II
Пушкин несомненно был влюблен в Воронцову, но повторяю, мы ничего не знаем об этом, кроме голого факта. Имя Воронцовой фигурирует в «дон-жуанском» списке – вот и все. Это еще ничего не говорит ни о продолжительности, ни о характере этой любви. В этом списке много имен; рядом с женщинами, которых Пушкин любил глубоко и долго, здесь отмечены и героини его мимолетных увлечений, вероятно вовсе не увенчанных взаимностью. Но биографы и здесь не отступились. Стремление «округлить» эпизод, разработать голый факт в полную романтическую историю, породило целый ряд догадок, со временем превратившихся в факты, о которых более не спорят. В 1825 году Пушкин в Михайловском написал стихотворение «Сожженное письмо» («Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…»). А сестра Пушкина рассказывала Анненкову, что когда получалось из Одессы письмо с печатью, носившей точно такие же каббалистические знаки, какие были на перстне ее брата, Пушкин запирался у себя в комнате и никого не пускал к себе. Этот перстень Пушкину подарила Воронцова; отсюда заключили, что письма из Одессы были от Воронцовой. Это повторяют все биографы до П. Е. Щеголева включительно7, и в любом издании сочинений Пушкина можно найти указание, что стихотворение «Сожженное письмо» относится к Воронцовой, а в монументальном Венгеровском издании эта пьеса для большей ясности даже сопровождается портретом Воронцовой. Нужна весьма малая острота ума, чтобы понять нелепость этой басни. Есть ли малейшая вероятность, что графиня Воронцова имела два одинаковых перстня с древне-еврейской надписью: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа старца, да будет его память благословенна», или что прежде чем подарить перстень Пушкину, она заказала себе дубликат? Правда, в стихотворении упоминается перстень:
Но в те времена все запечатывали письма сургучной печатью, и множество людей – именно печатью, вырезанной на перстне, как это сплошь и рядом можно видеть на письмах 20-х – 30-х годов. Но такова сила традиции, что даже покойный Ефремов, сам же в примечаниях указывающий на невероятность существования двух одинаковых перстней, – в тексте сочинений Пушкина, под заглавием: «Сожженное письмо», печатается в скобках: «Гр. Е. К. Воронцовой»8.
До каких натяжек доходит изобретательность биографов показывает следующий курьез. В черновой тетради Пушкина, на той же странице, где набросаны 32-я и 33-я строфы третьей главы «Онегина», записано его рукой: «5 сент. 1824, и. 1. de», т. е. une lettre de… И вот новое подтверждение того, что Пушкин в Михайловском получал письма от Воронцовой! Так рассуждает еще и г. Щеголев в упомянутой выше статье. Почему «письмо от…» означает письмо именно от Воронцовой, это остается тайной веры. В рукописи9 за предлогом de следовала одна прописная французская буква, потом несколько раз зачеркнутая. Возможно, что Пушкин отметил здесь день получения того письма А. Раевского, о котором мы выше говорили; это письмо, писанное в Александрии близ Белой Церкви, 21 августа, должно было получиться в Михайловском как раз около 5 сентября; кстати, и зачеркнутая в тетради буква инициала очень похожа на R.
Чтобы покончить с легендой, мне остается еще сказать несколько слов об этом самом письме Раевского. Оно содержит в себе одно место, справедливо привлекающее внимание всех исследователей. Сообщив Пушкину некоторые одесские новости, Раевский продолжает10: «Отлагаю до другого письма удовольствие рассказать тебе деяния наших прекрасных землячек; теперь же поговорю о Татьяне. Она приняла живое участие в твоей беде и поручает мне передать тебе об этом; пишу с ее ведома и согласия. Тихая и добрая душа ее сознает лишь несправедливость, которая тяготеет над тобою, и она выразила мне все это с чувством и грацией, свойственной характеру Татьяны. Даже ее прелестная дочка вспоминает о тебе и часто мне говорит о „полоумном Пушкине“ и о трости с собачьим рыльцем, что ты ей подарил. Я каждый день поджидаю образка с двумя первыми стихами, которые ты для нее написал».
Полагают, что под «Татьяною» (конечно, с намеком на «Онегинскую» Татьяну) Раевский разумеет здесь графиню Воронцову. Действительно в пользу этого предположения говорит многое: и тон, в котором Раевский пишет эти строки (видно, что он считает разговор о «Татьяне» особенно интересным для Пушкина), и характер ее отзыва о несправедливости, постигшей Пушкина, и упоминание о ребенке: у Воронцовых, действительно, была тогда 4-летняя дочка, и наконец то, что письма писано из Александрии, имения матери Воронцовой, где последняя часто гостила. Все это – веские доводы. Правда, Вигель определенно говорит, что Воронцовы в половине июня увезли свою выздоравливавшую после тяжелой болезни девочку в Крым11; но возможно, что графиня прожила в Крыму не все лето, и к 21 августа уже была в Киевской губернии, у матери.
Если это так, т. е. если Раевский пишет Пушкину действительно о Воронцовой, то эти строки письма являются лишним аргументом против вигелевской легенды: они всем содержанием противоречат этой легенде, – это ясно с первого взгляда, и здесь даже не требуется подробного анализа. Укажу только на одно обстоятельство. Из слов Раевского явствует, что Воронцова (назовем так «Татьяну» письма) узнала о высылке Пушкина только post factum, т. е. что в момент высылки (конец июля) ее не было в Одессе; это совпадает и с сообщением Вигеля об ее отъезде в Крым в половине июня. Но в таком случае – как могла она сговориться с Пушкиным о переписке, раз она, уезжая из Одессы, еще вовсе и не знала, что больше не застанет его в Одессе?
Итак, безусловно отвергая легенду, я считаю возможным – исключительно на основании «дон-жуанского» списка – утверждать только то, что Пушкин, долго ли, коротко ли, был влюблен в графиню Воронцову. Существование каких-нибудь интимных отношений между ними приходится решительно отвергнуть, хотя бы уже на том основании, что такие отношения не могли бы ускользнуть от ревнивых взоров Раевского, безумно любившего Воронцову и близкого к ней по-родственному; результатом их была бы неизбежно жестокая ненависть Раевского к Пушкину, чего мы в действительности не видим и тени. Эти соображения заставляют отрицать всякую законность за приурочением к Воронцовой каких бы то ни было стихотворений Пушкина, в особенности тех, где есть намек на обоюдную страсть. Г. Щеголев относит к Воронцовой четыре пьесы. Об одной из них – «Сожженное письмо» – мы уже говорили. Другое, «Ненастный день потух», написанное осенью, вероятно 1824 г., рисует пейзаж несомненно не одесский, а крымский: ни один человек, видавший одесское взморье, не усомнится в этом, ибо там нет ни «гор», ни «брегов, потопленных шумящими волнами», и, конечно, не вид с дачи Рено рисуют эти строки:
Остальные две пьесы, о которых говорит г. Щеголев, – «Желание славы» и отрывок «Все кончено». В обеих речь идет о разделенной любви, о ласках («любовию и негой упоенный», «в последний раз обняв твои колени»), и потому, как сказано, они не могут быть относимы к Воронцовой, по крайней мере, до тех пор, пока какие-нибудь новые материалы не дадут нам на это права.