Клуб домового (сборник)

Надежда Башлыкова. Феофан

Ему совершенно очевидно было скучно.

Хозяйка давно уже не держала скот. Ухаживать, смотреть не поранились ли животные, не подбирается ли из угла лихо – ничего этого уже не требовалось.

Сено косилось только лишь для удобства хождения. И присматривать за ним не нужно было. Но он по давней привычке всё равно поглядывал на небо. И если замечал черноту, бежал в избу, чтобы незаметно пихнуть хозяйку в бок.

– Ох-хо-хо! Какая туча-то накликалась. Пойду-ка сено соберу. Не замочило б.

Да, ему определённо было очень, очень скучно.

Когда в доме появился ребёнок, он пошёл в свой родной угол и заплакал. От счастья. Ведь теперь ему точно будет чем заняться. Дети – они такие. За ними глаз да глаз. Лес-то совсем близко к дому подходит. Он хорошо помнил, какого труда ему стоило вывести хозяйку, когда она по босоногой глупости заплутала в чаше. Как потом он ходил с пирогами к местному лешему: «Прими в дар за то, что отпустил». Да и речка недалеко. Но это уже позже, позже, сперва дорастить малька надо. До речки-то.

Малёк оказался девочкой.

Первый раз заглянув в её кроватку, он понял, что никогда и никому не позволит её обидеть. Будет ходить по пятам, присматривая, оберегая.

Ребёнок посмотрел на него и улыбнулся.

Он даже оглянулся через плечо, не подошёл ли кто? Но никого не было.

Так он и думал. Хлопот с Мальком было много. Даже с избытком.

Девчонка росла юркой, любопытной, вечно сующей нос куда ни попадя. Только и успевай поворачивай.

Велосипед он ненавидел лютой ненавистью. Специально проколол камеру, чтоб не ездила. Малёк так рыдала, что его самого затошнило от раскаянья. Но смотреть на неё, катающуюся то без рук, то стоя на раме, была мука мучная. Охо-хонюшки!

А деревья? Ну разве дело девчонке лазить по деревьям? Да ещё ходить по веткам над пропастью. Тьфу! Пропасть! Вот же раньше у девиц развлечения были. Любо-дорого. На пяльцах повышивать или там пряжу прясти. Удовольствие, одно удовольствие, а не присмотр. А нонче и не поймёшь, то ли пацан, то ли девка.

Зато теперь он так уставал, что не нужно было вытягивать сон силком из подстилки. Сладко тянули уставшие от долгого беганья ноги, и улыбка сама собой возникала на лице.

Но однажды летним днём, который он запомнит навсегда, случилось непоправимое. А ведь начиналось все очень невинно – от этого у него всегда холодело внутри. Не углядел… Не смог распознать… Охо-хонюшки…

Сильно парило. Надвигалась гроза, это он знал точно. Не знал только когда. Поэтому бегал туда-сюда. Из дома в огород и обратно. Смотрел за сеном. А вот Малёк осталась без присмотра.

Как он потом перебирал всё в уме. Как казнил себя… а толку-то? Вот если бы не гроза… Вот если бы он послал к лешему это сено… Вот если бы не соседская девчонка.

Но всё случилось, как случилось.

И гроза собиралась. И сено присматривалось. И девчонка соседская зашла за Мальком.

Пруд был недалеко. Он думал, что недалеко. Оказалось – вечность. Соседский домовой подсказал, пошли, мол, с час как уже.

Недоглядел, старая развалина. Бежать изо всех ног, не опоздать бы.

Они плыли уже на середине пруда. Он бежал и отчётливо видел, уходят под воду, но ещё барахтаются и плывут.

Зелёный хвост мелькнул и пропал.

Ундина! Вот кто ему нужен.

Запыхавшись, перемежая слова всхлипами, он всё же сказал:

– Вода, вода, иди сюда!

Ундина недовольно вынырнула. На зов она обязана была появляться. Но как же ей не хотелось. Две девчонки ей бы ух как подошли. В услужение.

– Помоги… Моя воспитанница тонет.

– Ну не зна-а-аю, не зна-а-аю… Плата?

Он почувствовал, как руки холодеют. Плата – это серьёзнее некуда. С платой шутки плохи.

Не в силах сказать, он кивнул. Соглашаясь.

Ундина звонко рассмеялась и, красиво изогнувшись, ушла под воду.

Девочки плыли изо всех сил. Но сил становилось меньше и меньше. А отчаянья все больше и больше. Они уже плакали, потому что понимали – похоже, им не доплыть. Макушки всё чаще оказывались под водой. И в очередной раз скрывшись, не появились…

А появились обе девочки, жалкие, мокрые, кашляющие и выплевывающие воду. Воды им было примерно по пояс. Хотя вчера здесь было глубже не придумать. Чудеса. Отплевавшись, они стали смеяться. Повезло!

Он сидел около пруда на бугре. Смотрел на Малька, а в голове было пусто.

Всплеск… Ундина появилась над водой. Всем своим видом она излучала довольство.

– Моя часть выполнена, а плату с тебя я возьму позже. Смотри не забудь…

Он брёл за девочками домой и уговаривал себя, что всё хорошо, что главное – Малёк с ним. Но вспоминалась довольная Ундина, и на душе противно скребло.

Жизнь потихонечку устаканилась, утряслась. Происшествие почти забылось. Вернее, он затолкал его в самый тёмный чулан души. Хотя иногда, особенно перед сном, из этого чуланчика выползало данное Ундине обещание. Выползало мерзким чудовищем, и царапалось, и тянуло из него силы. Тогда он ворочался с боку на бок, сон не шёл.

Малёк подрастала, вытягивалась. Из девочки уже проглядывала девушка. Ещё по-подростковому неуклюжая, но он-то видел – красавица растёт. С одной стороны, он этому радовался, а с другой – не очень. Скоро начнутся страдания душевные. Слёзы ночью в подушку. Или вообще чё похуже. О-хо-хо!

Утешало его только одно. Любовь Малька к лесу. Вот там он был за неё спокоен. С лешим-то он тогда, после пирогов, задружился знатно. Не разлей вода теперь. И за советом, и просто так – в гости посидеть. В лесу за Мальком всегда присмотрят, направят, выведут. Но пока и не надо было. Она сама каким-то пятым чувством находила нужное направление, даже если забредала далече. А уж грибов-то насобирает – еле тащит. Любил, любил её лес. А она любила его. Светлый березняк, стройный орешник, тёмный ельник.

Малёк – по грибы, а он, если не было срочных дел, – к лешему на разговоры да на моховый чаек. Ох и хорош чаёк был у лешего.

Сядут, бывалучи, около избы, чайку нальют и разговоры задушевные ведут. Леший – всё про птиц да зверей, кто когда прилетел, не опоздали ли, всем ли хватило места. А он – про хозяйство да про хозяйку свою, а потом уж и про Малька. Самое интересное-то в конце сказывается.

– Ты эта, плату-то тебе назначили?

А теперь вот какие разговоры всплывают. Всё чаще и чаще. О-хо-хо!

Что он мог ответить? Нет, молчит Ундина. Как в рот воды набрала. А если спрашивать – смеётся заливисто и уплывает.

Всему своё время – так уж он теперь-то решил. А ждать – самое тяжкое.

Он сидел на крутояре у реки и смотрел вниз на плещущихся девчат. Они плавали, ныряли, гонялись друг за другом и брызгались, хохотали.

Вот и дорастил он Малька до речки. И даже больше. Вот и вылетит скоро птенец из гнезда, из-под уютного крылышка. Это пугало. От этого тоскливо щемило на сердце. Она же не справится без него. Пропадёт. Нет. Пропадёт – это, конечно, вряд ли. Вон какая умница выросла. Любо-дорого. А вот он без неё пропадёт. Это точно.

Он уже тосковал заранее. Чтобы привыкнуть.

В камышах раздался мелодичный смех, и его сердце рухнуло куда-то вниз. Он стал пробираться к реке.

– Плата. Назначена плата. Ты должен покинуть свой дом.

– Но я же… Как же так? Хозяйка совсем старая, она пропадёт. Да и Малёк… Они как же без меня?

– Нас это не касается…

– Я не уйду!

Ундина рассмеялась и, нырнув, скрылась из виду.

Он стоял и смотрел на то место, где она только что была, не в силах отвести взгляд, как под гипнозом. До сознания постепенно, медленно доходило, что вокруг что-то происходит. Какая-то возня, крики. Он посмотрел в сторону. Девочки ныряли и выныривали. Но как-то не так, не так, как раньше. Малька не было.

Он заметался по берегу, что он мог сделать? Опять звать Ундину? Не придёт – не поможет. Время уходило, как вода сквозь песок.

Опять раздался смех, и он метнулся на этот звук с такой резвостью, которой сам от себя не ожидал.

– Предупреждение. Плата – уход. Иначе мы возьмём другую плату!

Малёк вынырнула, кашляя и отплёвываясь, побрела к берегу, рухнула без сил. Он слышал, как она сказала трясущимся вокруг неё девчонкам про какой-то водоворот, который тянул и тянул её вниз, а потом пропал, и она выплыла. Смогла выплыть. Конечно, водоворот, конечно. Он кивал и кивал. Водоворот был бы лучше. Добрее.

В ту ночь он никак не мог заснуть. Мысленно собирал вещи, завершал дела. Да разве можно их доделать навсегда-то? Прощался с хозяйкой. С Мальком… И начинал заново и заново по кругу. Он думал, что завтра с утра напоследок надо починить крышу, прямо над ним, а то дождь попадает на подстилку. И поэтому так мокро и неудобно спать. Но он ошибался, на улице не было никакого дождя.

– Послежу за ними маленько-то. Но сам понимаешь, своё хозяйство есть, свои заботы. Ты куда подашься-то?

– Пока к Лешему, а там поглядим…

Соседский домовой только рукой махнул, что уж теперь говорить-то, и пошёл к себе. А он, взвалив перевязанный тюк, двинулся прочь от деревни в сторону леса. О-хо-хонюшки-хо-хо.

Малёк влюбилась. Такую весть донесли ему самой первой. От неожиданности он выронил и разбил чашку. Очень хотелось, чтобы к счастью.

Первый порыв был – бежать и смотреть, кто он? Приличный ли жених? Не удумал ли худого против Малька? Остановил Леший – нельзя тебе. И как отрезало. Нельзя, иначе не случилось бы чего и похуже. Лучше б вообще не знать вестей оттуда. И вестей больше не посылали.

А он начал хворать. Измучился совсем с ним Леший. И травками поил, и кореньями обкладывал. Все свои знания на него извёл. Не помогало ничего.

Это случилось под зиму. Осень уже передавала свои права. Стыла первыми комьями земля. Схватывались тонким белым льдом ручьи.

Лешему ещё немного и надо было спать-засыпать. И что он раньше не лёг? Не пришлось бы рассказывать дурных вестей.

Хозяйки больше не было в этом мире. Она слегла почти сразу же вслед за его уходом. Сначала болела. Сильно и долго. А потом… Хоронили её в стылую неприветливую землю. Малёк надрывала душу молча, без плача. Так ему передали.

А потом и вовсе собрала вещи, закрыла дом и уехала в город. И больше ни разу не приезжала.

Сошёл снег, и солнце начинало греть землю. Греть всерьёз. До первой головокружительной травы, до жёлтых цветов мать-и-мачехи.

Перед старым, покосившимся домом стояла Малёк. Она смотрела на него и в носу непривычно щипало.

– Мам, почему ты плачешь? – смешной, конопатый мальчуган дёрнул её за пальто.

– От солнца, дорогой.

Она взяла его за руку и двинулась по тропинке к дому.

Леший, как проснулся, сразу побежал смотреть на друга. Тот лежал бледный, осунувшийся. Ни просыпающаяся жизнь леса, ни солнце – его не интересовали. О-хо-хо. Вот же пень-заболотский.

В то утро Леший принёс ему чай, как обычно открыл дверь, поставил на стол. Сразу и не понял, что что-то изменилось.

Постель опустела. Он кинулся на заднее крыльцо. На крыльце сидел Феофан, щурился на солнце и улыбался.

– Хорошо-то как, весною…

Лешего не удержали ноги, и он осел рядом.

Новый дом был почти готов. Он стоял позади старого, возвышаясь над ним, споря красотой, осанистостью. И, конечно, побеждая.

Она всё время смотрела за стройкой, руководила, направляла, советовала. А неугомонный Ванька крутился рядом. Интересовался и любопытничал.

Дом был почти готов, и всё же она каждый раз, подходя, ловила себя на мысли, что в нём чего-то не достаёт, чего-то очень существенного. Самого-самого главного.

– Мама-а-а, а что в сундуке в старом доме? Сокровища, да?

Она рассмеялась. Взъерошила его светлые волосы.

– Ну пойдём посмотрим. Неугомон!

Она открыла сундук, и из него посмотрело детство. Тетрадки первого класса, грамоты, поделки. Она перебирала, вспоминая. Не может быть! Как она могла забыть? На столько лет. Оставить и уехать.

Рука наткнулась на что-то мягкое. Тряпка? Плед? Она потянула, и на свет появилась подстилка, сшитая из разноцветных лоскутков. Маленькое одеяло. Малёк разгладила его на коленях, пробежалась пальцами по стежкам и посмотрела в угол. Потом решительно встала и пошла к новому дому. Там, открыв чулан, постелила плед в угол, похлопала по нему ладонью.

– Вернись… Вернись, я тебя очень жду!

Сидевший на крыльце Феофан улыбнулся и, потянувшись до хруста в старых костях, встал – пошёл собирать вещи.