Страшное дело. Тайна угрюмого дома

В глуши парка

Опять ночь осенила сламотовский парк, и опять на заброшенной скамье послышался шепот и поцелуи.

Чем же приворожил к себе Шилов Анну? Это одна из тайн любви, в которую не в силах проникнуть людской разум, так же как не проникает он и в другие великие тайны мирозданья.

На свете или, вернее сказать, в хронике его было много таких фактов.

Женщина отталкивает достойного и любит негодяя, мужчина покидает кроткую, горячо преданную жену, чтобы отдаться ласкам корыстолюбивой куртизанки.

Но в отношениях Анны к Шилову, в основе их, пожалуй, и не лежало любви.

Это было пылкое влечение, страсть, такие же таинственные по своему психологическому происхождению, как таинственны были страшные глаза Шилова. Доказанное и испытанное магнетическое свойство их ощутила на себе и Анна.

Ей казалось, что глаза эти, только одни они и притягивают ее к этому человеку, поселяя в ее душе безумные порывы, быть может послушные приказанию того таинственного, бессловесного веленья, которое для души понятнее самих слов.

Анна чувствовала, что с ней творится что-то неладное, что ее душа ноет, что ее тело слабеет, точно в нем убавляется кровь, а с нею вместе и жизненная сила. И чем слабее делается она, тем большую власть начинает приобретать над нею взгляд Шилова. Она была не в своей власти, а всецело в его.

Он мог теперь делать с нею что хочет, приказывать, что ему угодно, и она все выполнит, ничему не воспротивится.

Вдали от него она чувствует какую-то тревогу и ждет с нетерпением, когда смеркнется, чтобы бежать на эту скамейку, где ее ждет уже он.

Сегодня они ведут деловой разговор.

– Я не могу уехать отсюда, – говорит Шилов, – раньше окончания этого проклятого дела, но как только оно кончится, мы уедем. Я попрошу у графа отпуск, он мне, конечно, не откажет в этом, и мы поедем куда-нибудь в Италию и там обвенчаемся. Теперь тебе и мне надо только одного избегать: встреч со Смельским. Ты написала ему письмо, о котором я говорил тебе?

– Написала! – тихо и покорно ответила Анна, опуская голову.

– Когда?

– Сегодня в три часа…

– Так что он найдет его, вероятно, у себя?

– Да…

– Теперь надо быть вдвойне осторожнее, главное – помни, еще раз тебе повторяю, ты должна уклоняться от встреч.

Анна заплакала.

– Что это? – строго спросил Шилов. – Слезы? Ты, значит, не любишь меня?

– Мне страшно, Дмитрий!..

– Глупости, нервы! Разве я не мил тебе? Чего же тебе бояться? Разве ты не уверена, что и рука и грудь моя будут защищать тебя до тех пор, пока в теле моем не застынет последняя капля крови…

– Но как же я брошу сестру?

– Ты ей больше не нужна теперь!..

Анна закрыла лицо и прошептала:

– Боже! Как все это скоро совершилось!..

Шилов улыбнулся.

Если бы Анна увидела эту улыбку, она бы с ужасом побежала прочь от этого человека – столько в ней было торжествующей, холодной насмешки и так мало того чувства, в которое она в нем верила. Но она не видела ее и потому, вдруг отняв руки от лица, обняла его и припала головой к его плечу.

Шилов глядел на нее сверху вниз своими страшно моргающими глазами и, надо отдать ему справедливость, был чудно хорош в эту минуту со своими дьявольскими усами, горбатым тонким носом и откинутой на затылок и немного набок широкополой шляпой.

Это была картина, достойная кисти художника.

Лунная ночь, дебри старинного парка, старая скамья и парочка красавцев, влюбленных, в самой поэтической, в самой изящной позе.

Анна глядела в глаза Шилова и тихонько вздрагивала.

Ей было и жутко, и невыносимо приятно.

Эти глаза, казалось, поглощали ее всю, как какая-то темная таинственная пучина, полная сказочных чудес и страхов.

Она готова была просидеть так всю жизнь, в тиши, при блеске месяца, и все смотрела бы в его глаза со страстным желанием утонуть в них.

Но вот Шилов тихо и ласково отстранил ее, ему неловко было сидеть в этой позе.

Она оторвала свои глаза от него, и опять налетела на нее гроза жизни с заботами, волнениями и состраданиями к Тане.

Опять мелькнул в голове ее Краев, этот Краев, который сидит теперь в тюрьме за то, что ограбил Шилова, потом припомнились ей разговоры с сестрой про Шилова, ее ненависть к нему, ее сон, ее поступок, когда он лежал больным, и она почувствовала, что она начинает ненавидеть сестру, эта ненависть растет в ней, как ком снега, катящийся с горы.

– Нет! – сказала она вслух, доканчивая свою мысль. – Нет, я не останусь у сестры, Дмитрий! Как хочешь, я не могу там остаться.

Шилов, казалось, даже обрадовался.

– А что ж? Если не можешь, то и не надо. Уезжай тогда в Петербург хоть сейчас… если хочешь, я провожу тебя. Сперва мы остановимся в гостинице, а потом можем нанять комнату. Я буду приезжать к тебе каждый день. Это самое лучшее, что ты можешь сделать. Потому что, и в самом деле, сестра твоя, конечно, не дружески расположена ко мне, потому что я, хотя и косвенная, но все-таки причина гибели ее мужа. И там все враги мои; те, кто друзья ей, конечно, враги мне. Тут, в сущности, две стороны: одна – за обвиняемого, другая – за пострадавшего. У него, у Краева, почему-то все, а у меня никого, я был все время один, но вот судьба послала мне тебя, в миллион раз более ценную для меня, чем все эти люди, вместе взятые, и я счастлив. Но правду тебе сказать, мне было тяжело видеть тебя, продолжающую оставаться там. Я все ждал, что само чувство подскажет тебе то, что ты сейчас сказала. И так оно и случилось, ты говоришь, не хочешь идти туда? Не иди, дорогая моя! Не иди!.. По двум тропинкам, идущим в разные стороны, идти нельзя! Так ты согласна на мое предложение?

– Что?!! – дрожа всем телом, спросила Анна.

– Ехать в Петербург.

– Согласна.

Шилов вынул часы и повернул их циферблатом к месяцу.

– Половина десятого!.. В десять идет поезд. Хочешь?…

– Я на все готова, – тихо уронила Анна.

Шилов встал со скамьи:

– Пойдем!

И голос его прозвучал уже не нежно, а повелительно. В нем слышалась такая сила, такая самоуверенность, которая могла подчинить себе всякую волю.

Она подала ему руку, и они, шурша травой, пошли между стволов напрямик к дороге. Идти пришлось порядочно, так что, когда они пришли на станцию, поезд, идущий в Петербург, уже подходил к ней, давая свистки и сверкая своей трехглазой грудью.

Оригинальные путешественники наши сели в вагон, и вскоре поезд умчал их.

На станции была масса гуляющих; удивительнее всего, что тут же, в этой пестрой, расфранченной толпе молодежи, дам и мужчин был и граф Сламота в своей панаме и с бамбуковой тростью, был и Смельский, задумчиво глядевший на удалявшийся поезд, вовсе не подозревая, кого он увозил от него.

Со Сламотой, впрочем, они встретились, и, несмотря на то что молодой адвокат имел явное поползновение улизнуть, старик остановил его:

– Что с вами? Вы так страшно изменились? Здоровы вы?

Смельский пробормотал что-то похожее на «здоров», «благодарю» и, наскоро пожав руку графа, отошел от него и исчез в толпе. Сламота с удивлением поглядел ему вслед.

Он не знал, чему приписать этот растерянный вид адвоката и, главное, ту явную невежливость, которую он выказал при встрече с ним.

Но Смельскому было не до Сламоты, горе душило его.

Конечно, после этого письма он не пойдет к ней, он не будет унижаться, но что же такое? Как она могла так скоро влюбиться в этого Шилова?

Смельский явился на вокзал единственно для того, чтобы встретиться с Шиловым, у которого он был уже на квартире, но не застал дома.

Он, собственно, не мог сообразить еще, для чего ему нужен был Шилов: для того ли, чтобы затеять с ним ссору и окончить дуэлью, как он предполагал, или для того, чтобы потребовать от него откровенности, как у честного человека, насчет его отношений с Анной.

Смельский, впрочем, и то и другое недостаточно обдумал, потому что, придя на вокзал, он вдруг перерешил.

Благоразумие взяло верх над злобой и отчаянием. Он понял, что бездоказательно, по одному только подозрению, бросаться на человека не следует, надо сперва проверить факт и потом уже действовать.

И Смельский решил обождать несколько дней. В случае подтверждения его догадки он решил действовать как можно более хладнокровно и обдуманно.

С этим он и покинул вокзал, где все напоминало ему Анну, так часто, в особенности в последнее время, встречавшую его здесь.

Он почувствовал, что голова его кружится и ноги дрожат.

Он взял извозчика до дачи.

Это был седой старикашка, согнутый в три погибели и сидящий как-то боком на облучке своих дрожек. Он часто возил его и Анну от станции и к станции утром. Смельского он знал по фамилии, Анну называл барышней.

Сел в его дрожки Смельский машинально, потому что те стояли ближе всех к боковому спуску платформы, откуда он вышел, но, сев, тотчас же узнал старика.

Узнал, и неприятно ему стало, что тот везет его, потому что опять на него повеяло воспоминанием о недавнем еще, таком хорошем и счастливом времени, от которого теперь, как от рассеявшегося клуба дыма, осталась только одна изгарь. Старик уже выехал со двора станции и вдруг, повернувшись, спросил:

– А барышня разве не поедет?

– Какая барышня? – удивился Смельский.

– Да Анна Николаевна, она тут на вокзале тоже!..

– Одна?! – быстро спросил Смельский.

– Никак нет… сюда они пришли бочком из опушки парка с Дмитрием Александровичем…

Если бы молния ударила в дрожки, она не сделала бы большего переполоха.

Смельский как-то брыкнул ногами, словно судорога свела их, и, выскочив из экипажа, побежал к станции.

Старик пожал своими сутуловатыми плечами, покачал головой и, усмехнувшись, стал поворачивать лошадь назад.

Смельский в это время рыскал по дебаркадеру; он обегал его весь, заглянул даже будто нечаянно в дамскую комнату и, не найдя нигде ни Шилова, ни Анны, вернулся к извозчику.

– Ты наврал, старый болван!..

– Ей-богу нет, господин Смельский, видел я их собственными глазами… Уж кого-кого, а Дмитрия-то Александровича я за версту узнаю, слава богу, третий год он тут… А только вот что…

Старик сделал хитрое лицо.

– Вот что, спросите-ка вы у кассира, сдается мне что-то, что они уехали… как будто мелькнуло в глазах, что они на поезд сели, а только за это опять я не ручаюсь; за что не ручаюсь так уже не ручаюсь…

Смельский кинулся обратно на станцию.

Помощник кассира, выдавший билеты, запирал кассу, собираясь идти домой.

Смельский обратился к нему, стараясь придать своему голосу и наружности как можно больше хладнокровия.

– Билеты они не брали, а только что поехали в Петербург, это я сам видел… У нас ведь, знаете, халатное отношение к правилам, сказано – штраф, а и штрафы не берут, поэтому все прямо в вагон лезут, в особенности Шилов… впрочем, у него, кажется, есть карточка…

Смельский не дослушал разглагольствований кассира и пошел обратно к извозчику.

Ему он приказал ехать к даче Краевых.