Большая Любовь. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Глава 7

Есть много способов провести субботний московский вечер в канун Нового года. Люди ходят в кино. В рестораны. На катки. Просто гуляют по бульварам. Толкутся в магазинах. Целуются в машинах. Сидят у телевизора, смотрят «Прожекторперисхилтон». Курят на балконе, глядя, как город медленно засыпает мягким пушистым снегом. А снегопады в этом году роскошные, как на открытке. Или в стихах у Евтушенко: «Идут белые снеги, как по нитке скользя. Жить и жить бы свете, но, наверно, нельзя…»

Есть много способов провести зимний субботний вечер. Я провожу его, сидя на крыше одного из домов во дворах на Петровке и глядя в полуоткрытое мансардное окно.

В комнате за окном царит сумрак – свет выключен, только монитор мерцает: по обстановке комнаты и лицу ее обитателя скользят причудливые цветные блики от гуляющих по экрану геометрических кривых скринсейвера. Только благодаря улучшенному вампирскому зрению я вижу детали интерьера. Восточную тахту. Кожаный кабинетный диван. Старинный, XVII века, испанский сундук. Резной стол, тоже антикварный, небрежно прикрытый вместо скатерти куском бордового бархата, – похоже, фрагмент театрального занавеса. Ковер на стене, на нем – коллекция холодного оружия: десяток шпаг и сабель, которые стоят, конечно, целое состояние. Книжные шкафы и полки, забитые под завязку множеством музыкальных дисков и книг, конечно, – книг так много, что они еще и на полу живописными кучками разложены. Старинные, толстые, в кожаных переплетах с золотым тиснением книги, и современные глянцевые альбомы.

Заметное место в комнате занимает музыкальный центр – самый навороченный и роскошный, какой только можно представить. Для хозяина квартиры наличие такого аппарата – удовольствие и профессиональная необходимость. Работа у него такая – музыку слушать.

Музыка звучит и сейчас. Душераздирающая, до дури романтическая мелодия Массне – ария Вертера. «О не буди меня, дыхание весны». Да, я книжный мальчик из культурной семьи, я узнаю такие вещи. Я, конечно, не возьмусь угадать, какой именно тенор поет, но саму мелодию слышал много раз. И она неизменно трогала за душу – даже когда в моей жизни не было разочарований и изоляции, по которым можно было равнять свои переживания с тоской злосчастного юного оперного самоубийцы.

Широкая, роскошно оркестрованная, пронзительная мелодия заполняет квартиру, заполняет, кажется, даже зимнюю ночь вокруг меня – звук врублен на полную мощность. Хозяин не боится никому помешать: в четырехэтажном доме, кроме него, не осталось ни одного жильца. Да он и вообще в принципе никого не боится.

А стоило бы.

Вот прямо сейчас ему стоило бы бояться меня.

Потому что я вполне могу убить его. Ощущаю и желание, и силу. И сдерживаюсь только огромным и сознательным усилием воли. Не ради него – хотя и привык считать своим другом, уважать и ценить. Все это мне сейчас не очень помнится: я так взбешен его поведением, что готов забыть о хорошем. Нет, я ради себя сдерживаюсь. Я прекрасно знаю: отпущу себя в чем-то одном – и не смогу уже больше остановиться.

Доставлю себе удовольствие убить Серхио – превращусь в монстра.

Он того не стоит.

Со вчерашнего вечера, когда я увидел их с Любой в кафе и разнес к чертям детскую площадку в нашем дворе, во мне кипит гнев. Качели оказались не единственной жертвой: я сбегал в Измайлово и сломал там с десяток деревьев в глубине парка. Тоже не очень помогло.

Поэтому теперь я здесь. Мою ярость не могут утолить неодушевленные предметы. Я должен бросить ее в лицо виновнику торжества.

Бессовестному, беспринципному, бессердечному упырю, который вторгается в жизнь ни в чем не повинной и дорогой мне девушки. Вторгается от безделья и скуки, забавы ради, чтобы меня подразнить. Делает это от самовлюбленности, самонадеянности, эгоизма и гордыни, не видя, не желая осознавать зла, которое походя причиняет. Рушит чужую жизнь с великим равнодушием, с каким все мое племя смотрит на мир и которым никто не обладает в большей степени, чем Серхио.

Я знаю, что должен и что хочу сделать. Не убить его, нет. Но задать ему хорошую трепку – определенно. Чтобы он очнулся наконец от оцепенелого самодовольства. Спящий, чтоб его, красавец. Я сижу тут, на крыше, так долго лишь потому, что не могу решить, как мне лучше поступить: просто кинуться на него, без разговоров, или сказать что-нибудь сначала. Ну так, для приличия. Например: «Ах ты, скотина!» А потом уже кинуться и глотку перегрызть.

Убить я его не убью, конечно. Но хоть кашемировый свитер испорчу.

Музыка стихает – рыдание тенора, подхваченное оркестром, переходит в шуршание пленки, которое мои уши теперь различают даже в самой совершенной, технически вылизанной записи. А потом шуршание снова сменяется мелодией – той же самой. Это происходит уже, наверное, в десятый раз. Серхио поставил арию Вертера на повтор и слушает ее снова и снова, сидя неподвижно в глубоком кресле. Шевелится, только чтобы отхлебнуть рома из низкого стакана или загасить очередную сигарету в лопающуюся от окурков пепельницу.

Музыка в начале арии звучит тихо, жалобно. Ненавязчиво.

Серхио поднимает голову. Его лицо обращено к окну, и даже меня, в моем гневе, поражает его выражение. Отрешенное. Горестное.

У него совершенно мертвые глаза.

Словно это с НИМ происходит что-то нехорошее.

Несколько секунд он смотрит в скрывающую меня тьму, а потом произносит спокойно, устало, без тени обычной иронии:

– Это уже просто смешно. Влад, хватит торчать там. Заходи.

Ах, он знает, оказывается, что я тут сижу?! Давно, видите ли, заметил. Смешно ему!

Заново взбешенный очередной демонстрацией превосходства с его стороны, я принимаю приглашение – в самой агрессивной из доступных мне форм.

Я запрыгиваю в комнату и вцепляюсь ему в глотку.

Окурки из опрокинутой пепельницы разлетаются во все стороны – на старинный бархат и кожу книжных переплетов оседает облако вонючего пепла. Ром выливается на персидский ковер.

Валится на бок стул. Сползает со стола скатерть, с грохотом падает на пол ноутбук.

Мы боремся молча, без единого слова, даже без рычания.

Серхио старше меня и сильнее. Но ярость придает мне сил: я прижимаю соперника к полу, мои оскаленные клыки замирают в сантиметре от его горла.

Но – черт бы побрал его опыт! – победа моя временна. Какая-то секунда, едва уловимое движение – испанец, как змея, выскальзывает из-под меня, и вот уже я прижат к стене, а его пальцы железным кольцом сдавливают мне горло.

Серхио грозно шипит:

– Ты очень силен для молодого вампира, но ты неровня мне. Ты знаешь, что я могу сделать с тобой. Но я не буду. Даже не потому, что не хочу огорчать Марину, – ей грустно будет потерять возлюбленного, так недавно обретшего бессмертие. Я пощажу тебя потому, что не вижу ПРИЧИНЫ убивать. Ты не сделал мне ничего плохого, Влад. Так будь любезен объяснить, что плохого сделал тебе я?

Он чуть ослабляет хватку, давая мне возможность говорить – но не освободиться.

Мой голос звучит сипло:

– Ты прекрасно знаешь. Что тебе надо от нее?

Выражение лица испанца меняется так резко, что я с трудом верю глазам. Только что его утонченные сухие черты искажали гнев и сарказм. Их словно смыло, как мыльные разводы со стекла. Его лицо становится маской – застывшей, трагической маской, воплощением оцепенелого отчаяния, вины и какого-то глубокого, необъяснимого и неутолимого горя. Уголки губ опускаются, а в глазах снова отражается смерть – давно пережитая им, но не забытая и все так же несущая ужас и опустошение.

От перемены в привычных чертах гнев мой как-то мгновенно улетучивается. Невозможно стремиться убить существо, чьи глаза молят о смерти, как об избавлении.

Серхио отпускает мое горло и отходит на шаг назад, безвольно опустив руки.

– Ты прав. Я заслужил твой гнев. – В голосе его – та же опустошенность, что и во взгляде. Он растерянно покачивает головой и судорожно вздыхает.

Чудны дела твои, Господи. Серхио растерянный и признающий, что ошибается, – это что-то новенькое. Что-то неслыханное и невиданное.

Откашлявшись, чтобы прочистить горло и вернуть голосу хотя бы тень уверенности и солидности, я спрашиваю:

– Может, объяснишь мне, в чем дело?

– Если бы это было так просто!

Серхио обходит комнату, поправляя мебель, разметанную нашим коротким сражением. Раздраженно цокает, поднимая ноутбук, – к счастью, тот не разбился. Находит под креслом пепельницу, которая теперь снова пуста и готова принимать новую порцию окурков. Выуживает из кармана сигареты и закуривает.

В общем, тянет время, как ему свойственно.

Вертер опять жалуется на то, что дыхание весны не дает ему спать вечным сном. И все время, пока мы друг другу глотки рвали, жаловался.

Психоделика какая-то.

Наконец, наигравшись с реквизитом, Серхио опускается в кресло и обращает ко мне усталый взгляд:

– Сначала я решил держаться рядом с ней потому, что хотел защитить. От тебя.

– От меня? – Возмущение вспыхивает с новой силой. – Ради бога, чем я-то для нее опасен?!

Испанец вздыхает, разводит руками – в одной из них сигарета, и колбаска пепла падает на и так уже полностью изгвазданный ковер:

– Ты стал вампиром два года назад. Я – полтысячи лет. Я многое видел. В том числе – как наши братья, оказавшиеся в твоей ситуации, испытывавшие влечение к людям из своего прошлого… Как они, забывшись, убивали. – Он предостерегающе поднимает руку, останавливая поток возражений, готовый сорваться с моих уст. – Я знаю, что ты прекрасно владеешь собой. Знаю, как ты бережно относишься к смертным. Я уважаю это – сильнее, чем ты можешь представить. Но забыться – значит ЗАБЫТЬСЯ. Утратить контроль. Увлечься. А это может случиться с каждым. С любым из нас…

Он замолкает, и снова на его лице появляется выражение необъяснимого горя. Я и мог бы сердиться, но это как-то… обезоруживает.

Пауза длится недолго. Не отрывая взгляда от ковра, Серхио говорит:

– Сначала я хотел просто держаться в тени. Присматривать за ней. Признаюсь, это приятно. На нее приятно смотреть. Приятно БЫТЬ рядом. Она такая…

– Живая. – Я подсказываю ему слово, сознавая, какая дивная ирония витает над всей мизансценой. Мы почти слово в слово повторяем свой диалог на корпоративе. Только роли у нас неуловимо поменялись. И я не очень пока понимаю, почему и как.

– Верно. Живая. – Серхио глубоко затягивается, и сигарета до фильтра обугливается в его пальцах, обжигая их. Ему это, конечно, нипочем. Он роняет окурок в пепельницу и закуривает снова. – Живая… Нам приятно быть рядом с живыми – спроси Марину, пусть вспомнит, как не могла оторваться от тебя. Живой человек рядом – как глоток воздуха. Или крови… Но я готов был оставаться в стороне. Игнорировать то, что она заметила меня – а она заметила. Но потом была эта съемка в Архангельском. Я уже не мог сделать вид, что мы не знакомы. Не мог не реагировать на нее. Но она – о, она совсем не проста. Может постоять за себя… Я знаю, чего ты боишься, Влад. Ты думаешь, что я задурю ей голову нашими вампирскими штучками, и она пострадает. Напрасный страх. Она вовсе не кроткая овечка, готовая упасть в объятия волка. Тут скорее волк… не может устоять и тянется к ней. Как дурак.

Я недоверчиво качаю головой:

– Ты серьезно думаешь, что твоего обаяния не хватит, чтобы ее увлечь? ТЫ? С твоим-то самомнением? То есть, пойми меня правильно, я РАД, что она тебе не по зубам, но с чего ты решил, что она сильнее других смертных?

Серхио улыбается – с горечью, но хоть так. Все лучше, чем та пропасть отчаяния, которой он меня нынче угощает.

– Как мало ты ее знаешь. Она не похожа на других смертных. На тебя, например, когда ты был смертен. В твоей жизни не было смысла, Влад. Тебя несло по течению, и в конце концов ты просто прибился к месту, где сила притяжения была максимальной. Ты искал смысла, верно. Но ты думал, что он найдется где-то ВНЕ тебя. В другом человеке. И ты нашел свой смысл. Ты нашел любовь. А она, эта девушка… Она и так знает, зачем живет, – что придает ее жизни ценность.

Мне становится искренне обидно. Что же это получается: Люба, моя бывшая подружка, смешливая девушка-продюсер, балованная дочка богатых родителей – какая-то мегасильная личность, владеющая тайнами мироздания? А я, выходит, лох педальный?

– Может, она наоборот – простовата и ни о чем не задумывается? – Понимаю, что вопрос звучит, как возражение оскорбленного карапуза из детского сада, но удержаться не могу. – Не рефлексирует, вот и живет полноценно. Типа счастливы только дураки.

По лицу испанца проходит тень гнева:

– Дело не в рефлексии. Дело в инстинкте. Она интуитивно знает, как жить – как быть счастливой.

Что-то его рассуждения приводят меня во все большее недоумение. Я не понимаю, почему все это его так сильно беспокоит, отчего ему так неуютно. И так грустно.

– ОК. Люба – цельная и сильная личность, и мы ей не страшны. На нее наши вампирские штучки не действуют. Она в безопасности. Ну и чего ты тогда так паришься? Если она неуязвима, так, значит, твои выкрутасы ей не повредят. Будь возле нее, пока не надоест, – с нее же все слетит, как с гуся вода. Я вас даже, пожалуй, благословлю!..

Серхио смотрит на меня, как на идиота, не понимающего каких-то простейших и очевидных вещей. И он явно сердит:

– Как ты можешь быть такой циничной скотиной, Влад? И это после того, как ты меня чуть не загрыз… И был ПРАВ: как бы она ни была сильна, помимо эмоций в общении с нами есть еще и прямая физическая угроза. А ее жизнь нельзя подвергать опасности. Ни ее, ни мальчика.

Лицо его снова искажает странная гримаса – короткая, болезненная. Словно какая-то заноза в душе напомнила о себе.

Я инстинктивно переспрашиваю:

– Причем тут мальчик?

В глазах испанца отражается недоумение:

– Что значит «причем»? Ты же видел его, верно?

Я пожимаю плечами:

– Видел, мельком. Хороший, качественный такой пацан. Странно, на ее придурочного бывшего, Ваню, вообще не похож.

Серхио смотрит на меня не просто как на идиота, а как на сумасшедшего:

– Почему он должен быть похож на какого-то Ваню?

– Серхио, я понимаю, ты давно уже не человек, но какие-то технические моменты, верно, помнишь, нет? Ваня – его отец, логично, чтобы какое-то сходство было.

Серхио поднимает бровь:

– Ты точно его видел?

– Точно.

– И ничего не почувствовал? Где, черт подери, твое обоняние – ты же обратился с хорошим нюхом, мы все это знаем?..

Я начинаю злиться:

– Серхио, ты меня, конечно, прости, но мы также все помним, что кроме нюха мое обращение еще кое-чем… обернулось. Я, знаешь ли, стараюсь к людям не принюхиваться. Особенно к симпатичным румяным маленьким детям!

Испанец молчит – он закрыл глаза и устало потирает переносицу, он что-то обдумывает, пытается осмыслить, и это дается ему нелегко. Наконец он открывает веки и смотрит на меня со смесью сочувствия и удивления:

– То есть ты правда ничего не понял… Я думал, ты знаешь, – когда ты набросился на меня, я решил, что ты взбесился и из-за него тоже. Это было бы… логично. Но ты не знаешь. Подумать только. Так странно.

– Серхио! – Я невольно срываюсь на рычание. Он всегда мудрит и темнит, можно было бы уже привыкнуть, но бесит это все равно до невозможности. – Хватит болтать. ЧТО я такое должен знать?

– Влад. Уймись. Спокойствие – очень ценная в нашей жизни вещь. – Серхио говорит размеренно, нарочито ровно и смотрит мне прямо в глаза. – В общем, я думаю, тебя должно порадовать мое известие… В ту секунду, как я увидел его, почувствовал запах, все стало абсолютно очевидно. Он твой, Влад.

– Он – что?.. – Как глухо, неестественно звучит мой голос!

Испанец кивает, не отрывая взгляда от моего лица:

– У него твой запах – твой смертный запах. Значит, твоя кровь. Это твой сын.

У меня темнеет перед глазами – не думал, что с вампирами такое бывает.

В голове пусто, и звенит что-то, и нет вообще, вообще ни одной мысли. Ни одной эмоции. Только гул и темнота.

Я тяжело опускаюсь на стул напротив Серхио и слышу, словно со стороны, как мои непослушные губы выговаривают фразу:

– У тебя еще ром есть?

Вертер все жалуется на весну.

Серхио кивает, встает и направляется к своему бару за новой бутылкой Bacardi.