Глава двадцать третья. Дальние проводы – лишние слезы
Еще, однако, до проводов Данилы надо было проводить из Сечи отставленного кошевого. Проводы эти состоялись во внутреннем коше уже полчаса спустя по окончании рады. Когда Самойло Кошка вместе с дочерью, одетые оба по-дорожному, вышли из кошевого куреня на крыльцо, там ожидало их все сечевое начальство.
– Спасибо вам, добрые товарищи, за хлеб-соль и верную дружбу! – сказал Кошка, отвешивая бывшим товарищам и подчиненным низкий-пренизкий поклон. – Храни вас Бог и Пресвятая Матерь Божия!
– И тебя тоже, – был единогласный ответ.
Первым прощаться со своим предместником подошел новый кошевой и троекратно накрест обнялся с ним и расцеловался. За ним сделали то же пан судья, пан писарь и пан есаул, потом сечевые батьки и наконец все 38 куренных атаманов.
Никому не было дела до Груши, отошедшей в сторону, – никому, кроме Курбского, да разве его молодого вожатого, Савки Коваля, бывших тут же. Опущенные веки бедной девочки опухли от слез, а сжатые губы нервно подергивало.
Сам не зная как, Курбский очутился уже около нее, взял ее за руку.
– Кручина у тебя словно не отошла еще от сердца? – спросил он и стал убеждать ее, что ей не то что убиваться, а радоваться надо: теперь ее уже не разлучишь с родителем, и будет она ему в жизни красным солнышком…
Руки своей девочка у него не отнимала, но рука ее была холодна как лед, а из-под ресниц ее выкатились две крупные слезы.
– За батькой моим я ходить-то буду… – пролепетала она, всхлипнув. – Кручинюсь я не об нем и не о себе…
– А о ком же?
Сквозь слезы она взглянула на него так, что ему нельзя было догадаться; потом тотчас опять застенчиво потупилась и произнесла чуть слышно:
– Мне сказывал Данило… Не след бы мне может, говорить с тобой об этом… Что у тебя будто есть…
Она запнулась.
– Что у меня есть? – спросил Курбский, нахмурясь и видимо смутившись.
– Нареченная…
– Что за безлепица! Нет у меня никакой нареченной…
– Не отпирайся, пожалуй! Ведь мы с тобой все равно уже не увидимся. Так смотри же, женись на ней поскорее и будь ей верен – будь ей верен до гроба…
– Но клянусь тебе, чем хочешь…
– Не клянись понапрасну! Не бери греха на душу!
– Право же, милая, заверяю тебя, я с ней и не думал обручаться…
– Стало быть, есть все-таки чаровница, дорогая твоему сердцу? И ты рад был бы на ней жениться? Правда ведь, правда? Вот видишь, ты не умеешь лгать, молчишь; значит, правда!
Если бы и не молчание, то омрачившиеся черты Курбского выдали бы девочке, что она недалека от истины.
– Хоть и хотел бы, да не могу я на ней жениться! – вырвалось у него против воли.
– Почему не можешь? Ведь она, верно, тоже по тебе сохнет и сокрушается?
«Сказать ей или нет, что жениться он не может по простой причине: потому что он уже давно женат на другой, насильно женат, но все же неразрывно?»
От какого бы то ни было ответа освободил его отец девочки: распростившись со старыми товарищами, Кошка окликнул дочку и, опираясь на ее руку, заковылял из внутреннего коша на сечевую площадь, а оттуда к «пролазу» из Сечи. Два молодчика, по знаку Ревы, повели за ними их оседланных коней, а сам Рева с остальным войсковым начальством двинулся следом. Пошел за ними в тяжелом раздумье и Курбский.
– Не поскорби за спрос, милый княже, – услышал он тут около себя голос Савки Коваля. – Знает ли паненка Аграфена Самойловна дорогу до Белагорода?
– До Белагорода? – недоумевая, повторил Курбский. – Да! Я забыл, что ведь они белагородские… Как ей знать-то? Ехали мы сюда от Самарской пустыни водой сперва порогами, а потом от Ненасытца хоть и степью, да безлунною ночью.
– То-то вишь! А у батьки ее память совсем, поди, отшибло. Как бы им с дороги не сбиться!
– Что правда, то правда. Всего верней ехать бы им с нами. Сейчас скажу…
– Постой, пожалуй, дай досказать. Ты сам-то едешь отсюда к царевичу вместе с войском?
– Вместе, и хочу просить отпустить тебя со мной чуром (оруженосцем). Полюбился ты мне, Савва, а близкого человека теперь при мне нету…
– Великое тебе спасибо, княже! И самому мне ничего лучшего не надо. Но угощать войско ты обещал целых три дня; значит в поход с войском тронешься не ранее четвертого, а то и пятого дня. Аграфене же Самойловне оставаться в Сечи не единого дня негоже.
– Верно… – должен был опять согласиться Курбский. – Так как же быть-то?
– А вот, изволь видеть: кабы мне, примерно, проводить их до места…
Предложил это Коваль таким умоляющим тоном, что Курбский с недоумением взглянул на него. Все лицо молодика пылало огнем.
– До реки Самары я наверное не собьюсь, – продолжал он скороговоркой. – А оттоль до Белагорода язык нас доведет.
Курбский не мог не улыбнуться.
– И в обиду их никому не дашь?
– Ни головы, ни живота для них не пожалею! Саблей рубить я, слава Богу, наловчился и из мушкета палить тоже не дурак.
– А до меня тебе и горя мало?
– Да ты, княже, сам ведь лыцарь, постоишь за себя. Чуром же к тебе я родного брата Петруся приставлю. Отпустили б меня только, дали саблю да мушкет… Будь благодетель! Тебе стоит слово сказать…
– Скажу, скажу, но только под одним уговором.
– Под каким, милый княже?
– Не покидать уже для Сечи твоей будущей жинки.
– Жинки? Какой жинки? – пробормотал Коваль, но по замешательству его видно было, что он сразу понял.
– А той, из-за которой ты теперь и Сечь, и меня покидаешь, – сказал Курбский. – Живут они, кажись, в хорошем достатке. Погодишь еще годик, другой: как заневестится – и свадьбу сыграете. Что же. Идешь на мой уговор?
– Иду! – отвечал молодик, и глаза его радостно заблистали.
Курбскому, действительно, не стоило особенного труда уладить дело с начальством Коваля. Дали молодику и коня, и мушкет, и саблю. А с какой расторопностью он подсадил затем Грушу на ее коня, с какой заботливостью поддержал ее в седле, когда у нее отчего-то вдруг закружилась голова.
Теперь, впрочем, и Курбский не мог оторвать глаз от этой полудивчины, полуребенка; а когда все трое: отец, дочка и молодой вожатый, тронулись в путь, и провожавшие их запорожцы гаркнули хором отбывающему старому атаману напутственные пожелания, Курбский не стерпел и также громко крикнул:
– Прощайте, милые! Господь вас помилуй! Зачем он это сделал! Девочка услышала его, оглянулась и, рыдая, припала лицом к шее своего коня.
Зачем он это сделал! Бедная, бедная!