Любовь и небо. Книга 1

Глава третья

Шесть тысяч семьсот восемьдесят седьмую зарю своей жизни я встречал, стоя в тамбуре пассажирского поезда. Небо на востоке, куда так стремительно вёз меня локомотив, слегка порозовело, потом подёрнулось желтизной, и вскоре весь необъятный горизонт заполыхал малиновым пожаром. Солнечные лучи золотыми стрелами пронизывали зелёную канву придорожных деревьев, обжигали стенки вагонов и нагло заглядывали во все окна, приглашая пассажиров включаться в зарождающийся день. Всё побуждало к радости, но для меня монотонный перестук колёс располагал на размышления и создавал грустный настрой. Мягко щемило сердце, и рисовались картины прошлого.

Промелькнул и исчез вдали полустанок с аккуратным домиком обходчика, высоким журавлём и равнодушной ко всему чёрно-белой коровой. Остался позади автопоезд. По лозунгу на головной машине нетрудно было понять, что колонна направляется на элеватор ссыпать зерно урожая 55-го года.

Я бросил взгляд на часы. Это была «Победа» – первый ручной хронометр в стране, и его подарил мне отец по случаю окончания школы. М

По времени мать, наверное, уже хлопочет у плиты, готовит завтрак для семьи и что-то напевает по привычке. Я люблю её, мою хлопотунью. Просыпаясь иногда от её неосторожного движения и улавливая пряные запахи еды, я испытывал необъяснимое чувство надёжности и удовлетворённо засыпал, так и не поняв причины своего минорного состояния. Именно с матерью связаны все основные вехи моей короткой и не простой жизни. В детском саду побывать мне не пришлось, да и не помню, были ли такие в наше время. Но то, что вместе с мамой пришёл в школу, что от неё получил благословение на учёбу в аэроклубе и на поступление в военное училище лётчиков – это запомнилось навсегда.. И я, уже вкусивший прелестей полувоенной лагерной бытовухи, терпеливо выслушивал её наставления, как надо вести себя в армии, словно она знала что-то такое, что мне не было известно. Главное заключалось в том, чтобы не перечить начальству и, упаси Боже, не вступать с ним в конфликт.

Со своим младшим братом Юриком мы попрощались сдержанно, по-мужски. Он уже заметно подрос и занимался в музыкальном кружке, учился игре на баяне. Родители, влюблённые в виртуозное владение гармонью Ивана Алексеевича, решили сделать младшего сына профессиональным музыкантом, справедливо полагая, что баянист голодным никогда не останется. Вначале парень занимался с интересом, но к моему отъезду взбунтовался, отстаивая своё право на свободу выбора и нормальный отдых. Потребовалось немало усилий, чтобы убедить пацана не бросать благородного и хлебного в будущем дела. Впоследствии музыка для брата станет и образом жизни и смыслом существования.

Музыкальный кружок посещала и моя сестрица Машенька. Она тоже играла на баяне и даже выступала на эстраде, развлекая публику перед началом киносеансов, бывшими на слуху мелодиями и развесёлыми попурри. Я тоже попробовал свои силы в игре на баяне. Но при всём желании, кроме мотива популярной в те времена песни «На крылечке твоём» из кинофильма «Свадьба с приданым», ничего выучить не смог.

Поднятые зычным голосом проводника, ребята потянулись к туалету. Надо было до прихода поезда в Новосибирск привести себя в порядок.

Через несколько минут мы уже доедали остатки вчерашней пищи, и по команде сопровождающего инструктора Сафонова укладывались, готовясь к выгрузке. Интересно, что и сам Володя Сафонов, тот, который учил нас летать, решил поступать в военное училище вместе с нами.

Величественный, похожий на Дворец культуры, вокзал поразил своей высотой и строгостью линий. Никогда ранее мне не приходилось видеть что-нибудь подобное.

Нас встретила перронная суета, крики ошалевших носильщиков, смех и слёзы встречающих, звонкий, всё покрывающий, голос дикторши.

Закинув за плечо небольшой рюкзачок с поклажей, я стоял в строю сверстников и жадно пожирал глазами калейдоскоп нескончаемых улыбок, увешанные плакатами и объявлениями стены здания и ждал новой команды. Предупреждённые перед отъездом о том, что в дальнейшем гражданская одежда нам не понадобится, мы выглядели как толпа бродяжек на фоне нарядных пассажиров. Каждый оделся в то, что поплоше – всё равно выбрасывать. Прохожие с опаской осматривали подозрительную толпу, обходя её стороной. На всякий случай.

Сафонов куда-то исчез, но вскоре вернулся с военным в чине старшины, и мы, обозначив строй в колонну по четыре, нестройно двинулись вслед за ними.

В большом светлом помещении, куда нас привели, стояли рядами длинные, выкрашенные в жёлтый цвет, деревянные диваны. Чуть в стороне над широким окном висела табличка «Военный комендант», а за стеклом просматривалась физиономия капитана в красной фуражке. Невысокий, кряжистый старшина, за которым мы пришли, приказал построиться и энергично прошёлся вдоль шеренги, с интересом рассматривая отупевшие от многодневной вагонной тряски юные лица цепким взглядом каштановых глаз. Чем-то он напоминал моего шурина Сашу, мужа моей сестры.

– Сейчас подадут транспорт, – сказал энергичный старшина, поправляя большими пальцами под широким офицерским ремнём форменную гимнастёрку. – В машины рассаживаемся по команде и едем в Толмачёво. Там находится пункт сбора, и там вы будете сдавать вступительные экзамены. Вопросы есть?

Выдержав паузу, старшина с удовлетворением ответил:

– Вопросов нет. Из зала не выходить. Можно оправиться. Р– разойдись!

Через час томительного ожидания три стареньких грузовика с накрытыми тентами не спеша отчалили от вокзала, и, покашливая моторами, неспешно двинулись в сторону реки Оби – главной водной артерии Западной Сибири. Широкую, как море, водную преграду благополучно форсировали по новому хрустящему мосту.

Потом зазмеилась улица небольшого чистенького городка, и вскоре, глухо постанывая, машины вползли на территорию главной штаб – квартиры знаменитого на всю страну лётного училища. Так получилось, но тринадцать лет назад оно дислоцировалось в Сталинграде, а когда начались бои за город, было переброшено в Сибирь. Бывшее Качинское, оно было переименовано в Сибирское авиационное училище лётчиков имени Краснознамённого Сталинградского пролетариата. По существу, мы с училищем были как бы земляками, и эта новость приободряла и вселяла в меня уверенность, что родственники не подведут.

Весь остаток дня мы потратили на обустройство. Под руководством вездесущего старшины по фамилии Кольчугин носили со склада кровати, тумбочки, табуреты и матрацы. Застилали постели, чистили, скребли и мыли полы, двери и окна, обживались и притирались друг к другу.

Со второго этажа отлично просматривалась самолётная стоянка с двумя длинными рядами зачехлённых «МИГов», а по рулёжной дорожке неторопливой хозяйской походкой с карабином за спиной двигался часовой в зелёной накидке. Самолёты – красавцы были настолько хороши, что дух захватывало! Не верилось, что я удостоюсь когда-то чести не только летать, но даже сидеть в кабине такого чуда.

К вечеру казарма сияла чистотой и источала порядок. Построившись, мы двинулись к солдатской столовой, низкому приземистому зданию из красного кирпича. Когда я вошёл, бросились в глаза длинные столы со скамейками по бокам, а в нос шибануло спёртым воздухом и специфическим запахом пищи, замешанном на солдатском поту. Однако никого это не смутило. Мы смело атаковали столы, раздатчики сразу же принесли бачки с перловой кашей и тарелки с кусками селёдки и чёрного хлеба, и через мгновение молодые челюсти активно заработали к явному удовольствию желудков.

Из огромного, видавшего виды, помятого чайника каждому налили полную кружку горячей жидкости, чуть прислащеной и бледно-жёлтой, и мы добросовестно почаёвничали. Некоторые дохлёбывали на ходу, потому что раздалась команда:

– Встать! Выходи строиться!

…Авиация, как ни один другой род Вооружённых Сил, требовала не только физически сильных и здоровых людей, но смелых и сообразительных, а главное – влюблённых в небо. С бесстрастностью счётной машины Приёмная комиссия фильтровала через свои тенета прибывшую, и пока безликую, человеческую массу и старательно, как на прииске, выбирала из сотен тонн породы крупицы драгоценного металла. Никакое влиятельное лицо в государстве не было для неё авторитетом, способным изменить её решение – так, по крайней мере, мне думалось в то далёкое время. Набор курсантов был строго ограничен, об этом все знали, и это взвинчивало и без того натянутые нервы.

Через день началась медицинская комиссия. Проходила она в училищном лазарете. Полуголые ребята с озабоченным видом ходили из кабинета в кабинет, ждали своей очереди и рассказывали небылицы, одна страшнее другой. Кто-то убеждённо врал, что в кабинете психолога имеется ложный пол, наступив на который человек неожиданно проваливался. Здесь – то его и поджидал врач, измеряя кровяное давление и пульс. А невропатолог – тот совсем зарвался: бьёт своим молотком в места, о которых стыдно и сказать.

Наслушавшись страхов, пацаны невольно ощупывали себя, прислушивались к своему организму, пытаясь найти симптомы несуществующих болезней. Эта нервотрёпка продолжалась целых два дня. Главное, врачи, словно сговорившись, ничего не сообщали, и это сбивало с толку.

Мне тоже пришлось поволноваться после встречи с терапевтом. Прослушав меня и спереди и сзади, он буркнул своей ассистентке – моей ровеснице:

– Запишите: на уровне второго ребра прослеживаются очаги Гона…

Что это значило, я не понимал, но навсегда запомнил. И только много лет спустя узнал, что в далёком детстве подхватил где – то туберкулёзную палочку, плачем жаловался матери на свою болезнь, был не понят, и выжил самостоятельно.

Впрочем, я и сейчас не уверен в диагнозе молодого терапевта, и очень надеюсь, что вскрытие разрешит наш полувековой спор. Подозреваю, что с русским языком у него были нелады, и вместо слова «гона» надо было написать «гонора», потому что этого добра у меня хватает. Хорошо, что этот вирус общенароден, к нему привыкли, как к необходимости умываться.

После медицинского обследования на предмет годности к лётной работе в реактивной авиации ряды наши существенно поредели. Из команды домой отправились семеро. Их было искренне жаль, и я, прощаясь, не боялся заглянуть им в глаза, как будто в чём-то чувствовал себя виновным.

Наступила пора вступительных экзаменов. За сочинение по русскому и литературе и за физику я не боялся. Слава Богу, Константин Михайлович научил меня многому. Да и Семёнчев – преподаватель физики – поднатаскал по своему предмету, будь здоров. У него была своя метода общения с учениками. В течение четверти он нещадно раздавал двойки и тройки, и чтобы заработать у него четвёрку, следовало крепко попотеть. В прошлом минёр, он вернулся с войны без правого глаза и правой кисти. Поэтому одна рука у него всегда находилась в кармане. Половина лица Семёнчева была густо припорошена синими веснушками – следами от порохового заряда, а стеклянный глаз умел бесстрастно высматривать самого изощрённого шпаргальщика. Однако его уродливости никто не замечал, покорённый властной, но не навязчивой, общительностью. Правда, его побаивались, но уважали и любили, поскольку не раз убеждались, что человек он добрый и отзывчивый. За неделю до окончания четверти физик, как правило, объявлял, что готов после уроков побеседовать с каждым, кто претендует на достойную для себя оценку. Обычно собиралось человек двадцать – как раз половина класса. Рассаживались за парты по одному, входил, широко улыбаясь, Семёнчев, и весело сверкая здоровым глазом, говорил: