Любовь и небо. Книга 1

Глава первая

Жара была невыносимой. Раскалённый воздух жадно слизывал с полуголого тела обильный пот, но оно не просыхало.

Держась на почтительном расстоянии, мальчуган годков около четырёх настырно преследовал двух подружек, направляющихся к Волге. Реветь он уже устал, и теперь тихо скулил, ковыряясь в носу и придерживая левой рукой, сползающие, видавшие виды, трусишки на помочах.

– Ну что ты прилип, как репей, – не выдержала одна из девчонок, – я кому сказала: марш домой! – и сделала угрожающий шаг ему навстречу.

Будь бы пацан постарше, он бы сумел ответить своей обидчице. Однако в своём лексиконе подходящих слов не находил. Только и подумал с досадой: «Вот стервы!». Выражению этому он выучился у своего дружка Витьки, который к месту и не к месту любил повторять его, подражая отцу. Красиво, коротко и веско.

Вы, конечно, сообразили, что тот, который гундосил, был я.

Не знаю почему, видимо Господу Богу только известно, что давным-давно я получил право на свободу слова и передвижения. Ну, что тут поделаешь, если человек родился!

– Хрен с вами, – шмыгнул я носом, выбил на песок густую зелёную соплю и зашлёпал босыми ногами к кинотеатру, где вот уже третий день показывали «Волшебное зерно», в главной роли которого играл Сергей Мартинсон. Но об этом я узнал гораздо позже.

На этот раз контролёрша проявила исключительную бдительность, когда я попытался прошмыгнуть в зрительный зал вместе с толпой. Она ловко выудила меня за ухо из длинной очереди и молча выдворила в вестибюль. Что ж, если не повезёт, то обязательно с обидой и болью…

Скорее обескураженный, чем огорчённый, я уныло поковылял к дому № 596 по улице Дзержинского. В этом роскошном кирпичном четырёхэтажном здании в коммуналке и находилась наша замечательная двухкомнатная квартира с подселением, которой премировали моего отца за ударную работу на тракторном заводе.

Раньше мы жили в бараке на Южном посёлке, и я до слёз завидовал друзьям, которые имели отдельные квартиры с тёплым толчком и водопроводом. Теперь всё это было и у нас, а соседи мне не мешали: с ними было веселее. Да и Кольку, моего младшего брата, на лето отправили к тетке в деревню.

Ключ от входной двери я привычно нашарил под ковриком, а через минуту уже выудил из кастрюли кусок чёрного хлеба и огурец. Зимой я никогда не наедался, но на дворе стоял июль, и Сталинград утопал от изобилия овощей и фруктов.

Живот округлялся, и начатый неудачно день стал казаться не таким уж и плохим. Даже можно сказать хорошим, если не замечательным. Чем не лафа – сидеть в прохладной комнате, лопать и рассматривать гитару с большим кумачовым бантом на грифе, висящую над кроватью сестры. Правда, под угрозой физического наказания прикасаться к ней запрещалось. Сущность его я усвоил давно и относился к нему с уважением.

Однако вскоре мне это надоело, и я переключил своё внимание на приоткрытую балконную дверь. Он мне нравился тем, что оттуда, с высоты, открывалась отличная перспектива и возможность наблюдать за суетой улицы.

Через мгновенье я уже был за балконной дверью. И внимание сразу же привлекла роскошная радужная стрекоза. Она сидела на стене, рядом с перилами и нервно трепетала крылышками. Честно говоря, я тогда не знал, что это насекомое называют стрекозой. На местном наречии оно называлось коромыслом. Соблазн поймать такую прелесть был выше инстинкта самосохранения. Я тихонько приставил к перилам старенькую скамеечку и медленно, соблюдая осторожность, потянулся за ним.

Стрекоза, словно подразнивая, вспорхнула и снова уселась, но на вершок подальше. Но манёвр красавицы меня не остановил. Вытянувшись в струнку, я уже готов был схватить её за крыло, и… сорвался вниз.

Мне крупно повезло: приземление произошло на четыре точки, и я ободрал только колени и локти. Да и балкон находился на втором этаже.

В больницу меня отнёс отец, а через три часа я уже лежал дома в своей постели, и мать хлопотала около, стараясь угадать мои желания. Даже сестра, гадюка, – и та нежно трепала мои белесые кудряшки.

Здесь бы самое время сказать, что кто-то из окружающих высказал мысль, что раз, мол, малец сорвался со второго этажа – быть ему лётчиком. Но такого никому и в голову не пришло, хотя на слуху у всей страны звучали имена Чкалова, Гризодубовой и Левандовского…

Что ещё запомнилось из раннего детства?

Воздушные бои в небе Сталинграда.

Уже второй год шла Великая, кровавая война, и фашистские самолёты беззастенчиво, как у себя дома, хозяйничали в воздушном пространстве Волжской столицы.

Однажды утром мне довелось быть свидетелем кратковременного боя наших ястребков с мессерами над Спартановкой. В памяти остались надсадные завывания моторов и приглушенные расстоянием пулемётные очереди, похожие на гороховую дробь в решете.

Из Сталинграда началась эвакуация заводов и предприятий оборонного значения, потянулись к Волге первые беженцы. По опустевшим сиротливым улицам маршировали военные и ополченцы. Люди напряглись и посуровели. С лиц исчезли улыбки, а в разговорах чаще всего звучали темы военные.

От постоянных налетов вражеской авиации в городе начались пожары. Бомбы уже попадали в соседние дома. Сбросившись, жители уговорили местного батюшку совершить крестный ход вокруг нашего дома. Действительно ли помогла молитва или всё произошло по воле случая, но только дом оставался целым до самого нашего отъезда. Правда, через подъезд от нас крышу и два этажа пробила вражеская бомба, но не взорвалась.

Отец днями и ночами пропадал на тракторном заводе, демонтируя оборудование и загружая им товарные вагоны и платформы. Иногда мы его видели, и слышали скупые новости о том, что есть мнение начальства отправить рабочих в тыл вместе с заводом и с семьями. Мама этому не верила. На вокзале тысячи людей отчаянно сражались за место в любом поезде, отъезжающим на северо-восток. И каких людей! Чего уж там рассчитывать на власти, озабоченных выполнением задач Государственной важности.

Мать оказалась права. В начале августа к вечеру домой прибежал отец и сообщил, что железнодорожный состав, к которому он прикомандирован, отправляется через два часа и что семьи остаются в городе.

– Приеду на место и сразу же сообщу адрес, – успокаивал, как мог, отец плачущую мать. – Детей береги: пропадут они без тебя. Ну, прощай, Бог даст – свидимся.

И ушёл, перецеловав всех нас – Машу, меня и братца меньшого Коленьку.

И осталась тридцатичетырёхлетняя женщина с тремя детьми в осаждаемом фашистами городе. Без еды, без воды, без света, без надежды остаться в живых.

Жители покидали город. Бомбёжки участились, и по сигналу воздушной тревоги остатки людей поспешно прятались в подвалах. Считалось, что это самое безопасное место.

Как – то в разгар налёта бомбардировщиков, когда мы сидели и прислушивались, какой район обрабатывают с воздуха, в подвал заскочил настоящий фашист с автоматом. Кто он был, разведчик ли или солдат регулярных войск, никто не знал. Но все замерли от испуга, прижимаясь, друг к другу. Полоснёт сдуру из автомата по гуще женщин и детей, и – всё. Немец на секунду окинул взглядом насмерть перепуганную толпу, и молча выскочил наружу. Пронесло, слава тебе, Господи!

Надо было на что-то решаться. Война стремительно приближалась. Последние запасы продуктов истощились. Мать бегала на разбомблённый паточный завод, приносила в бидоне патоку, доставала откуда – то крахмал и пекла лепёшки. Но и эти скудные съестные товары вскоре кончились, и как – то наутро, погрузив немудрёный домашний скарб на где-то раздобытую двухколёсную тележку, мы двинулись за город. Схватившись за край телеги, я, с небольшой котомкой за плечами, в которую мне положили чугунок, торопливо перебирая ногами, спешил за взрослыми, но не поспевал. Чугунок меня перетягивал, и часто ронял. Запряжённая в оглобли мать тянула телегу, как ломовая лошадь, а сестра подталкивала сзади.

Мы уже выбрались на центральную площадь, когда в небе появились немецкие бомбардировщики. Не знаю, по каким объектам они работали, но нам казалось, что смертоносный груз сыпется на наши головы. От страха мы забрались под телегу, как будто она как-то могла защитить.

Что делается наверху, мы не видели, но душераздирающий тоскливый волчий вой падающих бомб впивался в наши сердца, заставляя тела сжиматься от ужаса. От мощных взрывов земля содрогалась и стонала, и я видел, как в полукилометре от нас подпрыгивали и рушились стены и горели здания. Мать, обняв нас руками, словно наседка своих птенцов, непрерывно молилась.

Через несколько минут воздушный налёт закончился, котомку мою выбросили, посадили на телегу рядом с Колей, и мы немедленно двинулись к станции Гумрак, где по слухам ещё работала переправа за Волгу.

И снова мать, обливаясь потом, упорно тянула за собой и поклажу и меня с Коляшей. О чём она думала? Пожалуй, ни о чём. Подчинённая животному инстинкту, она старалась как можно быстрее увести своё потомство от реальной опасности. А может, всё-таки, думала?

Уроженка села Серино, она, по рассказам, была первой девкой во всей округе. Лёгкая на подъём, мастерица на все руки, мать с петухами принималась за немудрёное при их бедности хозяйство. Живая и общительная от природы, весёлая и находчивая, она была душой сельской молодёжи и украшением каждых посиделок. В своё время она закончила четырёхлетнюю церковно-приходскую школу – для крестьян образование, считай, что высшее – и в старости любила подчеркнуть, как за примерную учёбу её премировали отрезом на платье. Награда по тем временам, раздираемых гражданской войной, неслыханная, сродни Нобелевской премии.

Черноволосая – брови вразлёт, озорница и хохотунья с чертенятами в глазах, не одну горячую голову вскружила она, будучи девицей. И не только привлекательной внешностью, но и божественным голосом. Люди окрестных деревень за многие вёрсты приходили в село, чтобы послушать её чудесное пение в церковном хоре. Старожилы говаривали, что этот божественный дар передался ей от деда – цыгана по материнской линии, разудалого весельчака и конокрада, погибшего под кольями разъярённых крестьян. Да и сам я унаследовал от прадеда курчавый волос и вспыльчивый, как порох, характер.

Много позже, уже став самостоятельным, наезжая погостить у родителей, я заслушивался застольными дуэтами отца и матери даже тогда, когда каждому из них перевалило за шестьдесят.

Пишу эти строки, а в ушах так и звучит непередаваемая мелодия знакомой мне старинной песни, с крестьянской хитрецой:

Здравствуй, хозяин хороший,

Здравствуй, хозяин пригожий.

Мы к тебе пришли не напиться,

Мы к тебе пришли повеселиться,

– начинала мать вкрадчивым голосом.

Нам с тобой покажется рай, рай –

Хоть по рюмочке дай,

– баритоном подхватывал отец, а потом уже дуэтом и с нарастанием, речитативом, продолжали:

А мы будем пить,

Пить, пить, пить.

Хозяин будет лить,

Лить, лить, лить.

Туда, сюда, где родина моя.

В ту самую сторонушку,

Где милая живёт…

У отца голос приятный, мягкий, с бархотцой, и очень гармонировал с материнским меццо-сопрано. Может, она и полюбила его за это, а возможно и за то, что лицом он был очень похож на Николая – угодника.

Первая встреча у них состоялась в славный праздник на Пасху. Как потом признались родители, она его вычислила, а он на неё глаз положил.

Вот с лета и зачастил мой будущий отче от деревни Костарёво, где проживал, до Серино и обратно. Туда – восемь километров и оттуда – столько же. А летом – то ночки короткие…

– Бывало, прибежишь со свиданья домой, – с наслаждением вспоминал отец годы спустя, – кинешься в саду под яблоню и мгновенно уснёшь, как убитый. Да не тут-то было. Отец с нами, сыновьями, не церемонился. Ни свет, ни заря поднимал на работу. Кого ногой, кого рукой, кого матом, вспоминая всех святых угодников. Хозяйство-то было большое, зажиточно жили. А чего и не быть достатку, коли кроме родителей семеро братьёв в семье да сестрица. Пара лошадей имелась, три коровы, свиньи, само собой, овцы там и прочая мелкая животная. Всех накорми, напои, выпаси, опять же навоз убери. Да ещё работы в поле. Это со стороны казалось, что живём припеваючи, и работаем, шутя, а на самом деле вкалывали – не дай Бог каждому….

– Что это за рыба, – ругался он, брезгливо отбрасывая в сторону кусок жареного залома, – вот в наше время пойдёшь на рыбалку на Ловлю, – по-местному наречию называл он Иловлю речку, – так руками вылущивали сомов и налимов из омутов и из-под коряг. Вот это была рыбалка! А сейчас что – баловство одно.

Он на минуту умолкал, взгляд устремлял куда-то в бездну, а потом, глубоко вздохнув, подводил черту:

– Да что там, золотое времечко было.…

Венчались они в той самой церкви, где впервые познакомились. Свадебный обряд был соблюдён по полной программе, и певчие на клиросе дружно и славно восхваляли прелести невесты и молодецкую удаль жениха – красавца, на которого имели виды, потерпевшие фиаско, многочисленные поклонницы.

В том же двадцать восьмом забрали отца в Красную Армию и отправили службу нести не куда-нибудь, а в сам город Ленинград в кавалерийскую часть, обслуживающую Правительство при Смольном.

Размахивать шашкой ему не пришлось, судьба распорядилась, чтобы он выполнял обязанности эскадронного повара. Так Господу было угодно. Да и он не шибко протестовал. По всей стране уже чувствовалось приближение страшнейшего голода.

По традиции невестка жила в доме мужа. Работы, конечно, хватало, хотя излишки у Чебатковых (так по-уличному называли семью отца) реквизировали.

День ото дня хозяйство хирело, и заболевший свёкор уже не мог держать сыновей в ежовых рукавицах. Трое из них покинули отчий дом, надеясь найти своё счастье на стороне, и их обязанности автоматически легли на плечи женщин.

Мать была беременна. Тяжкий труд и скудное к этому времени питание наложили свой отпечаток на её внешность. Она похудела и подурнела.

Пришла, однако, пора рожать, и появилась на свет крошечная девочка, разительно похожая на мать, и с упрямыми жёсткими отцовскими складочками по углам розового ротика. Этот ротик был чрезвычайно прожорлив, но еды не было. Небывалая засуха спалила посевы, и люди употребляли в пищу всё, что хоть как-то могло утолить голод. Крапива и лебеда считались лакомством, а отруби – богатством. Ходили слухи, что в отдельных районах Поволжья наблюдались случаи людоедства.

Чтобы выжить, нужно было бежать из этого проклятого места. И мать, прихватив узелок с пелёнками и двухмесячную дочь, села однажды в проходящий поезд и отправилась в Ленинград. Как она добралась до цели, и сама не помнит.

В огромном, безбрежном, как океан, мегаполисе, где сосед в упор не видит соседа, нашлась – таки добрая душа, приютила полуграмотную женщину, накормила и отогрела.

Наутро, оставив дочку на попечении хозяйки, отправилась мать на поиски воинской части, где служил мой будущий отец. И опять ей повезло: по дороге встретила военного, который и довёл её до самой проходной. Через полтора часа томительного ожидания они крепко обнялись, и у матери, женщины, в общем-то, сильной, брызнули слёзы облегчения.

А через несколько дней мать устроилась на почту письмоносцем. Появился заработок. Опять же и муж, хоть и не часто, как хотелось бы, но подкидывал продукты, остающиеся после кормёжки личного состава.

Так и прожила моя мать в городе до самой демобилизации отца. А когда это случилось, молодожёны возвратились в родные места, но в деревню не вернулись, и осели в Сталинграде. Отец устроился на СТЗ, как коротко называют горожане тракторный завод, а мать – на фабрику-кухню. Выделили им небольшую комнатушку в общежитии и зажили они дружно и ладно, в мире и согласии…

Мы расстались с читателем на выезде из города под тележкой и теперь после краткого отступления возвращаемся назад.

Воздушный налёт, продолжающийся пару минут, показался нам вечностью. Но вот самолёты улетели, и наступила оглушительная тишина. Радуясь, что всё обошлось, мать поспешно запряглась, и мы иноходью продолжили своё бегство из родного города.

Уже смеркалось, когда перед нами возникла товарная станция отчего-то названная Гумраком. На фоне умирающего заката смутно вырисовывались останки разбитых вагонов, покорёженные рельсы и остовы разрушенных зданий. Единственный пригодный для ночёвки склад был плотно забит беженцами. Измученные, до смерти уставшие люди вповалку лежали на полу. Спёртый воздух как протухший кисель обволакивал тела, смердящие потом и вонью. Нечего было и мыслить, чтобы найти в кромешной темноте хоть малую толику свободного места под крышей. Ногу, и ту поставить было некуда. И мать уложила нас на телеге, прикрыв ватным одеялом. Утомлённые многочасовым переходом, мы мгновенно заснули, а сентябрьская луна с холодным любопытством взирала на копошащиеся существа, почему-то называющих себя людьми.

Утро нас встретило холодом и гамом куда-то спешащих людей. Внешним осмотром было установлено, что Колька обмочился. Пока устранялась непредвиденная оказия, спальный салон опустел, и весь табор, ночевавший в сарае, спустился по крутому берегу к переправе.

Много сотенная толпа с нетерпением ожидала подхода очередной баржи, чтобы переправиться на левый берег. И когда она причалила к подмосткам, начался штурм, как две капли похожий на тот, который я увидел много лет спустя в кинофильме «Бег». Нечего было и надеяться на то, чтобы с кучей детей прорваться к осаждённому судну.

Но вот крошечный буксирчик вывел неуклюжую громадину на стремнину и тотчас, будто этого дожидались, из-за горизонта показалось звено немецких истребителей. Резкие пулемётные очереди хлестанули по беззащитной палубе, и началась паника. Не видя способов спастись от свинцовых жгутов, люди прыгали за борт, сметая всё и всех перед собой. Невообразимый, полный ужаса многоголосный вой был настолько силён, что перекрывал рёв моторов и звуки беспрерывно стреляющих пулемётов. Буксир загорелся, кто-то обрубил буксирный трос, и баржа, испуская дикие вопли, равнодушно понесла пассажиров вниз по течению. Помощи обречённым ожидать было неоткуда.

И ещё несколько раз пыталась мать рискнуть и перебраться на противоположный берег, но безрезультатно. К тому же с рассветом фашисты начинали азартную охоту на любой плывущий по реке объект, соревнуясь в стрельбе, словно в тире.

Почему немцы не расстреливали скопища людей на суше – до сих пор не ясно. Только думается мне, что не русских жалели они, а саму станцию, от разрушений сохранить хотели как стратегически важный железнодорожный узел.

Нам недолго пришлось дожидаться фашистов. На третьи сутки они уже деловито хозяйничали повсюду, и пытались заигрывать с детьми и женщинами. Станцию захватили без единого выстрела.

В моей памяти появление фашистов связано с наплывом огромных грузовиков, крытых брезентом, орудий и миномётов. Целые горы белых мешочков с твёрдым, как камень, веществом, по виду напоминающим макароны, навалом лежали на промёрзшей земле. Как потом оказалось, это был артиллерийский порох. Один из них я тут же прибрал к рукам и попробовал «макаронину» на зуб, за что и получил крепкий материнский подзатыльник.

Вскоре немцы подогнали товарный состав с вагонами – «телятниками», загнали в них всех беженцев и повезли в неизвестном направлении. С тележкой пришлось расстаться.

Поезд двигался урывками, пропуская на разъездах встречные эшелоны, груженные боевой техникой и войсками.

Нас высадили в станице Обливской – большом казачьем селе, – полупустом и полуразрушенном. Немецкий переводчик популярно объяснил, что с этого момента «все будет проживать хир». Где – здесь, он не объяснил.

Наскоро поручив дочери не спускать с нас, пацанов, глаз, мать кинулась искать новое пристанище. Вскоре она вернулась довольная и улыбающаяся, и сунула каждому по доброму ломтю душистого белого хлеба.

Собрав свои небольшие пожитки, и не переставая работать челюстями, мы вереницей тронулись вслед за матерью. У элеватора, вокруг которого тлели и дымились горы почерневшего зерна, мать свернула налево, и метров через триста мы остановились у небольшой мазанки с выбитыми окнами и сорванной с петель дверью.

– Здесь вот и будем жить, – устало сказала мать, обводя рукой небольшой сад, изрытый воронками, и изорванный в клочья плетень.

Внутри казачьего куреня, кроме мусора, дряхлого, неизвестного цвета, дивана и проколченогого обшарпанного стола, ничего не было. Зато справа от входной двери, как памятник хозяину, возвышалась великолепная русская печь с лежанкой.

– Местные жители подсказали, что пустует, – сказала мать, обращаясь к Мане. – Ничего, дочка, день – два поработаем и заживём по-людски. Главное – печь хороша, не даст зимой замёрзнуть. А топливо – вон оно, рядом с элеватором. Обугленная пшеница для еды непригодна, но горит хорошо и жару даёт много. Я сейчас к соседям схожу, а вы, пацаны, ступайте – ка в сад, наберите хворосту. Мы из него веников навяжем.

Дом стоял на краю неглубокого овражка, за которым расположилась какая-то немецкая часть. Вдоль аккуратно расставленных палаток неторопливо прохаживался часовой, а поодаль дымилась походная кухня, распространяя вокруг себя вкуснейший аромат какого-то варева.

– Эй, киндер, – закричал с того берега заметивший нас часовой, – ком хир, – махнул он рукой.

Мы испуганно юркнули в кусты и помчались домой: кто знает, чего задумала эта немчура…

Через неделю выбитые стёкла с помощью соседей были вставлены, казаки – народ запасливый, отремонтированная дверь висела на месте, в печке потрескивало зерно, а духмяный аромат из глиняного горшка приятно дразнил ноздри. В нем уваривались кукурузные початки – настоящее лакомство для детишек и взрослых, сытная, замечательная еда.

Мне уже не припомнить всех подробностей жизни в Обливской. Не знаю, например, где добывала мать пищу для нашего брата, чем занималась Маня, и кем были наши сверстники. И всё же наиболее яркие эпизоды жизни на оккупированной территории навсегда врезались в память.

Однажды, где-то ближе к весне, мать не вошла, а влетела в распахнутую дверь, молча и быстро усадила меня и Колю на диван, приказала коротко «не слезайте» и мгновенно исчезла.

Заразившись её волнением, мы притихли и с замиранием сердца ждали дальнейшего развития событий. Не прошло и пяти минут, как в сенях раздались тяжёлые, бухающие шаги и в комнате появились два здоровенных немца с автоматами наперевес. Они быстро обшарили глазами полупустое помещение, по-хозяйски заглянули в потухшую русскую печь и, разочарованные, повернули было к выходу. Но вдруг длинный, рыжий верзила, повернулся к нам лицом, направил на нас оружие, сказал, как выстрелил, короткое – «пуф!», и засмеялся, удовлетворённый детскими испуганными лицами. Затем рыжая морда подошла ко мне, приподняла за бока и ссадила с дивана, сопроводив своё действие междометием «оп!». Аналогичную процедуру он проделал и с братом.

Не сговариваясь, мы дружно и, главное, громко заревели. Игнорируя детский плач, немец приподнял диванное сиденье, извлёк из-под него спрятанный матерью оклунок муки, с удовлетворением сказал «гут», и немцы, переговариваясь и весело скалясь, исчезли из поля нашей видимости.

Вскоре объявилась и мама с Маней. Мать, не стесняясь выражений, высказала своё отношение в адрес грабителей, долго сетовала о похищенной муке, а сестра вытерла наши слёзы и сопли.

Второй случай был противоположен первому. Мы с Колей имели, конечно, друзей – одногодков, живших на нашей улице. А рядом – за оврагом – расположился немецкий миномётный батальон. Их миномёты они « Ванюшами» называли. « У вас – « Катюш», у нас – «Ванюш», – поясняли они в разговорах с пацанвой. Да пусть как хочешь называют, но только при стрельбе их миномёты завывали, как стая голодных шакалов.

Немцы – народ пунктуальный. У них всё по распорядку: когда вставать, когда стрелять, когда пищу принимать, – по полочкам расписано. Что касается до их других атрибутов – нам, пацанам, было наплевать. Но вот время приёма немцами пищи мы знали с точностью до минуты. И только потому, что главный батальонный повар имел привычку раздавать нам остатки не съеденного солдатами провианта. Поэтому к началу обеда человек пять-шесть огольцов всегда кучковались на почтительном расстоянии от походной кухни и с нетерпением ждали сигнала, по которому разрешалось подойти к повару. Каждый в руках держал какую-то посудину, – котелок там, кастрюльку или банку. По знаку весёлого повара мы робко приближались к кухне, и немец, приговаривая, что у него на фатерланд тоже есть трое киндер, распределял между нами оставшуюся на дне котла пищу. Не то, что некоторые – вывалят остатки в канаву, а нам в ней ройся. Что и говорить, сердечный был человек, не как те оглоеды, что стырили последнюю муку из-под дивана. Мы, отоварившись, по-детски его благодарили и мчались домой делиться добычей.

И уже тогда я сделал для себя вывод, что не все немцы – фашисты.

Где-то по ранней весне участились налёты на Обливскую нашей авиации. И взрослые, и детвора не только по звёздам на крыльях, но и по звукам научились распознавать, кто летит. Не скрывая своего восторга, мы с вожделением провожали взглядами пролетающих на запад бомбардировщиков и прикрывающих их истребителей. И в это время у матери выработался новый условный рефлекс: за несколько минут до налёта у неё начинали невыносимо ныть зубы. Как это получалось, объяснить она не могла. Но симптомы подтверждались на практике, и в скором времени материнская зубная боль являлась сигналом, своеобразной сиреной что ли, по которой мы заблаговременно укрывались в погребе, вырытом на задах, и пережидали тревожное время.

В мае сорок третьего года дождались – таки мы освободителей. Люди ликовали от восторга, смеялись и плакали от счастья, словно с приходом наших закончились и материальные и духовные беды и болезни. Нет, всё это осталось, но зато свобода принесла освобождение от страха потерять жизнь по прихоти любого оккупанта.

Вскоре мы перебрались в Сталинград. От бывшего великолепия чудесного города остались лишь стены да трубы. Огромные завалы из битого кирпича и смрадных помоек, по которым, совершенно не боясь прохожих, шныряли длиннохвостые крысы.

Пропитанные гарью и порохом, здания будто бы кричали во весь голос о том, что совсем недавно здесь проходила величайшая из битв на земле.

– Будто Мамай прошёл, – только и сказала мать, сокрушённо покачав поседевшей головой…

К сожалению, и молебен не помог о сохранении нашего дома. Там, где висела в нашей комнате гитара, зияла огромная, в полтора метра в диаметре, рваная дыра, а с потолка свисали скрученные огнём железные балки.

И все же город жил и дышал. Озабоченные люди спешили на восстановление тракторного завода, открывались школы и больницы, бойко работали магазины, столовые и базары, на которых предлагали все, что угодно, только плати. Но нам, только что прибывшим из оккупации, негде было жить.

Однако полная энергии, неугомонная и деятельная мать и здесь нашла выход из тупиковой ситуации. Совершенно случайно в одном из четырёхэтажек сохранилась полуразрушенная ванная комната. Одной стены у неё не было, но вокруг валялось столько обломков, что хватило бы не на один прекрасный дворец.

И мать, засучив рукава и призвав на помощь нашу хлипкую детскую силу, принялась за строительство. Общими усилиями мы сбросили с третьего этажа ржавую ванну, заложили проем, и уже через три дня ночевали за плотно прикрытой дверью. Электролампочку с успехом заменила коптилка, а теплом согревала, сделанная из старой бочки, буржуйка, приютившаяся как раз у входа направо. Мы очень гордились, когда, уходя из дома, закрывали на висячий замок свою отдельную однокомнатную квартиру. Однако крыша – крышей, а кушать хотелось каждый день… Подходящей работы для многодетной женщины не было, и она, по примеру других, попробовала свои силы в розничной торговле, продавая на базаре семечки и сушеную рыбу. Почему – то считалось, что это спекуляция, и она преследовалась по закону. Но семья имела прибыток, и голодать перестала.

Красивая, обаятельная и общительная женщина, мать с удивительным мастерством выкручивалась из щекотливых ситуаций, выходя сухой из воды. Её неустанная трудовая деятельность завершилась появлением в семье необыкновенного существа. Однако не спешите с ухмылкой. Нравственные и моральные устои матери были вне подозрений. Просто она купила… козу. Крупную, весёлую и главное – дойную. Здесь, очевидно, не последнюю роль сыграли крестьянские мотивы материнской души.

– Теперь с молочком будем! – с гордостью сказала мать, нежно поглаживая холку лохматого чудовища.– Зовут её Зойка, а жить станет вместе с нами. Так теплее и веселей… Ну, а по весне отдадим на выпас в общее стадо.

Зойка быстро адаптировалась к местным условиям и через пару недель лихо взлетала на третий этаж, извещая о своём прибытии дробным цокотом острых копыт по бетонным ступеням лестничных пролётов и железному настилу вместо цементной плиты между вторым и третьим этажами. Встречали мы её с восторгом и всегда припасали что-нибудь вкусненькое: пучок свежего молочая, корочку хлеба, а то и два – три листочка от капусты. На нашу детскую любовь она отвечала полным выменем парного молочка, очень полезного для Коленьки – хилого, болезного мальчика, страдающего от мудрёного недуга, от которого и лекарства – то не было.

Весну следующего года мы встретили с радостью. Как ни хороша зима, да холодна уж очень. Мне к этому времени стукнуло семь лет, пора было готовиться к школе. В связи с этим предстояли расходы, и немалые. Кроме учебников, необходимы еще и одежда и обувь, не говоря уже о мелочах. Мать стала на всём экономить.

Я тоже подключился к этому процессу, и в летние жаркие дни, по примеру сверстников начал торговать на базаре водой. С большим пятилитровым чайником и алюминиевой солдатской кружкой, с раннего утра и далеко за полдень детским пискливым голосом я зазывал жаждущих, предлагая свой немудреный товар:

– Кому воды холодной, кто с утра голодный! Эх, навались, у кого деньги завелись!

. Меня останавливали, щупали бока чайника, определяя температуру воды, интересовались ценой.

– Не сомневайся, дяденька, только что из– под крана, – беззастенчиво врал я, наполняя кружку.

– Пейте на здоровье, на рупь – досыта!

В особенно жаркие дни в воду бросали лёд. Мороки с ним было, конечно, много. Мало того, что за ним надо было бегать аж до самого молокозавода, а это в один только конец километра полтора, нужно было ещё и сторожу платить. Пока отмоешь от опилок и прибежишь на рынок, от порядочного куска льда с гулькин нос остаётся. Цена на охлаждённую воду, естественно, поднималась и обходилась покупателю рублём за кружку. За день непрерывной беготни выручка составляла в среднем рублей десять – пятнадцать. Сумма не ахти какая, если принять во внимание, что солдатский котелок картошки стоил восемьдесят, а булка чёрного хлеба – сто двадцать рублей. Но, как говорится, курочка по зёрнышку клюёт, и то сыта бывает. Во всяком случае, на стакан пшена денег хватало. А это – ужин на всю семью!

Когда работы не было, детвора сколачивалась в стаи и двигалась в сторону Мечётки, район частных построек. Здесь в оврагах и откосах всегда находилась пара патронов и пригоршня артиллерийского, в дырочках, длинного пороха, а то и оружие, если повезёт.

Однажды на горе себе тройка моих друзей обнаружила целый склад, снарядов и сот пять ружейных патронов. По глупости разожгли на дне оврага костёр и кинули в него снаряд. Хотелось узнать, как оно будет. Жахнуло так, что в близ расположенных домах стёкла повыбивало. Один пацан погиб на месте, другому оторвало руку, а Генке ногу до бедра. Родители захлебнулись слезами. Ну, ладно, война, а тут в мирное время уносит и калечит её эхо детские безвинные души.

К зиме Генка уже бегал с костылём на «снегурке» по оледеневшим дорогам, оклемался. Так что жить было можно, но с оглядкой.

Однако жизнь располагает, а случай предполагает.

В начале августа во время очередной облавы на спекулянтов забрали нашу мать в КПЗ, а товар, как водится, конфисковали, Ей бы, как всегда, дать нужным людям «на лапу», Но то ли денег не хватило, то ли начальник попался слишком принципиальный, то ли кому-то из чиновников рыбки захотелось. Словом, обвинили её в злостной спекуляции и упрятали за решётку на полгода. Вот когда по-настоящему мы почувствовали отсутствие матери.

Несмотря на наши титанические усилия, пищи для пропитания категорически не хватало. После долгих семейных споров мы пришли к выводу, что продать Зойку всё-таки придётся. Однако и при жесточайшей экономии вырученных денег хватило ненадолго. Наступали холода, и «вода со льдом» успехом уже не пользовалась.

Есть с каждым днём хотелось всё сильнее. И первого сентября отправился я не в школу, как предполагалось, а к хлебному магазину за милостыней. Изо всех сил, борясь с робостью, напрочь сгорая от стыда, я в первый раз протянул руку навстречу тучной женщине, выходящей из хлебного магазина, и еле слышно прошептал:

– Тётенька, подайте кусочек. Три дня маковой росинки во рту не было.

– А пошёл ты, – услышал я злой лай вместо ответа, – у самой дома целый выводок дармоедов.

От стыда и обиды я готов был провалиться сквозь землю. Крупные слёзы неожиданно навернулись на моих глазах, я отвернулся и подавился беззвучным плачем. Вера в человеческое сострадание потерпела сокрушительное поражение.

– Эй, внучок, – окликнул меня кто-то дребезжащим тихим голосом, – на – ко вот, пожуй довесочек.

Я замер, подождал и потом медленно и настороженно обернулся. Сухонькая небольшого росточка старушка с болью, глубоко спрятанной в тёмных глазницах, протягивала мне корочку:

– Ты, я вижу, и впрямь в беду попал.

Я робко принял подаяние, а она, тяжело вздохнув, грустно произнесла:

– Ты на тётку– то не обижайся: горе – оно и добрым может быть, и плохим. Где живёшь– то, и с кем?

Своим сердечным вниманием она чем – то напоминала маму, и неожиданно для себя откровенно и доверительно рассказал обо всём: о пропаже матери, о сестре и брате и о Зойке, навсегда потерянной для семьи.

– Что ж, – сказала, собираясь уходить бабуля, – все под Богом ходим. А милостыню просить – не воровать, не грешно.

Так я втянулся в попрошайничество. Не раз и не два вместо подачки в лицо мне бросали презрительное – «побирушка», «нахлебник», «бездельник», «много вас таких». Но в целом моё мастерство выклянчивать подаяние день ото дня оттачивалось само по себе, и бывали дни, когда котомка увесисто и приятно оттягивала плечо, и тогда я бежал на базар, распродавал излишки и покупал или менял куски хлеба на картошку или пшено – самый выгодный и самый необходимый продукт в доме. В такие дни мы закатывали пир, с удовольствием уплетая картошку в мундирах, макая её, горяченькую, в крупную соль и заедая хлебом.

Четыре долгих месяца, как часовой на посту, стоял я у «своего» магазина, постоянно отстаивая его от покушений залётных конкурентов. Это была моя территория, и за неё я готов был перегрызть кому угодно горло. Постоянные покупатели уже привыкли к моей серой невзрачной фигуре, в любую погоду, стоящую на посту, лучше меня знали историю моей жизни и нередко протягивали, кто что мог, даже тогда, когда я и руки – то не протягивал. Кто кусок, кто рублик, а если повезёт, то и конфетку.

В Новогоднюю ночь мы всегда ожидаем чуда. Во всяком случае, втайне верим, что оно может произойти. Иначе чем объяснить, что именно тогда, словно фея из сказки, появилась на пороге мать. Только много лет спустя краем уха я услышал, что за примерное поведение скостили ей срок отсидки. А в ту памятную ночь узнали, что, наконец, отыскала она адрес пропавшего отца, что работает он на Урале и что совсем скоро оформит на семью вызов, – что-то подобное теперешней визы за границу – без которого передвижение граждан моей страны из одного региона в другой категорически запрещалось.

С тех пор по вечерам мы грезили этим таинственным и далёким краем, представляя, какая в будущем ожидает нас, ну просто замечательная, жизнь!

Чтобы выжить и не умереть с голоду, мать снова принялась за торговлю, потому что только рынок мог прокормить такую ораву. Мне строго – настрого было заказано заниматься своим ремеслом. Вместо этого какими – то правдами и неправдами я был определён в первый класс и, говорят, учился сносно, особенно по арифметике. Однако вскоре после Победы школу пришлось бросить. От отца шли письма, что оформление вызова, несмотря на послабления в миграции населения, затягивается по причинам, ему непонятным.

Возмущённая и нетерпеливая мать на семейном совете решила, что лично поедет к отцу и покажет тамошнему начальству, что такое разъярённая многодетная женщина.

В деревне, где проживала наша тётка и куда привезла нас мать по договорённости, нам, конечно, не обрадовались. В Костарёво, как и везде в сельской местности, свирепствовал голод. Война вымела из сусеков и амбаров всё до зёрнышка, до пылинки.

Мать уехала, а мы сели на диету – крапиву, лебеду и отруби – лучшее средство от ожирения, о чём мечтает сейчас добрая половина человечества.

У тётки Наташки – сестры нашего отца – до нового урожая оставалось с полпуда проса да пяток иссохших от долгого хранения желтобрюхих тыкв. Но и из этих продуктов супчик да жиденькая каша не часто появлялись на выскобленном до блеска столе.. Попробовал я было по старой памяти пройтись по деревне с протянутой рукой. И подавали поначалу, когда узнавали, что я и есть один из сынков Насти – хохотушки, а потом стали гнать со двора: повадился; у самих на полках мыши ночевали.

С деревенскими огольцами я сошёлся быстро. Пару раз подрался, показал, что шит не лыком, и отстоял свою независимость. В ватаге было веселее переживать чувство голода. Кроме того, мы регулярно совершали набеги на сусликов. Сытому не понять, какое это замечательное лакомство! Ловили их предельно просто. Разыскивали норы в поле, отмечали их веточками, приносили воду в вёдрах и для той, откуда появлялась любопытная мордочка, делали искусственное наводнение. Здесь-то и начинался самый ответственный момент: нельзя было прозевать появления из норы его обитателя, иначе с прытью своей ускользал он моментально. Хитрый зверь обладал великолепным умом и не ограничивался одним входом и выходом в подземелье. Деревенские об этом хорошо знали и размещали свою убойную силу у каждой норы в десятиметровом радиусе. Однако фантастическая ловкость проныр превосходила допотопную тактику, и зверь редко становился добычей изголодавшихся детей.

Если мы с Маней ещё как – то сопротивлялись голоду, то Коле было это не под силу. Он совершенно иссох, как когда-то я, страдая от приступов малярии. Жесточайший понос изматывал его до предела, прямая кишка вываливалась наружу, и я, оставаясь с ним один на один, с трудом вправлял её назад, подавляя непрошеную рвоту.

Приходил фельдшер из соседней деревни, прописал больному какую-то микстуру, но она помогала Коле, как мёртвому припарка.

Как – то раз, вернувшись домой после очередного набега на сусликов, я наткнулся на висячий замок на входной двери. Запор для меня не был помехой, и я по потайному лазу уже через минуту оказался в доме. Бросив взгляд на кровать, где лежал брат, я сразу же определил, что он скончался.

– Отмучился, сердешный, – только и сказала тетя Наташа с грустью, и перекрестила покойника.

Похоронили Колю на деревенском кладбище, обозначив свежую могилку самодельным берёзовым крестом.

Только через тридцать лет мне удалось побывать в этих местах. И тоже по весьма печальному случаю. Старший брат моего отца, Николай Михайлович, всю жизнь проживший в Азербайджане, измученный ностальгией, вернулся в родные места, на родину своих предков, и умер в одночасье.

После похорон дяди я долго бродил по запущенному, густо заросшему разнотравьем и кустарником кладбищу, пытаясь отыскать Колину могилку, но тщетно: время старательно вылизало не только места захоронений жертв пост – военных последствий, но и постаралось стереть из памяти воспоминания о них.

Никто из деревенских не смог указать на его могилку, как будто Коли никогда и на свете – то не существовало.