже много лет ее не видела.
– Утерову королеву я видел только раз издалека – она необыкновенно красива, но кажется холодной и надменной. – Ланселет натянуто рассмеялся. – При дворе моего отца я привык к женщинам, которых занимают только красивые платья, побрякушки и младенцы… и порою, если они еще не замужем, они озабочены тем, как бы найти себе мужа… Я так мало знаю о женщинах. А ты – совсем другая. Ни на одну из тех, с кем я знаком, не похожа.
Моргейна почувствовала, что краснеет.
– Я – жрица, подобно твоей матери, – напомнила она, не забыв понизить голос.
– О, – возразил Ланселет, – вы такие же разные, как ночь и день. Она – величественна, грозна и прекрасна, ее можно лишь обожать и бояться, но ты, я чувствую, ты – женщина из плоти и крови, по-прежнему живая и настоящая, несмотря на все эти ваши таинства! Ты одета как жрица, ты выглядишь как одна из них, но, когда я гляжу в твои глаза, я вижу живую женщину, к которой можно прикоснуться. – Ланселет звонко расхохотался, и она вложила свои ладони в его и рассмеялась заодно с ним.
– О да, я – живая и настоящая, такая же настоящая, как земля у тебя под ногами или птицы на этом дереве…
Они вместе прошлись вдоль кромки воды. Моргейна провела гостя по узкой тропке, тщательно огибая дорогу шествий.
– Это священное место? – полюбопытствовал Ланселет. – На Холм дозволено подниматься только жрицам и друидам?
– Запрет действует только во время великих Празднеств, – отвечала она, – и, конечно же, ты можешь пойти со мною. Я имею право ходить где вздумается. Сейчас на Холме нет ни души, только овцы пасутся. Хочешь подняться на вершину?
– Да, – признался Ланселет. – Помню, еще ребенком я как-то раз вскарабкался наверх. Я думал, это запретное место, и не сомневался: если кто-нибудь дознается, что я там побывал, меня сурово накажут. До сих пор помню, какой вид открывается с высоты. Интересно, так ли он на самом деле величествен, как мне казалось в детстве.
– Мы можем подняться по дороге шествий, если хочешь. Она не такая крутая, потому что вьется вокруг Холма, но зато длиннее.
– Нет, – покачал головой Ланселет, – я бы предпочел взобраться прямо по склону, но… – Он замялся. – По силам ли такой подъем для девушки? На охоте мне доводилось карабкаться по камням, но ты в длинных юбках…
Рассмеявшись, Моргейна заверила его, что поднималась на Холм не раз и не два.
– Что до юбок, я к ним привыкла, – сказала она, – но ежели они станут мешаться, я подберу их выше колен.
Улыбка Ланселета заключала в себе неизъяснимое очарование.
– Большинство знакомых мне женщин сочли бы, что скромность не позволяет обнажать ноги.
Моргейна вспыхнула.
– Вот уж никогда не думала, что скромность имеет отношение к лазанию по скалам, подобрав юбки: ручаюсь, мужчинам известно, что у женщин тоже есть ноги. И вряд ли это такое уж преступление против скромности: увидеть своими глазами то, что можешь вообразить в мыслях. Я знаю, некоторые христианские священники именно так и рассуждают, да только они верят, будто человеческая плоть – творение дьявола, а вовсе не Бога, и при взгляде на женское тело невозможно не впасть в неистовство, желая овладеть им.
Ланселет отвернулся, и девушка осознала, что, невзирая на всю свою уверенность, он по-прежнему застенчив, и это пришлось ей по душе. Вместе принялись они карабкаться наверх. Моргейна, сильная и закаленная – ведь ей приходилось немало ходить и бегать, – задала поразивший ее спутника темп, а спустя несколько мгновений юноша убедился, что угнаться за ней не так-то просто. На середине подъема Моргейна помедлила и с немалым удовольствием отметила, что Ланселет тяжело дышит, в то время как ее собственное дыхание даже не участилось. Она подобрала широкие ниспадающие юбки, заткнув их за пояс, так что колени прикрывал один-единственный лоскут, и двинулась дальше по более каменистому и крутому участку склона. Прежде она при необходимости обнажала ноги, нимало о том не задумываясь, но теперь, зная, что Ланселет на них смотрит, не могла избавиться от мысли о том, как они стройны и крепки, и гадала, уж не сочтет ли ее юноша и в самом деле нескромной. Вскарабкавшись до самого верха, она перебралась через край и уселась в тени круга камней. Минуту или две спустя подоспел и Ланселет и, тяжело дыша, рухнул на землю.
– Наверное, я слишком много времени проводил в седле и слишком мало ходил пешком и лазал по камням! – посетовал юноша, едва к нему вернулся дар речи. – А ты, ты даже не запыхалась!
– Но я-то привыкла сюда подниматься, а я не всегда пользуюсь дорогой шествий, – возразила девушка.
– А на острове Монахов – ни следа круга камней, – проговорил он, махнув рукой.
– Верно, – кивнула Моргейна. – В тамошнем мире есть только церковь и башня. Если мы прислушаемся слухом духа, мы услышим церковный звон… там лежит тень, и в их мире мы тоже будем тенями. Иногда я думаю: уж не поэтому ли в священные для нас дни они избегают церкви, постятся и бдят, – жутко, наверное, различать повсюду вокруг себя тени стоячих камней, а те, кто наделен хотя бы крупицей Зрения, чего доброго, ощущают и чувствуют, как тут и там расхаживают друиды, и слышат отголоски их гимнов.
Ланселет поежился, на солнце словно наползло облачко.
– А ты… ты тоже обладаешь Зрением? Ты можешь видеть сквозь завесу, разделяющую миры?
– Зрением наделены все, – отозвалась Моргейна, – но я обучена ему превыше большинства женщин. Хочешь взглянуть, Галахад?
Юноша снова вздрогнул.
– Прошу тебя, кузина, не зови меня этим именем.
Она рассмеялась:
– Значит, хоть ты и живешь среди христиан, ты веришь в древние предания о народе фэйри: дескать, кто узнает твое истинное имя, может повелевать твоим духом по своему желанию? Ну, мое-то имя тебе известно, кузен. А как мне тебя звать? Может, Лансом?
– Да как хочешь, только не тем именем, что дала мне мать. Я до сих пор замираю от страха, когда она произносит это имя с этакими особыми интонациями. Кажется, я впитал этот страх вместе с ее молоком…
Моргейна потянулась к юноше и коснулась пальцем той точки между бровями, что восприимчива к Зрению. Легонько подула на это место – и юноша задохнулся от изумления, ибо круг камней, нависающий над ними, словно растаял, превратился в тень. Теперь перед ними расстилалась вся вершина Холма как есть, с крохотной, плетенной из прутьев церквушкой под приземистой каменной башней, украшенной грубым изображением ангела.
Ланселет поспешно перекрестился: к ним приближалась процессия облаченных в серое фигур.
– Моргейна, они нас видят? – хрипло прошептал юноша.
– Для кого-то мы, возможно, тени и призраки. Некоторые, пожалуй, принимают нас за своих же монахов или думают, будто глаза их ослепило солнце, так что они видят то, чего на самом деле нет, – произнесла она срывающимся голосом, ибо то, что она поведала, считалось таинством, о котором с непосвященными не говорят. Но никогда в жизни Моргейна не ощущала такой близости с кем бы то ни было, девушка чувствовала, что просто не может иметь от Ланселета секретов, и сделала ему этот подарок, твердя себе, что Владычица все равно хочет оставить юношу на Авалоне. Что за мерлин из него получится!
«О, Агнец Божий, что отвел от нас зло мира, Христос, яви нам свое милосердие…» – слышалось тихое пение.
Ланселет тихо напевал себе под нос знакомые строчки, когда церковь исчезла: над ними вновь нависали стоячие камни.
– Пожалуйста, не надо, – тихо попросила Моргейна. – Петь этот гимн здесь – значит оскорблять Великую Богиню; созданный ею мир – вовсе не зло, и ни одна ее жрица никому не позволит говорить такое.
– Как скажешь. – Ланселет замолчал, и вновь по лицу его пробежало облачко. Голос его звучал так музыкально и мелодично, что, когда пение оборвалось, Моргейне немедленно захотелось вновь услышать его голос.
– Ланс, а на арфе ты играешь? Голос у тебя на диво красив, лучше, чем у иного барда.
– В детстве меня учили. А после я совершенствовался лишь в том, что подобает отпрыску знатного рода, – отвечал Ланселет. – Так что все, что я приобрел, – это любовь к музыке настолько великую, чтобы преисполниться отвращения к своим собственным потугам.
– В самом деле? Друид, проходя обучение, сперва становится бардом, а потом уж жрецом, ибо музыка – один из ключей к законам вселенной.
Ланселет вздохнул:
– Да, вот это для меня и впрямь искушение, одна из немногих причин, что сподвигла бы меня к призванию друида. Но мать хочет, чтобы я сидел на Авалоне сложа руки и бренчал на арфе, пока мир вокруг нас рушится, а саксы и дикие северяне жгут, грабят и разбойничают в моей стране. Моргейна, ты когда-нибудь видела деревню, разоренную саксами? – И тут же сам ответил на свой вопрос: – Нет, конечно же нет, ты живешь здесь, под защитой Авалона, за пределами мира, где идут войны и льется кровь, но мне нельзя об этом не думать. Я – воин, и сдается мне, что в наши тревожные времена защищать этот чудесный край от пожаров и разбоя – единственный труд, достойный мужчины. – Лицо его сделалось замкнутым, каких только ужасов не проносилось перед его мысленным взором!
– Если война так ужасна, – промолвила Моргейна, – отчего бы не укрыться от нее здесь? Столько старых друидов умерло в последнем великом свершении магии, благодаря которому это священное место удалили из мира скверны, а сыновей, способных прийти им на смену, у нас недостаточно.
– Авалон прекрасен, и, если бы мне удалось сделать так, чтобы во всех королевствах воцарился мир, как на Авалоне, я бы с радостью остался здесь навечно и проводил свои дни, играя на арфе, слагая напевы и беседуя с духами великих деревьев… но, сдается мне, недостойно мужчины прятаться здесь, на Острове, в то время как за его пределами страдают и мучаются люди. Моргейна, давай не будем говорить об этом сейчас. На сегодня, молю тебя, дай мне забыться. Внешний мир раздирают распри, а я приехал сюда насладиться днем-другим покоя, неужто ты мне откажешь? – Голос Галахада, напевный и выразительный, чуть дрогнул, и прозвучавшая в нем боль ранила ее так глубоко, что на мгновение Моргейне почудилось, она вот-вот разрыдается. Девушка потянулась к его руке и порывисто ее сжала.
– Пойдем, – позвала она. – Ты хотел полюбоваться на здешний вид… таков ли он, как тебе запомнилось?
Она повела гостя прочь от кольца камней, и они оглядели Озеро. Повсюду вокруг Острова переливалась и мерцала в солнечном свете подернутая легкой рябью водная гладь. Далеко внизу поверхность прочертила крохотная лодочка – с такой высоты она казалась не больше выпрыгнувшей из воды рыбки. Другие острова, одетые туманом, смутно темнели вдалеке: очертания их казались размытыми благодаря расстоянию и магической завесе, что отделяла Авалон от всего мира.
– Неподалеку отсюда, – промолвил Ланселет, – на возвышенности есть древняя крепость фэйри, и со стен ее открывается такой вид, что можно различить и Холм, и Озеро, и еще остров, похожий на свернувшегося кольцом дракона… – Он изящно взмахнул рукой.
– Я знаю это место, – отозвалась Моргейна. – Крепость стоит на одной из древних магических линий силы, что расчертили всю землю, однажды меня туда приводили, чтобы я сполна ощутила власть земли. Народ фэйри в таких вещах разбирался: я тоже чуть-чуть улавливаю, чувствую, как вибрируют земля и воздух. А ты что-нибудь ощущаешь? Ведь и в тебе течет кровь фэйри, ты – сын Вивианы.
– Здесь, на магическом острове, нетрудно ощутить, как земля и воздух полнятся силой, – тихо проговорил он.
Ланселет отвернулся от Озера, зевнул, потянулся.
– Подъем утомил меня больше, чем я думал, кроме того, почти всю ночь я провел в седле. Я готов посидеть на солнышке и подкрепиться хлебом, что ты для нас запасла!
Моргейна привела его к самому центру каменного круга. Если Ланселет способен хоть что-то почувствовать, уж здесь-то он непременно ощутит присутствие великих сил, думала про себя девушка.
– Ложись на спину, и земля напоит тебя своей мощью, – проговорила Моргейна, вручая ему ломоть; прежде чем завернуть хлеб в обрывок кожи, девушка щедро намазала его маслом и сотовым медом. Они ели медленно, не спеша, слизывая с пальцев золотистый сироп. Ланселет потянулся к руке своей спутницы и шутливо слизнул медовый потек с ее мизинца.
– Какая ты сладкая, кузина моя, – рассмеялся он, и Моргейна почувствовала, как под его прикосновением ожило все ее существо. Она завладела рукой юноши, намереваясь отплатить ему той же монетой, и тут же разжала пальцы, точно обжегшись: для него это скорее всего только игра, но для нее – все совсем иначе. Девушка отвернулась и спрятала пылающее лицо в траве. Сила земли перетекала в нее, наделяя могуществом самой Богини.
– Ты – дитя Богини, – проговорила Моргейна наконец. – Неужто ты ничего не знаешь о ее таинствах?
– Очень мало, хотя отец однажды поведал мне о том, как я был зачат – как дитя Великого Брака между королем и его землей.
Так что, наверное, он считает, что мне должно хранить верность самой земле Британии, которая для меня и отец, и мать… Я побывал в великом средоточии древних таинств, в гигантском каменном коридоре Карнака, где некогда стоял Храм; там – источник силы, как здесь. Да, здесь я чувствую то же самое. – Ланселет развернулся и заглянул в лицо своей спутницы. – Ты – словно Богиня этого места, – промолвил он, дивясь. – В древних культах, я знаю, мужчины и женщины вместе отдаются ее власти, хотя священники очень хотели бы запретить такие обряды, точно так же, как стремятся сокрушить все древние камни, вроде тех, что нависают над нами сейчас, и великие мегалиты Карнака тоже… Часть они уже ниспровергли, да только задача эта не из простых.
– Богиня им помешает, – просто ответила Моргейна.
– Может, и так, – согласился Ланселет и осторожно прикоснулся к синему полумесяцу у нее на лбу. – Ты ведь в этом месте дотронулась до меня, когда помогла мне заглянуть в иной мир. Это касается Зрения, Моргейна, или это – еще одно из таинств, о которых тебе запрещено рассказывать? Ну ладно, я и спрашивать не буду. Просто я чувствую себя так, словно меня похитили и унесли в одну из древних крепостей фэйри, где, по слухам, за одну ночь проходит сто лет.
– Ну, не то чтобы все сто, – рассмеялась Моргейна, – хотя отчасти это правда: ход времени там и впрямь иной. Но я слышала, будто некоторые барды и по сей день вольны ходить в эльфийскую страну и обратно… просто мир фэйри отступил в туманы еще дальше Авалона, вот и все. – И девушка неуютно поежилась.
– Может статься, когда я вернусь в реальный мир, саксов уже разобьют наголову и от них одно воспоминание останется, – предположил Ланселет.
– И ты горестно зарыдаешь, ибо жизнь твоя утратит смысл?
Рассмеявшись, юноша покачал головой, не выпуская руки своей спутницы. А спустя минуту негромко спросил:
– А ты, значит, уже служила Богине в день костров Белтайна?
– Нет, – тихо ответила Моргейна. – Я храню девственность, пока это угодно Богине, скорее всего, меня сохраняют для Великого Брака… Вивиана не объявляла мне свою волю, равно как и волю Богини. – Девушка опустила голову, рассыпавшиеся волосы волной упали ей на лицо. Моргейна вдруг отчаянно оробела, словно гость мог прочесть ее мысли и распознать желание, вдруг вспыхнувшее в ней, подобно пламени. Отречется ли она от своей ревностно сберегаемой девственности, если Ланселет ее об этом попросит? Никогда прежде запрет не казался ей в тягость, а теперь ощущение было такое, словно между ними лег огненный меч. Наступило долгое молчание, по солнцу скользили тени, тишину нарушало лишь стрекотание кузнечиков в траве. Наконец Ланселет потянулся к девушке, уложил ее на траву и ласково поцеловал полумесяц на челе: поцелуй этот обжег ее как пламя. Голос его звучал мягко и серьезно:
– Да охранят меня все Боги, что есть, от посягательств на то, что Богиня наметила для себя, милая моя кузина. В моих глазах ты священна, как сама Богиня. – Ланселот привлек ее ближе, его била дрожь, и девушка испытала счастье острое, словно боль.
Моргейна в жизни своей не знала, что такое быть счастливой, – почитай что со времен бездумного детства, счастье смутно запомнилось ей по тем временам, когда мать еще не обременила ее маленьким братом. А здесь, на Острове, жизнь воспарила к свободным сферам духа; Моргейна изведала радости и восторги могущества, страдания и напряжение боли и тяжких испытаний; но чистое, незамутненное счастье она познала только сейчас. Солнце словно запылало ярче, облака заскользили по небу, точно огромные крылья, рассекающие мерцающий, пронизанный лучами воздух; каждый бутон клевера в траве засиял собственным внутренним светом, светом, что разливался и от нее самой. Моргейна смотрела на свое отражение в глазах Ланселета и знала, что она прекрасна, что Ланселет желает ее – и, однако же, его любовь и благоговение так велики, что он готов сдержать собственные страсти в границах дозволенного. Моргейне казалось, что подобной радости она просто не выдержит.
Время остановилось. Она парила в блаженном забытьи. Ланселет всего лишь поглаживал ее щеку легчайшим, точно перышко, прикосновением, и ни один из них не хотел большего. Моргейна перебирала его пальцы, чувствуя мозоли на ладони.
Спустя бесконечно долгое время Ланселет притянул ее к себе и укутал полами плаща. Они лежали рядом, едва соприкасаясь; сквозь них струилась исполненная гармонии сила солнца, земли и воздуха; Моргейна погрузилась в лишенную сновидений дрему, даже сквозь сон сознавая, что руки их по-прежнему сплетены. Казалось, будто некогда – очень, очень давно – они уже лежали так, ублаготворенные, не подвластные времени, наслаждаясь бесконечным, радостным покоем, как если бы стали частью стоячих камней, что высились здесь испокон веков, как если бы она вновь переживала и помнила их пребывание здесь. Позже девушка проснулась и обнаружила, что Ланселет в свою очередь задремал, и, усевшись, залюбовалась спящим, пытаясь запомнить каждую черточку его лица во власти неизбывной нежности.
Полдень уже миновал, когда юноша пробудился, улыбнулся, глядя ей прямо в глаза, потянулся всем телом, как кот. Все еще заключенная в прозрачном пузырьке радости, Моргейна услышала его голос:
– Мы же собирались спуститься вниз, поохотиться на озерную птицу! Мне бы хотелось помириться с матушкой – я так счастлив, что и подумать не могу о том, чтобы враждовать с кем бы и чем бы то ни было, но, возможно, духи природы пошлют нам птаху-другую, чье предназначение – стать для нас отменной трапезой…
Рассмеявшись, Моргейна сжала его руку.
– Я отведу тебя к тому месту, где кормятся водяные птицы, и, ежели такова воля Богини, мы ничего не поймаем, так что незачем угрызаться совестью из-за вмешательства в судьбу пернатых. Но там очень топко, так что тебе придется снять сапоги для верховой езды, а мне – снова подоткнуть платье. Ты пользуешься дротиком на манер пиктов, или пиктскими крохотными отравленными стрелами, или ты просто ловишь птицу в силок и сворачиваешь ей шею?
– Сдается мне, если по-быстрому набросить на птицу сеть и тут же свернуть ей шею, она почти не мучается, – задумчиво проговорил Ланселет, и девушка кивнула.
– Я принесу силок и сеть…
Спускаясь с Холма, они никого не встретили, за несколько минут молодые люди скатились вниз, притом что подъем вверх занял больше часа. Моргейна заглянула в строение, где хранились сети и силки, и прихватила с собою два; стараясь не шуметь, они прошли вдоль берега и в дальнем конце острова набрели на заросли камышей. Сняв обувь, они вошли в воду, спрятались в тростниках и расставили сети. Они оказались в тени Холма, и в воздухе веяло прохладой; озерные птицы уже слетались на воду стаями, чтобы покормиться на мелководье. Минута – и в силках Моргейны забилась, хлопая крыльями, первая птаха, девушка проворно бросилась к добыче, схватила ее и свернула ей шею. Следующую птицу поймал Ланселет, а потом и еще одну. Сплетя веревку из тростника, он связал тушки за шеи.
– Ну и довольно, – проговорил он. – Это славная забава, но в такой день, как сегодня, мне не хотелось бы убивать без нужды ничего живого. Одна птица для матери, две – для мерлина. Хочешь, и тебе одну поймаем?
– Я не ем мяса, – покачала головой Моргейна.
– Ты такая крохотная, – произнес Ланселет. – Наверное, и еды тебе требуется самая малость. А я вот рослый, оттого-то я вечно голодный.
– Так ты и сейчас голоден? Для ягод еще рано, но можно поискать боярышника, что остался с зимы…
– Нет, – возразил Ланселет, – не сейчас, право, нужды нет, ежели я и проголодался, тем вкуснее мне покажется ужин.
Промокшие насквозь, они выбрались на берег. Моргейна стянула с себя верхнюю тунику из оленьей кожи и повесила просушить на куст, чтобы та не сделалась жесткой. Сняла она и юбку и выжала из нее воду, как ни в чем не бывало оставшись лишь в нижней рубахе из некрашеного льна. Они вернулись к тому месту, где оставили обувь, но надевать ее не стали, а просто уселись в траву и, молча держась за руки, принялись наблюдать за птицами, что, переворачиваясь хвостом вверх, ныряли за мелкой рыбешкой.
– До чего здесь спокойно и тихо, – промолвил Ланселет. – Словно мы – одни в целом мире, за пределами времени и пространства, не знающие ни забот, ни бед, ни мыслей о войне и битвах, королевствах и распрях…
– Хотелось бы мне, чтобы этот день длился вечно! – срывающимся голосом проговорила Моргейна, вдруг осознав, что это золотое блаженство рано или поздно закончится.
– Моргейна, ты плачешь? – встрепенувшись, заботливо спросил юноша.
– Нет, – яростно возразила она, стряхивая с ресниц одну-единственную непокорную каплю и видя, как мир дробится на цвета спектра. Моргейна не умела плакать, ни единой слезинки боли или страха не пролила она за все годы испытаний, назначенные будущей жрице.
– Кузина… Моргейна, – проговорил Ланселет, прижимая девушку к себе и поглаживая ее по щеке. Моргейна обернулась, прильнула к нему, спрятала лицо в его тунике. Грудь его пылала жаром, в ушах девушки звучал мерный стук его сердца. Спустя мгновение Ланселет наклонился, одной рукою взял Моргейну за подбородок, приподнял ей голову – и губы их встретились.
– Хотелось бы мне, чтобы ты не была обещана Богине, – прошептал он.
– И мне тоже, – тихо проговорила она.
– Ну же, иди сюда… позволь мне обнять тебя, вот так… я же поклялся, что не стану… посягать на чужое.
Моргейна закрыла глаза, ей было все равно. Клятва казалась такой далекой, не ближе тысячи лиг, не ближе тысячи лет, и даже мысль о гневе Вивианы ее уже не останавливала. Спустя много лет она гадала, а что бы произошло, если бы они простояли так еще хотя бы несколько минут; вне всякого сомнения, Богиня, в чьих руках они пребывали, поступила бы с ними по воле своей. Но едва губы их соприкоснулись вновь, Ланселет чуть напрягся, словно услышав некий звук на самом пределе человеческого слуха.
Моргейна отстранилась и села.
– Моргейна, что это?
– Я ничего не слышу, – проговорила девушка, пытаясь уловить хоть что-нибудь за тихим говором озерной воды, за шелестом ветра в тростниках и за редкими всплесками выпрыгнувшей из воды рыбины. И звук повторился, точно легкий вздох… точно чей-то всхлип.
– Кто-то плачет, – проговорил Ланселет, распрямляя длинные ноги и проворно вскакивая. – Вон там… кто-то ранен или заблудился… маленькая девочка, судя по голосу…
Как была, босиком, Моргейна поспешно бросилась за ним, оставив юбку и тунику сушиться на кусте. Чего доброго, какая-нибудь из младших жриц и впрямь заплутала в болотах, хотя им и не позволено выходить за пределы ограды Дома дев. И все-таки девочки есть девочки, напрасно ждать, что они не станут нарушать правил. Одна из старых жриц однажды сказала, что Дом дев – это такое место для малых девчушек, смысл бытия которых – проливать, ломать и забывать все на свете, в том числе и правила на каждый день; там живут они до тех пор, пока не разольют, не сломают и не забудут все, что в их силах, освободив в жизни немножко места для мудрости. И теперь, когда Моргейна в свой черед стала посвященной жрицей в полном смысле этого слова и начала обучать послушниц, ей иногда казалось, что ведунья сказала чистую правду: уж разумеется, сама она никогда не была такой глупой, пустоголовой девчонкой, как нынешние обитательницы Дома дев!
Они пошли на звук. Смутный и неясный, он то обрывался на несколько минут, то вновь раздавался вполне отчетливо. С Озера толстыми щупальцами потянулся туман, Моргейна не знала доподлинно, обычное ли это марево, рожденное сыростью и приближением заката, или края завесы, окружающей магическое королевство.
– Здесь, – объявил Ланселет, внезапно ныряя в туман. Моргейна поспешила следом. Там, смутно различимая в белесой дымке, то растворяясь среди теней и перетекая в реальный мир, а то появляясь снова, стояла и плакала девочка. Вода доходила ей до лодыжек.
«Да, – подумала про себя Моргейна, – и в самом деле девочка». И: «Нет, это не жрица». Незнакомка была совсем юна и ослепительно хороша собой: вся – белизна и золото; кожа – прозрачно-бледная, точно слоновая кость, чуть тронутая кораллом; глаза чистейшей небесной голубизны, длинные светлые волосы мерцали в тумане текучим золотом. На ней было белое платье, незнакомка безуспешно пыталась приподнять подол над водой так, чтобы не замочить. Каким-то непостижимым образом, проливая слезы, она умудрялась нисколько не кривить лицо, так что, даже плача, она казалась лишь прелестнее, чем прежде.
– Что случилось, дитя? – спросила Моргейна. – Ты потерялась?
Девочка уставилась на вновь пришедших во все глаза.
– Кто вы? – прошептала она. – Я и не надеялась, что меня здесь услышат, – я звала сестер, но ни одна не откликнулась, а потом земля задрожала, и там, где только что была твердая почва, я оказалась в воде, и повсюду – тростники, и я так испугалась… Что это за место? В жизни своей его не видела, а я ведь в монастыре уже почти год… – И незнакомка перекрестилась.
И внезапно Моргейна поняла, что произошло. Завеса истончилась, как это порою происходило в таких вот местах мощного средоточия силы, а незнакомка отчего-то оказалась достаточно чутка, чтобы это почувствовать. Порою такое случалось, как мимолетное видение, так что невольному зрителю иной мир являлся призрачной тенью, мгновенным мороком, но попасть в иной мир во плоти – такое приключалось крайне редко.
Девочка шагнула к ним, но топь под ногами ее заколыхалась, и она в панике застыла на месте.
– Стой спокойно, – мягко посоветовала Моргейна. – Здесь дно ненадежное. Я знаю тропу, сейчас я тебя выведу, милая.
Моргейна шагнула вперед, протягивая руку, но Ланселет, опередив ее, подхватил девочку на руки, перенес на твердую почву и поставил на землю.
– У тебя башмаки промокли, – промолвил он. В обуви незнакомки и впрямь хлюпала вода. – Ты сними их, они быстро высохнут.
Девочка потрясенно глядела на него, от изумления она даже плакать перестала.
– Ты ужасно сильный. Даже мой отец не такой могучий, как ты. И, кажется мне, я тебя где-то видела. Или нет?
– Не знаю, – отозвался Ланселет. – А кто ты? И кто твой отец?
– Мой отец – король Леодегранс, – отвечала девочка, – а здесь я в монастырской школе… – Голос ее снова задрожал. – Где это? Я не вижу ни стен, ни церкви…
– Не плачь, – промолвила Моргейна, выступая вперед, и девочка испуганно отпрянула.
– Ты из народа фэйри? У тебя на лбу синий знак… – Незнакомка вновь перекрестилась. – Нет, – проговорила она с сомнением, – демонессой ты быть никак не можешь, ты не развеиваешься, когда я осеняю себя крестным знамением, а сестры говорят, против креста ни один демон не устоит… но ты маленькая и безобразная, как фэйри…
– Конечно же, никто из нас не демон, – решительно объявил Ланселет, – и, думается мне, мы сумеем отыскать для тебя дорогу обратно в монастырь. – Сердце у Моргейны упало: она видела, что юноша смотрит на незнакомку так, как еще несколько минут назад смотрел на нее: с любовью, желанием, едва ли не благоговейно. – Мы ведь сможем помочь ей, правда? – с надеждой спросил он, обернувшись к своей спутнице. И Моргейна увидела себя словно со стороны – такой, как она, надо думать, выглядит в глазах Ланселета и золотоволосой незнакомки: низкорослая, смуглая, с варварским синим знаком на лбу, рубашка забрызгана до колен, руки бесстыдно оголены, ноги грязные, волосы растрепаны. «Маленькая и безобразная, как фэйри. Моргейна Волшебница…» Так дразнили ее с детства. На Моргейну накатил приступ ненависти к себе самой: собственное хрупкое, смуглое тело, полуобнаженные руки и ноги, забрызганная грязью оленья кожа в этот миг внушали ей неизбывное отвращение. Девушка сорвала с куста влажную юбку, поспешно надела ее, вдруг устыдившись своей наготы, и кое-как натянула поверх тунику. На мгновение, ощутив на себе взгляд Ланселета, Моргейна почувствовала, что и он тоже находит ее безобразной, чужеродной дикаркой; а вот это утонченное златовласое создание принадлежит его миру!
Ланселет выступил вперед, ласково взял незнакомку за руку, почтительно ей поклонился:
– Пойдем, мы покажем тебе дорогу назад.
– Да, – отрешенно повторила Моргейна. – Я покажу дорогу. Следуйте за мной да не отставайте, ибо почва тут ненадежная; завязнете в трясине – так потом вовеки не выберетесь. – Мгновение, ослепленная бешенством, она испытывала искушение завести обоих в непроходимые топи – ей это нетрудно, все здешние тропы она знает – и там бросить, пусть себе тонут или до скончания жизни блуждают в туманах.
– Как тебя зовут? – полюбопытствовал Ланселет.
– Гвенвифар, – отозвалась светлокудрая девочка, и Ланселет пробормотал про себя:
– Что за прелестное имя, прямо под стать владелице.
Моргейна испытала приступ ненависти такой жгучей, что еще бы секунда, и она потеряла бы сознание. И одновременно в этот опаляющий миг ей вдруг отчаянно захотелось умереть. Все краски дня внезапно погасли, растворились в туманах и топях и среди унылых тростников. А вместе с ними – и все ее счастье.
– Идем, – повторила она бесстрастно. – Я покажу дорогу.
Развернувшись, Моргейна услышала, как они двое смеются за ее спиной, и сквозь свинцовую волну ненависти пробилась мысль: не над ней ли они потешаются? В ушах ее звенел детский голосок Гвенвифар:
– Но ты-то не из этого кошмарного места, правда? Ты на фэйри не похож, ты не маленький и не безобразный.
Нет, думала про себя Моргейна, конечно же нет, Ланселет так хорош собой, а она… маленькая и страхолюдная. Эти слова выжигали ей сердце, девушка забыла, что как две капли воды похожа на Вивиану, а в ее глазах Вивиана прекрасна. А, опять Ланселет: «Нет-нет, мне ужасно хотелось бы пойти с тобой… честное слово, хотелось бы… но я обещал нынче вечером отужинать с одним родственником, а моя мать и без того мною недовольна, не хватает еще, чтобы и пожилой господин тоже рассердился. Нет же, я не с Авалона…» А потом, спустя минуту: «Нет, она… ну, вроде как кузина моей матери или что-то в этом духе, мы знали друг друга еще детьми, вот и все». Вот теперь Моргейна знала доподлинно: речь идет о ней. Как же быстро все, что произошло между ними, свелось к отдаленному семейному родству! Отчаянно сдерживая слезы, от которых стеснилось в горле, зная, что, расплакавшись, она покажется этим двоим еще более безобразной, Моргейна ступила на твердую почву.
– Твой монастырь вон там, Гвенвифар. Смотри не сходи с тропы, а то опять заблудишься в туманах.
Только теперь Моргейна разглядела, что девчонка держится за руку Ланселета. Тот с явной неохотой выпустил ее ладошку.
– Спасибо тебе, о, спасибо! – воскликнула девочка.
– Благодарить нужно Моргейну, – возразил Ланселет. – Это она знает все тропы, ведущие к Авалону и назад.
Девочка застенчиво искоса глянула на свою провожатую – и учтиво присела:
– Спасибо, госпожа Моргейна.
Моргейна глубоко вдохнула, вновь запахнувшись в незримый плащ жрицы – чары, что могла вызывать по своей воле; невзирая на грязную, изорванную одежду, босые ноги, мокрые волосы, что рассыпались по плечам, спутавшись в колтуны, она вдруг явилась взгляду высокой и статной, исполненной грозного величия. Она холодно подняла руку в благословляющем жесте, молча развернулась и жестом же приказала Ланселету следовать за собою. Даже не видя, Моргейна знала, что в глазах девочки вновь отразились благоговение и страх. Она безмолвно двинулась прочь – бесшумной скользящей поступью жрицы Авалона. Ланселет неохотно побрел вслед за нею.
Спустя мгновение Моргейна оглянулась, но туманы уже соткались в непроницаемую завесу, и девочка исчезла.
– Как ты это делаешь, Моргейна? – потрясенно осведомился Ланселет.
– Что «это»? – отозвалась она.
– Ты вдруг показалась такой… такой… похожей на мою мать. Статная, отчужденная, надменная и… не вполне настоящая. Точно демонесса. Бедную девочку насмерть перепугала, зачем, право?
Моргейна прикусила язык, сдерживая внезапно нахлынувшую ярость.
– Кузен, я такова, какова есть, – холодно и загадочно ответствовала она и, развернувшись, стремительно зашагала по тропе впереди него. Девушка устала, озябла, ее тошнило от отвращения, ей отчаянно хотелось остаться наедине с собою в Доме дев. Ланселет, похоже, далеко отстал, но теперь ей было все равно. Отсюда он и сам дорогу найдет.
